Хлопали маленьким артистам от души, многие раненые отдавали детям заначенные куски сахара, хлеб. Голодновато населению жилось, особенно детям с их скудными пайками.
Продукты давали по карточкам, имевшим четыре категории. К первой категории относились рабочие оборонной промышленности они получали 700 граммов хлеба в день; вторая категория включала рабочих других отраслей, а также врачей и учителей, получавших в день 500 граммов хлеба; к третьей категории относились служащие им полагалось 400 граммов хлеба, а старики и дети получали по 300 граммов хлеба в день.
На рабочую карточку давали еще 300 граммов жиров, 800 граммов крупы и 400 граммов сахара в месяц. По карточке же давали и керосин для лампы.
С началом войны цены на продукты на рынках выросли в десять и более раз: буханка хлеба стоила 100 рублей, килограмм сала 200, картошка 120 рублей, кусок мыла 40 рублей, пара ботинок 60 рублей. И это при средней зарплате рабочего 430 рублей в месяц.
Денежное довольствие пехотинца в армии было 8,5 рубля в месяц, старшины 150 рублей, командира роты 750 рублей, батальона 850 рублей; командиру полка полагалось 1200 рублей в месяц. Правда, приплачивали премию за уничтожение вражеской техники: летчику-истребителю 1000 рублей, бомбардировщику за боевой вылет 500 рублей. За уничтожение танка из противотанкового ружья платили 500 рублей, за подрыв его гранатой 1000 рублей.
Доплачивали за медали и ордена. Так, за медаль «За отвагу» 10 рублей в месяц, за орден Красной Звезды 25 рублей, за орден Ленина 50 рублей ежемесячно. Так что туго было и с едой, и с одеждой.
С каждым днем, проведенным в госпитале, Михаил чувствовал себя все лучше и лучше. Прибавлялось сил, затягивались раны. Он уже вставал, ходил по коридору. Правда, если находился на ногах долго, раны начинали ныть.
Сосед-танкист оказался весельчаком он сыпал анекдотами, рассказывал интересные случаи. К тому же был не дурак выпить. Периодически находил где-то самогон, водку или спирт. А выпив, уходил искать женщину. Иногда приходил в палату поздно уже после отбоя и с явным удовольствием растягивался на койке.
Эх, Серега, молод ты еще, красоты жизни не знаешь, говорил он. Запретный плод сладок, только вредное и приносит истинное удовольствие. Жизнь она короткая. Вот выйду из госпиталя и снова на фронт. А сколько там жить буду? Может, в первом же бою и сгорю, как мои однополчане.
Он полежал, помолчал, а потом вдруг разоткровенничался:
Я ведь на «БТ» воевал. До войны этот танк считался лучшим, а началась война и оказалось, что он устарел давно. Броня тонкая, моторы на бензине и потому горят, как свечки. Нам бы тогда «Т-34»! Видел я эту машину. Зверь! Все при ней: и скорость что надо, и пушка хорошая, а броня втрое против «БТ». Вот спрошу я тебя: коли мы воевать готовились, бить агрессора на его территории, почему таких танков до войны не наделали, чтобы все танковые полки перевооружить?
Ты бы потише: ночь, слышно хорошо. Не ровен час услышит кто, донесет, попытался остановить его Михаил.
Все равно дальше фронта не пошлют, упрямо возразил ему танкист, однако в дальнейшем язык больше не распускал.
Когда передавали сводки Совинформбюро, все ходячие ранбольные собирались у черной тарелки репродуктора и внимательно ловили каждое слово сообщения из Москвы. Но сводки не передавали истинного положения дел. Диктор бодрым голосом вещал: « в ходе ожесточенных боев наши войска отстояли населенный пункт Н., отбив наступление врага. После боя командир батальона капитан К. насчитал более шестисот убитых гитлеровцев» А в вечерней сводке: « наши войска оставили населенный пункт Н.» Об истинном положении дел приходилось только догадываться.
Раздобыв где-то довольно большую, похоже школьную географическую карту, раненые повесили ее в коридоре и флажками отмечали позиции наших войск.
О многочисленных «котлах» и многотысячных потерях официальная пропаганда умалчивала. Между собой бойцы судачили: «Ничего не говорят о «колечке» подо Ржевом, Вязьмой, о Спас-Деменске. Как там наши? Вырвались из кольца или полегли все?»
Обмануть фронтовиков трепотней по радио было сложно. Они сами были на передовой и знали положение. Когда поднимались из окопов в атаку часто полуголодные, с несколькими патронами в обойме винтовки и пустым подсумком, кричали «Ура!». А политруки кричали «За Родину! За Сталина!» Ну, так это им по их должности положено. Простые же солдаты понимали, что они воевали не за усатого тирана, а за землю свою, за семью.
Сталина и других вождей боялись. Страхом перед чудовищными репрессиями было пропитано все общество. Доносы писали многие: жены на мужей, сослуживцы чтобы занять освободившееся место начальника, а уж в творческих союзах, вроде писательского или кинематографического, доносы просто процветали.
Штат НКВД и милиции был раздут, и ведь они не сидели без работы лагерями была усеяна вся страна. Существовала и другая, неафишируемая цель создания многочисленных лагерей для строительства дорог, корпусов заводов, плотин и электростанций стране была нужна дармовая рабочая сила. И расстрельные конвейеры работали без остановки, лишь немного притормозив свою прыть во время войны.
На начальном этапе войны Гитлер переиграл Сталина, а многомиллионные жертвы понес народ.
Михаил пролежал в госпитале до середины апреля весна уже вошла в свои права: стаял снег, подсохла грязь. Солнце пригревало вовсю, и из душных, пропитавшихся запахом крови и лекарств госпитальных палат людей тянуло на свежий весенний воздух.
И вот настал день, когда после очередного осмотра хирург Михаил Иванович сказал:
Ну что, летун, зажили твои раны. Готовься к выписке. Или еще подержать тебя с недельку?
Спасибо, доктор, за лечение. Но вы уж извините, задерживаться не хочу надоело уже здесь лежать.
Михаил Иванович открыл ящик стола, вытащил пузырек со спиртом и разлил его по стаканам граммов по пятьдесят на каждого.
Ну, давай, летун, за тебя! За то, чтобы ты не попадал больше к нам, чтобы пули стороной тебя обходили!
При выписке Михаилу выдали офицерскую, бывшую в употреблении, застиранную почти до потери цвета форму, ремень, сапоги и пилотку.
А моя форма где же?
Старшина усатый, с палочкой, видно, из команды выздоравливающих обронил:
Так бриджи твои, как и комбинезон, в клочья изодраны были, кровью залиты. Сожгли их, как пришедшее в негодность имущество. Документы свои все получил?
Все.
Распишись вот здесь. Старшина пододвинул ему ведомость.
Михаил подмахнул бумагу. Кроме своих, личных документов, ему на руки выдали справку о ранении и нахождении в госпитале и предписание прибыть в запасной авиаполк.
Опять переучивание! Где его полк теперь, Михаил не знал, да и не сильно туда рвался. Друзей он там не приобрел, и летать снова на «ЛаГГах» ему не хотелось. Вот и отправился в Москву согласно предписанию.
До столицы Михаил добрался с трудом. Поезда ходили редко, не придерживаясь какого-либо расписания. По путям больше катили к фронту воинские эшелоны с пехотой и техникой, укрытой брезентом.
В Москве, на Курском вокзале, его тут же остановил патруль. У Михаила проверили документы, козырнули и объяснили, как добраться до запасного авиаполка.
Глава 8
Михаил проехал немного на трамвае «А», глазея по сторонам. На улицах было пустынно. Проезжали редкие машины, в основном грузовики с военными номерами, еще реже «эмки», явно с начальством. По тротуарам шли прохожие, большей частью в военной форме. На гражданских тоже была форма железнодорожников, связистов и еще какая-то непонятная. Окна домов крест-накрест заклеены бумагой.
Город производил на Михаила мрачноватое впечатление. В некоторых местах воздвигнуты баррикады из мешков с песком, в переулках прятались на привязи аэростаты, на площадях зенитные батареи.
Михаил на ходу спрыгнул с трамвая, дальше уже пешком, по переулкам, спрашивая дорогу у редких прохожих. Торопиться было некуда, и он шел, поглядывая на старинные дома и отмечая про себя, что строили в старой Москве красиво. А названия какие! Лялин переулок, проезд Соломенной сторожки. Необычные названия и слух ласкают.
Одет он был легко, поверх формы ватник, на левом плече тощий «сидор» с выданным в госпитале сухим пайком на трое суток.
Из состояния некоей расслабленности Михаила вывел истошный женский крик, донесшийся из ближайшей подворотни. Михаил, не раздумывая, кинулся туда. Так отчаянно может кричать только попавшая в беду женщина.
Пробежав под длинной аркой, почти сразу же у выхода он наткнулся на двоих мужиков тщедушного вида, с трехдневной щетиной на лице, прижимавших к внутренней стене арки молодую женщину. Один из них поигрывал зажатым в руке ножом Михаил успел заметить на пальцах татуировки. Второй мерзавец вырывал из рук женщины сумочку.
У летчиков-истребителей с реакцией хорошо. Сапогом Михаил нанес сильный удар в живот урке с ножом в данный момент он был наиболее опасен и развернулся ко второму: тот уже бросил ручки сумки и сунул правую руку в карман короткой тужурки.
Михаил метнул в него «сидор» сплеча. Грабитель инстинктивно вскинул руки, пытаясь защититься. Тут его Михаил и достал ударом в кадык. Жестоко, конечно, но кто тебя грабить заставлял? Урка засипел и, схватившись за горло, упал.
Михаил крутанулся на одной ноге посмотреть на того, с ножом. Вовремя! Грабитель уже поднялся на четвереньки, сжимая нож в руке.
Пилот сделал большой шаг вперед и сильно, с размаху ударил его носком сапога в правый бок в печень. Такие удары очень болезненны. Противник его «хакнул» на выдохе и упал на бок. Михаил, не жалея, ударил его сапогом в лицо и услышал, как рядом завизжала женщина.
От неожиданности в пылу схватки он совершенно забыл о ней Михаил вздрогнул и повернулся к несостоявшейся жертве.
Вы чего кричите?
Да что же вы его ногой в лицо?
Люди на фронте кровь проливают, а эти подонки в тылу отсиживаются да грабежом живут. Поделом получили!
Им же больно! посочувствовала женщина.
Ага, подтвердил Михаил, больно! К чему ей говорить, что удар в кадык практически смертелен? Только ведь он вам ножом угрожал! А если бы ударил? Вам не больно было бы?
Михаил поднял с асфальта свой «сидор», забросил его за спину.
Они у вас ничего отобрать не успели?
Нет. Да у меня в сумочке, кроме ключей, почти и нет ничего. Единственная драгоценность была карточки продуктовые.