Земное время 2 2016 - Коллектив авторов 20 стр.

В синеватом Париж тумане
Ты, Венеция, в золотом
С нежной грустью расскажешь о том,
Как стихи здесь писала Аня 
Про недушный и ласковый зной,
Про подушки, расшитые львами
Только жаль, лишь тремя строфами
Обозначила профиль твой.
Ты ни в чем не уступишь Парижу.
Изумрудных очей пожар,
Безысходная царственность чар
Но Париж был ей чуточку ближе 
Ворожбой Елисейских полей
И шарманки надорванным пеньем,
Где влюбленный непризнанный гений
Модильяни бродил за ней

«Как в трапезной скамейки, стол, окно

С огромною серебряной луною».

Гордый профиль патрицианский
Четкой тенью возник на белом,
Под бездонным ташкентским небом
Зыбок профиль патрицианский.

Ты исчезнешь исчезнет профиль.
Как отдать тебя, Муза плача?
Только кто-то решил иначе
И углем очертил твой профиль.

Как в Париже, любя беспечно,
Абрис твой набросал художник.
Он талантливый был безбожник,
Ты рисунок хранила вечно.

Только слишком послушны ветру
Стрелы угольных начертаний,
Как парчой их ни укрывали,
Разметались они по свету

Ты смеялась: «Какая почесть!
И всего-то лишь бледной тени!»
Тень бледна. Да поэт был гений.
Стерся профиль осталась повесть

«Как в трапезной скамейки, стол, окно

С огромною серебряной луною».

Гордый профиль патрицианский
Четкой тенью возник на белом,
Под бездонным ташкентским небом
Зыбок профиль патрицианский.

Ты исчезнешь исчезнет профиль.
Как отдать тебя, Муза плача?
Только кто-то решил иначе
И углем очертил твой профиль.

Как в Париже, любя беспечно,
Абрис твой набросал художник.
Он талантливый был безбожник,
Ты рисунок хранила вечно.

Только слишком послушны ветру
Стрелы угольных начертаний,
Как парчой их ни укрывали,
Разметались они по свету

Ты смеялась: «Какая почесть!
И всего-то лишь бледной тени!»
Тень бледна. Да поэт был гений.
Стерся профиль осталась повесть

Проживаю жизни впопыхах.
Оживаю жизнью прошловечной,
Под настольной лампою впотьмах
Перечитывая строки бесконечно.

Царскосельской Анны легкий шаг,
Шаг тяжелый Анны предвоенной.
Страх Марины в выцветших глазах,
Страсть Марины прыснет внутривенно.

Подарю свой профиль облакам,
Мучавший художника с Монмартра.
Но ни капли муки не отдам,
Ставя жизнь уютную на карту.

Разбужу ленивый Коктебель,
Подарю поэту град мой стольный.
Верность никому, хоть ты убей!
Не умею жить я подневольной.

Проживаю жизни!  за одну.
Там меня гнобили, там любили.
Вместе со своей их проживу.
Ну а может, в них мою прожили?..

«О, муза плача, прекраснейшая из муз!»

Любовь свою возможно ль объяснить?..
Не по веленью вдруг она приходит,
И две души связующая нить
Через пространства и века находит.

И не рознит нас даже целый век,
Родиться на который опоздала.
Стихи твои божественный ковчег,
Спасающий от временного жала.

В них сердце сердцу пропоет про боль,
Тоской обнимет в середине мая.
Когда-то это было все с тобой,
А может, и со мной уже не знаю

Ты «научила женщин говорить»,
Моя пленительная «муза плача».
Всесильной слыть и слабой быть
Люблю тебя! Мне не дано иначе

«Счастье это ангел с печальным лицом».

Упоительна музыка тайны,
Росчерк звездный на стане небесном.
В твоих рифмах нет знаков случайных,
И шальные догадки уместны.

Твой король, твой герой и любовник
Был талантливым и сероглазым.
И падений, и взлетов виновник
Обронил неслучайную фразу.

Эта фраза о счастье, казался
Счастьем ангел с печальным лицом и
Наваждением вечным остался
На листах профиль твой невесомый.

Но, храня незапятнанным имя,
Ты любовь утаила в молчанье.
Ты Но гений штрихами живыми
Нам открыл тайну давней печали.

«и, наверно, опять Модильяни

Незаметно бродит за мной»

О, мой постылый, славный лебеденок[3],
Так ли загранно любишь ты меня?
Пусть гимн твой вечен, да и голос звонок,
Но он не высек страстного огня.

А тот, в «Ротонде», с ликом Антиноя
Богемный чад пронзил стрелой очей.
И встрепенулось сердце, неживое,
И мне сказало: «Этот бог ничей!»

О, этот бог мог не писать сонетов,
Дыханьем Данте не терзать эфир.
Его любила до начала Света,
Первопричина он явиться в мир.

За ним пришла, за ним пойду и дале,
И не стреножит гладкое кольцо.
Что мне твои надменные печали?
Лишь бы сияло мне его лицо!

Пусть мука жалит, пусть меня предаст он
С толпой натурщиц, ждущих на пути.
Я нищая, он гений Монпарнаса.
«Лишь взять рисунок Моди и уйти»
в вечность

Значит так, подожди,
Я сейчас соберусь и припомню:
Весь июнь шли дожди.
Отчего же так было тепло мне?
Отчего под дождем
Не ждала я иного ответа,
Кроме слов: «Подождем,
Впереди еще целое лето!»

Заколдованный круг
Из ночей и прохладных рассветов.
Не всегда и не вдруг
Выпадает дождливое лето,

Чтобы пламя свечи
Загляделось в любимые очи
И как ливни в ночи,
Выпадали бы белые ночи!

Были тени светлы.
И когда подходила я к дому,
От сиреневой мглы
Силуэт отделялся знакомый.
Как пройти по ножу
Между вымыслом и откровеньем?
Лучше я подожду 
Ночь окончится стихотвореньем.

Дай мне силы, любовь,
Эту ночь по секрету не выдать,
Чтобы в строчке любой
Ты себя не сумел бы увидеть
И навстречу дождю
Не бросал, задыхаясь, вопросы
Лучше я подожду 
Впереди еще целая осень.

В щербатых улицах и гнутых переулках,
в колодезных дворах и подворотнях гулких,
под вечным запахом дрожжей с хлебозавода,
короче, в мирозданьи городском,
где несуразная полезная природа
в аллеи пышные построена гуськом,
все распределено осмысленно и гладко.
Так велико давление порядка.

Но из картины этой выпадает
несущий зеркало по улице старик.
(Оно колышется, как световой плавник.)
Старик высокий, чинный и прямой.
(Края топорщатся лучистой бахромой.)
Он шествует отдельно от прохожих,
сосредоточен, отрешен и осторожен,
и зеркало наклонно держит у виска,
как будто бы боится расплескать
течение неторопливых отражений.
Движенье зеркала равняется движенью
всей улицы в системе, где старик
подвешен неподвижно, шевелит ногами,
дома и облака полощет в амальгаме
и ненароком запрокидывает их.

От хрящевидных глаз к продавленному рту,
от кадыка и до коричневых залысин
его лицо перетекает, словно ртуть,
от суммы собственных пропорций не завися.
Он превращается то в жабу, то в щегла,
а то и просто в человеческом обличьи
вдоль парапета семенит по-птичьи
и в мир глядится, будто в зеркала.
Он ищет мальчика со стрижкою короткой,
он ищет юношу с пушистым подбородком,
молодожена, щеголя, солдата,
он ищет всех, кем был когда-то.
В пространстве вместо них бесцветные зиянья.
В себе уже он не находит узнаванья,
скользит отвесно по шкале пифагорейской
(по 20 лет, по 20 лет, по 20 лет)
и утыкается в бесплотную поверхность,
где тела нет, и взгляда нет, и только след,
лишенный имени, субстанции, личины,
лишь самому себе является причиной.

И на плече у старика, в зеркальной штольне,
где свет раскидистый, зыбучий, как вода,
пространство прыгает мячом прямоугольным,
об амальгаму переламывая даль.
И скудный лик его бесстрастно стеаринов.
Несущий зеркало по улице старинной,
средь эркеров, кариатид, лепнины,
объятый временем и пляской световой,
ровесник здания с Палладой на фронтоне,
чуть старше фонарей, чуть младше мостовой,
он удаляется и в переулке тонет,
спиною к жизни, к неизвестности лицом.

Ноябрь над городом распахнут, словно двери
в клубящийся котел дождей и синевы.
Когда неприбранные жесткие деревья
выпрастывают ветви из листвы,
лохмотья птичьих крыл полощутся за ними,
и оголенные сады въезжают в зиму,
как на грузовике везут вповалку мебель 
столь откровенно выворочен быт,
лишь кое-где подоткнутый рогожей,
и стульев ножки выпирают, будто рожки.

Вчерашней ночью возле ателье проката
мне показалось: я здесь жил когда-то.
Манившая меня издалека,
над ателье зеленая реклама
напоминала о квартире коммунальной,
о самодельной мебели, долгах,
о счастье безрассудном и непрочном.

Но я искал слова для осени и ночи.

Прохожий прикурил на лунном перекрестке,
где тени падали внахлестку, словно доски,
с paзлапистых безлиственных коряг.
Свет облизнул лицо с поспешностью собаки,
и рваной маской проявился лик во мраке 
неузнаваемо глубокий, точно мрак.

Переплетенье на лице темнот и бликов
перемешалось в густоте равновеликой.
Упрятанный в горсти, обычной спички блиц
открыл спокойствие раздумий непомерных
и одиночество, приравненное к смерти, 
изнанку, общую для миллионов лиц.

И три секунды жил осколок света,
мятущийся на деревянном стебельке,
зажатый в медной напросвет руке.
По каменному желобу проспекта
прохожий удалился, волоча
дым, словно плащ, свисающий с плеча.

Сегодня ночью прекратился листопад.
Добыча ветра копошится под ногами,
хитиновые желуди хрустят.

И кто-то высоко над нами спичку зажигает,
и озаряет до последнего листка
взаимодействие цепей тончайших.
Всеобщую проверку делает наладчик,
зажегший спичку, не имеющий лица.

А ночь колышется и раздувает жабры,
в глубоководном сне плывет громада-ночь.
Горит провал небес, как челюсти, разжатый.
До бездны звезд умом дотронуться невмочь.