Но даже привилегированные, обеспеченные нуклеарные семьи сегодня на самом деле не выжили бы без разных «суррогатных субъектов»: как минимум нянь и уборщиц, а иногда и постоянной домашней прислуги. Как рассыплется и обновится идея семьи, если всех их мы начнем считать родственниками?
В основе утопии «полной суррогатности» (full surrogacy) лежит именно эта возможность повысить ценность всех типов заботы друг о друге и отвязать заботу от биологического родства. Но все-таки: как может эта утопия вырасти из существующих сейчас практик суррогатного материнства?
Первый шаг окончательно и бесповоротно признать суррогатное материнство, а вслед за ним и беременность как таковую работой. Это характерный ход для большинства левых проектов лучшего будущего сегодня. В чем его сила?
Сейчас суррогатное материнство замешано в странный, а на самом деле показательный микс из трудовой этики и альтруизма. С одной стороны, беременные подписывают контракты, получают деньги и вынуждены подчиняться рабочему распорядку: соблюдать режим, принимать лекарства, часто не покидать клинику без разрешения. С другой, поскольку идея ребенка как продукта на продажу вызывает у большинства этический шок, владельцы сурроклиник подчеркивают: суррогатными матерями движет сочувствие к тем, кто не может иметь детей, все это «труд любви», а не просто способ заработка.
Так дебаты вокруг суррогатного материнства смыкаются с теми, что с 1960-х ведутся вокруг домашнего труда. Уборка, стирка, эмоциональное обслуживание вся эта так называемая невидимая работа служит воспроизводству общества и на самом деле делает возможным тот публичный труд, который всегда оплачивается и который мы привыкли считать настоящей работой. И хотя во всех западных экономиках растет сектор заботы от приложений для вызова клинеров до комфортабельных домов престарелых, нормой все еще считается, что какую-то часть домашнего труда делают по любви и бесплатно как правило, женщины.
К слову, историю суррогатной беременности тоже корректно отсчитывать не с появления технологий оплодотворения и сурроклиник в конце прошлого века, а как минимум со времен американского рабства, если не с библейских. Вот одна легенда: рабыня Агарь выносила ребенка Авраама вместо его бездетной жены Сары конечно, ей не платили, а потом еще и изгнали вместе с сыном. В США черные женщины рожали, зная, что вскоре либо дети, либо они сами будут проданы другим белым и, по сути, их дети с самого начала являлись собственностью хозяев.
Допустим, сейчас подобное скорее исключение, чем правило. Но можно ли сказать, что все и везде признают одно из главных правил современного движения за репродуктивную справедливость право женщины не рожать? Суррогатную беременность многие считают проблемой выступают за полный запрет сурроклиник и индивидуальных заказов, но вообще-то «обычная» беременность не менее проблематична.
Детей бросают, не любят, насилуют, забывают, во время беременности умирают, после беременности жалеют, что решили родить ребенка, переживают послеродовую депрессию все это тоже составляющие «чуда» (как часто говорят о беременности).
Что изменится, если беременность признают работой? Ответ на этот вопрос как раз таки и проглядывает в сурроинфраструктуре.
Во-первых, поскольку цена потери крайне велика, сурробеременным стараются обеспечить максимально компетентное медицинское обслуживание. Это не значит, что беременность протекает в комфортных условиях напротив, процесс часто основан на гипермедикализации, а сами роды проходят почти всегда с помощью кесарева сечения. Но обеспечение сурробеременности все равно контрастирует с тем, что доступно беременным «для себя» особенно в странах, где бесплатной медицины нет или она преступно низкого качества.
Во-вторых, некоторые сурробеременные рожают не раз и не два и таким образом овладевают технологиями, которые позволяют лучше справляться с неприятными этапами процесса. Они становятся «экспертами по производству жизни» такое понятие предлагает Софи Льюис.
Наконец, статус работы открывает возможность для бунтов, забастовок и требований улучшить условия труда.
Льюис спекулирует на основе реального случая, который произошел в той самой клинике Akanksha: одной беременной нужно было срочно навестить собственную семью и персонал согласился отпустить ее, только когда она стала угрожать, что «выкинет ребенка». И действительно, трудно вообразить более мощный инструмент политического воздействия, чем угроза массовых абортов, а именно таким, в пределе, видится Льюис масштабный бунт беременных.
Водянистые ясли
Итак, суррогатные отношения придут на смену узко понятым биологическим. Но какими тогда станут любовь и забота, о которых так мечтает Льюис? Ее утопический горизонт обозначен довольно общими, хотя на редкость живописными словами: «Я уже чувствую, что квирная любовь, которой пронизаны мои дружеские сети и которая рвется к всеобщности, квирная поддержка и полиматеринская забота, которыми пропитана моя плоть, все это предвестия мутаций, которые вскоре породят коммунизм».
Учиться этой новой любви Льюис предлагает у воды, из которой мы, как известно, состоим на 90 %, которая самый ценный ресурс на планете и которая соединяет нас не только с другими людьми, но и со всеми нечеловеческими сущностями: «Наша водянистость и есть наша суррогатность. Это плавильный котел, в котором смешиваются наши тела, и источник не гарантия, но возможность радикального родства. Тела всегда населены паразитами и паразитируют сами, тела протекают, тела никогда не бывают цельными подумайте о такой разнообразной и полной жизни бактериальной флоре во всех нас, не только тех, кто вынашивает ребенка. В описаниях земной жизни, сделанных биологами вроде Линн Маргулис, нам открывается, что все мы ошеломительно беременны, многократно беременны мириадами сущностей, бактерий, вирусов и прочее, и прочее, а некоторые из них еще и одновременно вынашивают нас самих ».
Товарищи Льюис между тем развивают идеи о коммунизации заботы в более привычном русле. Так, Мишель Эстер О'Брайан предлагает собственно проект коммун[123], который в корне отличается от ставших привычными в 1960-е образов городских сквотов, небольших групп хиппи и панков, коллективных ферм за городом. Все они были «нестабильными, недоступными и изолированными», а новые коммуны должны быть собраны в единую инфраструктуру.
Вслед за коллективом Angry Workers О'Брайан называет идеальную численность одной коммуны 200 человек: «Две сотни это такой приличный многоквартирный дом, или кластер коттеджей вокруг школы или другого центра, или микрорайон небольших домов».
Впрочем, под коммуны предлагается переоборудовать скорее общественные постройки отели, школы, офисные здания.
О'Брайан также определяет прожиточный минимум сервисов в каждой коммуне: общие прачечная, клининг, столовая, мастерские по ремонту и обслуживанию бытовой техники, психологическая поддержка, медицинские услуги, развлекательные пространства и холлы для организационных собраний. Последнее особенно важно, поскольку единственно уместной системой управления коммуной О'Брайан видит прямую, а не представительную демократию: «внутреннее напряжение необходимо, чтобы избежать классовой стратификации внутри коммуны».
Напряжение, в свою очередь, возникнет из необходимого разнообразия вместо гомогенности, которая несет опасности национализма и гендерной нормативности. Кроме того, стратификации нужно избегать и на внешнем уровне, а для этого необходимо по крайней мере допустить свободные перемещения из одной коммуны в другую.
Минимумом частного пространства, которое должно быть в наличии у каждого жителя коммуны, О'Брайан считает комфортабельную спальную комнату. Поделюсь: когда я дочитала ее эссе до этого момента, утопия стала трещать по швам хорошо, коммунизация труда заботы разумна, но не отбирайте у меня право готовить себе еду! Один из самых частотных аргументов за коммуны и против приватного жилья, как сейчас, нерациональное использование газа, электричества, воды, которое порождается существованием маленьких индивидуальных кухонь. Но это шло настолько вразрез с моими любовью к кулинарии и избирательностью в питании, что перечеркивало все остальные плюсы. А потом я задумалась: ведь действительно большинство моих знакомых терпеть не могут готовить, зато, например, обожают спорт, или танцы, или еще какие-то активности. Тогда идея (уже моя собственная, а не О'Брайан) о прожиточном минимуме из спальни с кастомизируемыми дополнениями: хочешь кухня, хочешь тренинг-комната, стала звучать разумно.
Похожий страх: зачем коммунизация, если мы сами хорошо и с радостью справляемся? чаще разбирают на примере воспитания детей.
Особенно четкий фокус на этот вопрос наведен в эссе Kinder-kommunismus Гриффитс и Глисона, которых я уже упоминала. Они подчеркивают, что в коммунах «выносить ребенка не обязательно будет значить потом растить его». Общественным благом должно стать все жизнеобеспечение в первые 20 лет жизни от кормления и педиатрии до обучения в университете. Отвечать за это станут «поставщики заботы» вроде «экспертов по производству жизни» у Льюис, то есть люди, которые получили образование в области воспитания детей и подтвердили свою компетентность в сфере заботы.
«Сейчас труда [воспитания] негласно требуют ото всех, кто выносил ребенка; наша коммунистическая институция воспитания покончит с жестокими условиями что семьи, что детских приютов».
Вот последний и, может быть, главный аргумент за то, чтобы действительно избавиться от семьи: именно семья наделяет человека классом, расой, часто и гендером в общем, всем тем, что с самого начала влияет (хоть и не определяет полностью) на то, насколько радостной или сложной будет наша жизнь.
Против работы
Реальный пример, который в чем-то приближен к тому, что описывают все эти теоретики, не только раннесоветские дома-коммуны, но и израильские кибуцы, которые возникли тоже в начале ХХ века, но существуют до сих пор. В отличие от контркультурных коммун, кибуцы встроены в государственную экономику. Внутри, однако, они устроены по принципам, близким к социализму.
До 1980-х годов во всех кибуцах не было частной собственности, все находилось в ведении сообществ. Так же и заработки их поровну делили между всеми жителями. Все бесплатно обедали в общих столовых, дети росли в яслях.
Против работы
Реальный пример, который в чем-то приближен к тому, что описывают все эти теоретики, не только раннесоветские дома-коммуны, но и израильские кибуцы, которые возникли тоже в начале ХХ века, но существуют до сих пор. В отличие от контркультурных коммун, кибуцы встроены в государственную экономику. Внутри, однако, они устроены по принципам, близким к социализму.
До 1980-х годов во всех кибуцах не было частной собственности, все находилось в ведении сообществ. Так же и заработки их поровну делили между всеми жителями. Все бесплатно обедали в общих столовых, дети росли в яслях.
Сейчас такие принципы сохранились только в четверти кибуцев, остальные перешли на систему, промежуточную между социализмом и капитализмом. Дети снова растут с родителями, в общую кассу и на перераспределение отправляется только часть заработков.