Совсем это не так. Витте тогда сцепился в Государственном совете не с Плеве, а с Горемыкиным[655].
Благодаря ухищрениям Баратова Сергея Юльевича так же легко «узнали» в Киеве и Одессе. «Одесский листок» передавал разговоры в антрактах:
После 4[-го] акта.
Ну, господа, горячится одессит, близко знающий графа С.Ю. Витте, автор может говорить что угодно, может писать тысячи опровержений, но мы все прекрасно знаем, кого вывел Колышко. Прекрасно знаем.
И действительно, знают[656].
Знаменитый критик и историк театра Н.И. Николаев писал после киевской премьеры «Большого человека»: Баратов настолько «полно поглощен воспроизведением разных внешних, характерных особенностей изображаемого лица, что даже в фальшивых сценах сохраняет завидную самоуверенность»[657].
Еще раз напомню, что изначально Баратов «не видел» графа Витте в прототипе своего персонажа. По-видимому, успех пьесы во многом был связан именно с портретностью ее главных героев. Грим актеров служил одной из основных примет, по которым «узнавали» «большого человека» и других видных деятелей.
Рецензент «Киевлянина» передавал впечатления от реакции публики: «Чтобы избежать портретности, Колышко следовало удерживать [режиссера] Арбатова и артистов от слишком заметного стремления эксплуатировать эту сторону его произведения. В театре пальцами показывали на сцену, называя по именам особ первых трех классов российской чиновной иерархии»[658]
Другой провинциальный рецензент придерживался той же точки зрения: «Грим нарочно и сознательно заставляет безошибочно угадывать то или иное лицо, и публика по-детски следит за сценой и радуется этому, как всему, что носит успех скандала, шума, обличений. Сходство с Витте дает полный сбор пьесе»[659].
На чем еще, кроме портретности и личности Витте, основывался успех пьесы? Интерес вызывала сама новизна и предположительная документальность сюжета. Кулисы «большой» политики, за которые публику пускали впервые, не могли не волновать умы. Либеральные газеты не без удовлетворения констатировали: только новые политические условия позволили такой пьесе появиться на сцене.
В предисловии к «Большому человеку» говорилось, что действие происходит в последней четверти прошлого века[660]. Однако публика прекрасно поняла этот язык полунамеков слишком близки и злободневны были поднимаемые в пьесе проблемы. На страницах «Русского слова» рассуждали: «Пьеса все время бередит живые раны. То вам кажется, что перед вами решается предприятие на Ялу. Рана, пусть [и] вчерашняя. То вы видите, как решаются вопросы огромной государственной важности. О железных дорогах, о грандиозных акционерных обществах. Это уже раны сегодняшние»[661].
Рецензент журнала «Рампа и жизнь» замечал:
Во Франции еще в палате депутатов не успевают смолкнуть речи по поводу какой-нибудь скандальной истории, как отзвуки этой истории уже несутся по всей стране во всевозможных обозрениях, куплетах, сценках, пьесах. Политика тесно соприкасается с театром и прямо шагает из парламента на арену. У нас, конечно, не то. Мы только-только вылупились из политического яйца, и нельзя сказать, чтоб уже как следует осмотрелись вокруг себя и как следует разобрались во всем окружающем. Но, как бы то ни было, у нас есть Дума, есть депутаты, есть министры, а значит, и не сегодня завтра будет политическая сатира пьеса, потому что приобщение к Западу идет по правильному, раз навсегда установленному пути[662].
«Как делалась наша высшая политика? вторил журнал Театр. Мы, большая публика, знали это из газет. Еще больше из россказней, из сплетен высшего полета. Теперь видим как бы воочию, в конкретных формах театра, видим, как идет борьба вокруг руля на Левиафане и какие пускаются в ход силы и средства, чтобы пробраться поближе к этому рулю. Материал жизни, нашей драмою совсем, по не зависящим [от нее] обстоятельствам, не использованный»[663]. Популярное московское издание «Вечер» резюмировало: «В пьесе настоящая, неприкрашенная жизнь той среды, которой мы в театре не видели, потому что авторам не позволяли ее писать, а нам смотреть»[664].
Помимо бурного отклика либеральных изданий, есть еще несколько доказательств новизны подобного жанра для России того времени. Во-первых, об этом красноречиво свидетельствует переписка Колышко с Сувориным, в ходе которой автор высказывал опасения, что ввиду необычности идеи его произведение будет неоднозначно встречено цензурой. В одном из самых первых писем Колышко рассуждал: «Сюжет новый, интересный, но крайне трудный, потому что надо мной все время висели два бича: цензура и тень В[итте]. Между этими Сциллой и Харибдой пришлось протискиваться с большими трудами»[665]. Во-вторых, не менее убедительны и уже процитированные воспоминания барона Дризена о колебаниях комитета относительно допуска «Большого человека» к постановке и о разногласиях между цензорами по этому вопросу. Наконец, примечательны и размышления самого Суворина о реакции газет (а значит, и публики) на «политическую» составляющую театральной постановки. В черновиках карандашом, на обрывке бумажного листа издатель записал свои мысли на этот счет:
По поводу «Большого человека», идущего с таким успехом на сцене Малого театра, журналисты спрашивают драматургов, каково их мнение «насчет личности», допустима ли личность на сцене? Можно ли гримировать [неразборчиво] прежними [неразборчиво] лицами? Конечно, драматурги гг. Карпов, Назаренко говорят, что нельзя, что это фотография, что даже «намек на личность неблагороден». А гримировать, положим, на [т. е. под] кого-нибудь можно только с позволения этого кого-нибудь. Все это очень неглубоко, неумно и даже неверно. В великих произведениях живут [неразборчиво] личности. Грибоедов позволял себе очень прозрачные намеки в «Горе от ума». Личность присутствует везде, и вопрос только в художественности ее изображения. Мы думаем, что современные драматурги очень несильны в этом[666].
Далее Суворин подмечал, что журналисты подхватили идею автора «Большого человека», сфокусировав свое внимание именно на аналогиях произведения с недавними политическими событиями и личностями: «Вопрос поставлен не им, а газетами. Автора упрекали в портретности и угодливости на известное лицо»[667].
Вдали от столиц любопытство публики разжигала скорее возможность увидеть воочию, «как делается политика», проникнуть за кулисы столичной бюрократии[668]. Журналист популярной харьковской газеты «Южный край» писал: «Как для мужика, попавшего впервые из деревни в столицу, интересно заглянуть в зеркальные окна барских домов, чтобы узнать, как это там все у господ устроено, так и для большой публики не может не быть интересным посмотреть, как это все происходит там, наверху, в Петербурге, в сферах, недоступных даже и для астрономов»[669].
Восприятие пьесы столичными и провинциальными зрителями было различным. В столице политическое содержание «Большого человека» расценивалось по-разному в зависимости от идейных убеждений человека, смотрящего спектакль. Но в целом публика не сомневалась, что видит перед собой не реальную картину политических страстей, а их публицистическое осмысление. Менее искушенный в политике высших сфер провинциальный зритель воспринимал происходящее на сцене не столько как художественное отображение, сколько как реальную картину событий: «Пьеса показывает жизнь [курсив мой. Э.С.]», говорилось в отклике херсонской газеты на постановку[670]. «Большое значение пьесы Колышко сводится к тому, писал журналист Южного края, что она дает конкретные формы нашим представлениям, определенные образы нашим догадкам и ощущениям»[671]. «Витте или нет Ишимов не так важно, рассуждал другой автор того же издания. Существеннее другое тайны той лаборатории, в которой составляются служебные карьеры, обделываются всевозможные финансовые, промышленные и др. миллионные дела и решаются судьбы народа»[672]. Таким образом, вдалеке от столиц художественная публицистика воспринималась скорее как репортаж с места событий. В целом можно сказать, что либеральная пресса уделила «Большому человеку» много внимания.
Реакция консервативно-монархических изданий на сочинение Колышко была заметно сдержаннее. У правых монархистов не вызывало сомнения, что главной целью автора была реабилитация Витте в глазах общественности. К примеру, «Гражданин» вообще ни словом не упомянул о постановке «Большого человека»[673]. «Русское знамя» также не откликнулось на премьеру спектакля. Лишь в декабре 1908 года, в статье, посвященной «жидовскому засилью в театрах», вскользь упоминается о пьесе, причем она именуется «апологией в лицах Полусахалинского графа»: «Тут высшая политика. И пьеса, конечно, не обошлась без известной инспирации [участия Витте. Э.С.], хотя едва ли она поможет воскреснуть из мертвых погубителю России»[674].
Известный правомонархический деятель Б.В. Назаревский в «Московских ведомостях» писал: «Когда смотришь эту пьесу, то нисколько не сомневаешься, о ком в ней идет речь. На меня комедия произвела впечатление защитительной речи, произнесенной опытным адвокатом. Адвокат ставит своей целью во что бы то ни стало добиться оправдания своего клиента Он возводит на недосягаемый пьедестал высшей порядочности и честности обвиняемого, он с ожесточением нападает на его врагов, нет пятен на обвиняемом, и густой слой грязи покрыл собой тех, кто идет против него»[675].
В целом основная идея «Большого человека» не нашла сочувствия в крупных правомонархических изданиях. Видимо, одиозный образ Витте в консервативных кругах сложно было изменить. Уже упомянутый публицист «Московских ведомостей» заявлял: «Еще большой вопрос, заслуживает ли граф Витте славы, хотя бы властного разрушителя, или просто он тот камешек, который падает в насыщенную уже химическими веществами массу и заставляет ее кристаллизоваться?»[676] Мучительные терзания главного героя, которому постоянно приходится лавировать, чтобы удержаться у власти, расценивались консервативной прессой как оппортунизм. Н. Николаев, обозреватель «Киевлянина», газеты националистов, вопрошал: «Была ли у него эта, приписываемая автором, идеология? Не был ли этот реформатор жизни просто ловким дельцом, таким же спортсменом честолюбия, каким был его приятель Вайсенштейн относительно наживания денег? Не был ли тот алмаз, огранке которого он мечтал посвятить свой ум, свое дарование, не больше, как красивою риторической фигурой?.. Я, право, склонен думать, что да» И далее: «Он очень много говорит, но из его поступков явствует, что словам своим он никакого обязательного значения не придает. Говорит одно, а делает другое. Даже такие отъявленные и несомненные мошенники, как Шмулевич, Коклюс, несомненно симпатичнее Ишимова, ибо они не позируют»[677]. Хотя Николаев прямо не называл имя всем известного прототипа Ишимова, но по общему смыслу статьи ясно, что подразумевался Витте. Для консервативных сил и националистов сановник был однозначно дискредитирован, и пьеса не оказала заметного влияния на их мнение о Витте.