В целом основная идея «Большого человека» не нашла сочувствия в крупных правомонархических изданиях. Видимо, одиозный образ Витте в консервативных кругах сложно было изменить. Уже упомянутый публицист «Московских ведомостей» заявлял: «Еще большой вопрос, заслуживает ли граф Витте славы, хотя бы властного разрушителя, или просто он тот камешек, который падает в насыщенную уже химическими веществами массу и заставляет ее кристаллизоваться?»[676] Мучительные терзания главного героя, которому постоянно приходится лавировать, чтобы удержаться у власти, расценивались консервативной прессой как оппортунизм. Н. Николаев, обозреватель «Киевлянина», газеты националистов, вопрошал: «Была ли у него эта, приписываемая автором, идеология? Не был ли этот реформатор жизни просто ловким дельцом, таким же спортсменом честолюбия, каким был его приятель Вайсенштейн относительно наживания денег? Не был ли тот алмаз, огранке которого он мечтал посвятить свой ум, свое дарование, не больше, как красивою риторической фигурой?.. Я, право, склонен думать, что да» И далее: «Он очень много говорит, но из его поступков явствует, что словам своим он никакого обязательного значения не придает. Говорит одно, а делает другое. Даже такие отъявленные и несомненные мошенники, как Шмулевич, Коклюс, несомненно симпатичнее Ишимова, ибо они не позируют»[677]. Хотя Николаев прямо не называл имя всем известного прототипа Ишимова, но по общему смыслу статьи ясно, что подразумевался Витте. Для консервативных сил и националистов сановник был однозначно дискредитирован, и пьеса не оказала заметного влияния на их мнение о Витте.
Среди откликов театральной печати резкостью оценок выделялась рецензия П.М. Ярцева. Недовольство известного киевского критика вызвал сам жанр «политического памфлета», несовместимый, по его мнению, с традиционной театральной сценой. После киевской премьеры он писал:
«Большой человек» со всей бесконечной пошлостью слов и поступков должен изображать всем известного государственного деятеля, живого человека. Живого живущего!!! Это театр? Об искусстве на нем не может быть и речи. Для искусства душа человеческая тайна Божия, в которую с великим подвижничеством, великим мучительством оно стремится проникнуть не для оправдания, не для обвинения, а для молитвы. Невозможно было переносить всего, что делал и говорил на сцене оболганный Колышко живой человек, так, невозможно было слышать слов о народе, что придумал он, и оскорбительно видеть карты «великой страны» в кабинете «большого человека», что развесил он [Колышко. Э.С.]. Но соберет страна весь вкус, страна театра, что не может видеть, как оплевывается живой человек, соберет и изгонит пьесу памфлетную со сцены[678].
Об этой статье пишет в мемуарах и сам Колышко по-видимому, нелицеприятная критика Ярцева его задела[679]. В письме в редакцию либеральной «Киевской мысли» драматург попросил Ярцева пояснить свою позицию. Разве сатира подходит к душе человеческой с молитвой? А как же тогда Гоголь, Мольер? Что имеет в виду критик продолжал Колышко, говоря, будто главный герой пьесы «оболган»? Главный же вопрос обращался он к Ярцеву, в чем тогда секрет успеха пьесы?[680] В этом же номере редакция поместила и ответ Ярцева:
Хлестаков, Тартюф, Скалозуб не существовали так, как существует Колышко и живой человек, которого он взял для своей пьесы. Нельзя считать памфлет художеством потому, что противно художеству то отношение к живой человеческой душе, к ее тайне, какое в памфлете. Успех пьесы Колышко в том, что публика ходит смотреть «живого современника», и в зазывательных афишах. «Оболган» в ней живой человек тем, что Колышко стал за него поступать, говорить, произносить речи, придумал для него Иру, офицера, Ирину маму и т. п., для своего дурного дела, чуждого искусству, не постеснялся так поступить с душой человеческой перед искусством тайной и молитвой[681].
Для Ярцева тоже было очевидно, что Ишимов не вымышленный персонаж, а всем известный живой человек.
Понять причину этого конфликта между начинающим драматургом и строгим рецензентом сложно, если не сказать несколько слов о знаменитом киевском критике. Дело в том, что Ярцев был ревнителем классического театра и очень строго подходил к оценке качества драматических произведений. Расцвет антрепренерства способствовал тому, что театр стал прибыльным делом, а кассовые сборы превратились в одну из основных целей постановок. Ярцев был суров в своих оценках общего уровня современной (для тех дней) драматургии, причем не делал скидок и провинциальным актерским труппам[682]. К примеру, в сентябре 1908 года в «Киевской мысли» он опубликовал отзыв на постановку местной труппой драмы Островского «Гроза». Дав нелестные отзывы актерской игре, рецензент раскритиковал ее «слепую и развратную кассовую изнанку, которой нет дела до сценических образов»[683]. Скандал разгорелся на следующий день, когда Ярцев пришел на очередной спектакль. Актеры в ультимативной форме заявили, что представление не начнется до тех пор, пока критик не покинет театр. В знак протеста театр Соловцова покинули и несколько других рецензентов. Эта ситуация вызвала резонанс в обществе (большинство поддерживало Ярцева) и попала на страницы столичных театральных изданий как «киевская история»[684]. Она побудила театральную общественность к серьезному разговору о коммерциализации театра и судьбах профессиональной драматургической критики[685].
Возвращаясь к Колышко, добавлю, что по поводу его драматического дарования публика и многие театральные деятели были невысокого мнения. К примеру, И.И. Тхоржевский, известный поэт и переводчик, называл «Большого человека» «неважной пьесой»[686]. А театральный критик В.А. Нелидов, долгое время управлявший труппой Московского Императорского Малого театра, в своих воспоминаниях называл произведения «хлесткого журналиста Колышко» и вовсе «бездарными»[687]. Современники иронизировали, что «сцены в его пьесах можно переставлять и ничего от этого не меняется»[688]. Впрочем, и сам журналист откровенно писал, что «Большой человек в художественном отношении многого не стоил»[689]. В более широком контексте появление слабых «сенсационных» пьес, рассчитанных на материальный успех, свидетельствовало и о падении зрительского вкуса, и о кризисных явлениях в развитии русского театра[690]. Один из провинциальных критиков с грустью рассуждал о том, что большое место в репертуаре театров стали занимать пьесы, постановкой которых можно было бы сорвать сбор: «Пьеса-деньги всегда пьеса-сенсация. А пьеса-сенсация в театральном смысле ноль»[691] Интересно, что в качестве печального примера он называл пьесу Колышко. Следовательно, объяснение резкой оценке со стороны Ярцева нужно искать в насущных проблемах театра, а не только в отношении к отставному реформатору.
В одной из статей, написанной в эмиграции и не вошедшей в текст его мемуаров, Колышко утверждал, что также вел переговоры с другим крупным театральным деятелем В.И. Немировичем-Данченко. Надеясь на постановку своего произведения в Московском Художественно-общедоступном театре (МХТ), он ознакомил режиссера с текстом «Большого человека»:
Свидание. Хозяин роется в бумагах, достает несколько исписанных листков, дает мне:
Вот, глядите заглавие «Большой человек». Я тоже задумал такую пьесу. Некогда писать. Да и не вышло бы у меня Пьеса ваша будет иметь успех. Но на Художественный не рассчитывайте! Слишком близка аналогия с Витте[692]
Хотя сложно проверить достоверность этого эпизода, мне она кажется вероятной. Как я уже писала выше, Колышко, помимо театра Суворина, рассматривал и другие сцены например, предлагал пьесу для постановки режиссеру Малого драматического театра в Москве А.П. Ленскому. Очевидно, чувствуя, что его произведение непременно «попадет в нерв» общественного мнения, он искал коммерчески более выгодные условия.
Успех пьесы окончательно закрепил за публицистом репутацию апологета Витте. Так, в одном из писем марта 1915 года писатель Н. Португалов делился впечатлениями от новой книги и в этой связи упоминал о пьесе: «Прочитал книгу Думбадзе В.А. Сухомлинов сплошная лесть. Очевидно, что автор намерен играть при Сухомлинове ту роль, которую при С.Ю. Витте играл Колышко»[693]. В подтверждение закрепления такой репутации за публицистом есть и другой убедительный аргумент. В одной из солдатских газет 1917 года, рассчитанной на широкую, демократичную публику, ему давалась следующая характеристика: «Одно время он состоял личным секретарем графа Витте. И написал пьесу из жизни последнего Великий человек. Пьеса эта ставилась на сценах многих городов России»[694]. Интересно, что поводом к появлению заметки был арест Иосифа Иосифовича, а в подобных случаях, как правило, выбираются оценки, наиболее выразительно характеризующие человека.
Однако идея, будто Витте изменился под воздействием обстановки, не была изобретением Колышко. С этим соглашался не только близко знавший графа князь В.П. Мещерский[695], но и неизменный оппонент министра финансов в печати на рубеже XIXXX веков, издатель газеты «Русский труд» С.Ф. Шарапов: «Русский министр финансов есть истинный мученик он осужден 99 % своей работы тратить не на творчество, а на преодоление разных сопротивлений»[696]. Инициатор появления пьесы, издатель Суворин, публично выразил ее основную идею еще в апреле 1906 года (в связи с отставкой Витте): «Его недостатки в значительной степени недостатки среды и недостатки отживающего режима. Он был его дитя, и счастливое дитя, потому что он родился талантливым и умным. Если б он провел свой век при других условиях, он сделался бы одним из самых замечательных русских людей. Этого нельзя забывать. Нельзя судить о людях вне той жизни и той обстановки, среди которых они воспитаны, жили и служили»[697].
Однако идея, будто Витте изменился под воздействием обстановки, не была изобретением Колышко. С этим соглашался не только близко знавший графа князь В.П. Мещерский[695], но и неизменный оппонент министра финансов в печати на рубеже XIXXX веков, издатель газеты «Русский труд» С.Ф. Шарапов: «Русский министр финансов есть истинный мученик он осужден 99 % своей работы тратить не на творчество, а на преодоление разных сопротивлений»[696]. Инициатор появления пьесы, издатель Суворин, публично выразил ее основную идею еще в апреле 1906 года (в связи с отставкой Витте): «Его недостатки в значительной степени недостатки среды и недостатки отживающего режима. Он был его дитя, и счастливое дитя, потому что он родился талантливым и умным. Если б он провел свой век при других условиях, он сделался бы одним из самых замечательных русских людей. Этого нельзя забывать. Нельзя судить о людях вне той жизни и той обстановки, среди которых они воспитаны, жили и служили»[697].