Кесирт, Кесирт! Ты что там делаешь? Давай быстрее, пытаясь перекричать пение родника, звала Хаза, за тобой Цанка приехал.
Девушка с мокрым лицом, по локоть голыми тонкими руками выбежала наверх.
Во дворе на красивом темно-красном жеребце гарцевал Цанка. Молодой конь не стоял на месте, необузданная его энергия и темперамент юного всадника не находили себе покоя.
Добрый день, Цанка! Какими судьбами?
С добром, долго и ты живи! Ваша* меня прислал за тобой. Без тебя, говорят, не может быть праздника.
Я еще не готова, Цанка. Ты поезжай, я чуть погодя сама приду.
Нет, я должен сопровождать тебя. Да вот еще тебе полушубок прислали.
Какой полушубок? удивилась Кесирт.
Вот этот, и Цанка развернул белый новый овечий, хорошо выделанный полушубок.
У меня свой есть Ничего мне не надо, сухо ответила Кесирт, блестя черными зрачками.
Ну чего ты уперлась, вступила Хаза, поноси до вечера, а там вернешь.
«Нечего болтать лишнего. В своем пойду», отрезала дочь. Уже более спокойно, глядя на юношу, сказала: «Ты подожди немного, я сейчас переоденусь, и мы пойдем».
В тесной, маленькой избе Кесирт совершила намаз, затем под пристальным взглядом матери скинула с себя одежды, облачилась в чистую ситцевую рубаху, заплела заново косу, ввязывая в нее розовый шелковый бант. Поверх рубахи надела покрытый дорогим темно-красным бархатом бешмет с удивительно красиво расшитой золотыми нитками грудью, на него накинула длинное, из светло-красного бархата платье-черкеску. Рукава черкески широкими крыльями свисали вниз. Они тоже были расшиты замысловатым золотым узором. Свою тонкую талию она перевязала широким ремнем из сыромятной кожи, с вделанным под серебро металлическим орнаментом. Обула войлочные полусапожки и поверх них натянула старые, поношенные, с потрескавшейся кожей легкие чувяки.
Да, на обувку нашей буренки не хватило, качая головой, съязвила мать.
Вот выйду замуж за какого-нибудь богатого князя, и он принесет тебе калым в пятнадцать таких буренок.
Да ты не обижайся, с фальшью в голосе отвечала мать, что мне, для тебя коровы жалко. И чуть погодя, как бы про себя, добавила: Как я ее обихаживала. Во всей округе не было такой коровы Хотя бы теленка ее оставили. Нет, и его на эти блестящие нитки обменяла.
Ты снова хочешь испортить мне настроение Никуда я не пойду, наигранно вспылила дочь.
Нет, нет, доченька, дорогая. Это я так, по-старчески Я даже рада Жаль, не увижу я тебя там, в танце, говорила мать, осторожно поглаживая бархат платья. А может, я пойду, хоть глазком, издалека полюбуюсь?! Никто меня там не увидит, да и не знает меня никто.
Я сказала нет Если увижу там тебя уйду. Я не тебя и твоего вида стесняюсь, а боюсь, что ты, как все, будешь на еду кидаться.
Клянусь Аллахом, не буду! взмолилась мать.
Я сказала нет. И всё Я тебе всё расскажу А эту черкеску ты продашь в следующий базарный день за две, а может, и три коровы А если ее повезти в Шали, то там еще и коня можно выторговать Подай мне косынку.
На голову она накинула легкую прозрачную шаль, а поверх нее повязала вязаный белоснежный платок из козьего пуха.
Ну как я? с явным удовольствием спросила Кесирт мать.
Как солнце! Как ты красива! Дай Бог, чтобы не сглазили.
Три месяца готовила костюм, еле успела Столько вышиваний.
Да и буренка моя вновь запричитала Хаза.
Как ты мне надоела со своей буренкой. Что ты хотела, чтобы я в лохмотьях ходила? Лучше позови Цанка, попьем чаю и тронемся.
Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза изумленно расширились. Пораженный, он застыл на пороге. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:
Кесирт ты ли это?
После недолгого чаепития тронулись в путь. Впереди на коне ехал Цанка, за ним грациозно, даже на крутом спуске не сгибая спины, шла молчаливая Кесирт, накинув поверх своего великолепного наряда потрепанную временем овчинную шубу.
«Чует мое сердце что-то сегодня будет. Никто не устоит перед этой красотой, думала мать, долгим взглядом провожая единственное дитя. Береги ее, Аллах! молилась она. Дай ей счастья и немного терпения и выдержки».
А потом, когда путники уже скрылись за поворотом, вслух сказала: «Благородная кровь есть благородная кровь Но разве это скажешь?.. Ой, береги ее, Боже! Береги!»
От мельницы до Дуц-Хоте дорога шла вниз по наклону. Шедшая пешком Кесирт отставала, тогда Цанка останавливал коня и с недовольным видом ждал.
Праздник уже в разгаре, а я здесь с тобой до обеда провозился, раздраженно говорил он.
А что ты злишься? Будто я тебя звала Поезжай быстрее, а я как-нибудь сама дойду, безразлично отвечала попутчица.
Я бы давно уехал, да Ваша ругаться будет.
А что он ругается?.. Проявил заботу. Мог бы тебя за мной на санях прислать, если он такой заботливый.
Чем ты недовольна? Вон смотри, какую он тебе шубу прислал, а ты даже смотреть на нее не желаешь.
Не нужна мне его шуба. И ничего мне не надо. У меня все есть, резко ответила Кесирт.
Ой-ой! Какая цаца! засмеялся Цанка. Подавай ей сани, шубу. Ишь чего захотела
Он на полуслове оборвал свою речь и с раздражением отвернулся, стегнул коня.
Продолжай, продолжай, вслед ему крикнула Кесирт. Скажи, что много хочет дочь нищей рабыни Хазы Иди прочь! Сама как-нибудь дойду! Много ты знаешь! Умник-молокосос!
Продолжай, продолжай, вслед ему крикнула Кесирт. Скажи, что много хочет дочь нищей рабыни Хазы Иди прочь! Сама как-нибудь дойду! Много ты знаешь! Умник-молокосос!
Однако Цанка не уехал, метров через сто он остановил коня, дождался, когда подойдет Кесирт. И не говоря больше ни слова, думая каждый о своем, а может, об одном и том же, они медленно пошли дальше.
Слушай, Кесирт, не выдержал томительного молчания Цанка, как ты здесь ходишь одна? И не боишься?
Я редко хожу. И то только с матерью, сухо ответила девушка.
Ой, твоя мать тоже мне защитник, и он усмехнулся.
А это видишь, и Кесирт достала из-под свисающего рукава черкески обоюдоострую тонкую пику, прикрепленную к руке широким резиновым поясом.
Вот это да! удивился Цанка. Дай посмотреть.
Не дам, строго отрезала дочь Хазы. Поезжай вперед и не болтай.
Дорога к Дуц-Хоте была не объезжена, вся в снегу. Вдоль дороги тянулись малорослые деревья и кустарники. На них одиноко висели обглоданные птицами обмороженные плоды мушмулы и боярышника. Чуть в стороне стояли высокие, разнаряженные в белесый игольчатый иней деревья чинары. Крупный угольно-черный дятел, сопровождая путников, залетал вперед и выглядывал из-за деревьев своей ярко-красной головкой. Перед самым Дуц-Хоте он крикнул заунывное «клюээ» и исчез в сонном лесу. Издалека все явственнее слышались пение, барабанная дробь джигитовки, людской гомон.
На широко раскинувшейся чуть пологой поляне Дуц-Хоте-ари, расположенной прямо под Пешхой-Лам, между небольшими горными, никогда не замерзающими речками Верхний Вашандарай и Нижний Вашандарай, шло гулянье. Внизу, прямо у выезда из Дуц-Хоте, беспорядочно стояли сани, повозки, одноосные старенькие арбы. Слева вдоль реки варилось на веселых кострах в семи огромных котлах мясо. Кругом, крича, плача и смеясь, бегали полуголые дети, стояли, вдыхая забытый запах телятины, одинокие старенькие женщины. «Хорошо, что мать сюда не пустила, думала Кесирт, проходя мимо, а то тоже вот так стояла бы, в ожидании еды».
Основные события развивались в самом центре поляны. Здесь, теснясь и толкаясь, стоял огромный круг людей: с одной стороны мужчины, с другой женщины и девушки. В первом ряду у мужчин сидели почетные старейшины, дальние гости, за ними стояла молодежь. У женщин все было наоборот в первом ряду, показывая свою красу и юность, сидели молодые девушки, а старшие женщины и жеро прятались за их девичьей наивностью.
Между стройными рядами девушек и мужчин оставлено просторное место для танцев, в конце его сидели два гармониста и два барабанщика, сбоку от них, ближе к мужчинам, за добытым в 1918 году в русской крепости Ведено полуразбитым лакированным столом восседал тамада инарл Шамсо, здоровенный мужчина из селения Хатуни. Шамсо, известный в округе балагур, бездельник и пьяница, был «штатным инарлом» на всех увеселительных мероприятиях. На обшарпанном трофейном столе стояли для декорации остывший закопченный чайник и две-три пиалы, под столом большая бутыль с чагар*, рядом с ним, чуть сзади, примостился его друг-собутыльник, такой же здоровенный мужчина Баснак, близкий родственник Цанка. Незаметно для окружающих (хотя все это видели и знали), Баснак периодически наливал в стаканы горячительный напиток и толкал в бок Шамсо. После этого инарл для «совещания» окружал свой стол плотным кольцом своих многочисленных помощников, которые обязаны были беспрекословно выполнять желания инарла, и, не чокаясь, выпивал чарку, затем закуривал припасенную для такого случая папироску и кричал:
Всё, перерыв кончен. Продолжаем танцы. Гармонист, играй.
Обычно для таких торжеств местные умельцы изготавливали несколько кехат-пондур**, незатейливое звучание которой могло продолжаться не более двух-трех часов, затем она рвалась. Тогда принимались за другой инструмент. Танцы продолжались до тех пор, пока не изнашивались все пондуры или не начинались спор и драка (последнее бывало чаще). Игру на пондуре сопровождал громкий звук барабанов, напоминающий топот копыт молодого жеребца. Под аккомпанемент инструментов иногда подпевал короткие песенки сидящий рядом немногочисленный хор девушек. Их песни бывали то шутливо-задорные, то уныло-лирические, в зависимости от состава танцующих.
Желающий танцевать мужчина должен был платить небольшую сумму денег инарлу. Эти деньги шли на выпивку и курево «генералу» и его окружению, а также на покупку музыкальных инструментов для следующего празднества. Почетные гости издалека, старцы и юноши, освобождались от этих податей.
Весело заиграла гармонь, ударили в барабаны, молодые люди дружно, в такт захлопали в ладоши. Раскрасневшийся от мороза и напитка Шамсо блестящими, никогда не пьянеющими глазами осмотрел ряды мужчин и, пытаясь перекричать всех, сказал:
Я думаю, что пора попросить в круг нашего «юного» Эдалха. Пусть покажет нам свое вечное мастерство и удаль.