Ничто так не убивает время и не сокращает путь, как неотступная, всепоглощающая мысль. Внешнее существование человека похоже тогда на дремоту, а эта мысль является как бы сновидением. Под ее влиянием время теряет счет, а пространство отдаленность. Вы выезжаете из одного места и приезжаете в другое вот и все. От проделанного отрезка пути не остается в памяти ничего, кроме неясного тумана, в котором реют тысячи смутных образов деревья, горы и равнины. Во власти такой вот галлюцинации дАртаньян проехал, повинуясь в выборе аллюра своей лошади, те шесть или семь льё, которые отделяют Шантийи от Кревкера, и, приехав в эту деревню, сразу же забыл обо всем, что встречал на своем пути.
Только здесь он пришел в себя, тряхнул головой, увидел кабачок, где оставил Арамиса, и, пустив лошадь рысью, остановился у дверей.
На этот раз он был встречен не хозяином, а хозяйкой. ДАртаньян был физиономист; он окинул взглядом полное, довольное лицо трактирщицы и понял, что с ней ему незачем притворяться: от женщины с такой добродушной внешностью нельзя было ждать ничего дурного.
Только здесь он пришел в себя, тряхнул головой, увидел кабачок, где оставил Арамиса, и, пустив лошадь рысью, остановился у дверей.
На этот раз он был встречен не хозяином, а хозяйкой. ДАртаньян был физиономист; он окинул взглядом полное, довольное лицо трактирщицы и понял, что с ней ему незачем притворяться: от женщины с такой добродушной внешностью нельзя было ждать ничего дурного.
Милая хозяюшка, сказал дАртаньян, не сможете ли вы сказать, где теперь находится один из моих приятелей, которого нам пришлось оставить здесь дней десять назад?
Красивый молодой человек лет двадцати трех двадцати четырех, тихий, любезный, статный?
И, кроме того, раненный в плечо.
Да, да.
Итак?..
Так он, сударь, все еще здесь!
Да ну! вскричал дАртаньян, сходя с лошади и бросив поводья Планше. Хозяюшка, вы воскресили меня! Где же он, дорогой мой Арамис? Я хочу обнять его. Признаюсь вам, мне не терпится поскорее его увидеть.
Прошу прощения, сударь, но я сомневаюсь, чтобы он мог принять вас в настоящую минуту.
Почему? Разве у него женщина?
Господи Иисусе, что это вы говорите! Бедный юноша! Нет, сударь, у него не женщина.
А кто же?
Священник из Мондидье и настоятель Амьенского монастыря иезуитов.
Боже праведный! вскричал дАртаньян. Разве бедняге стало хуже?
Нет, сударь, напротив. Но после болезни его коснулась благодать, и он решил принять духовный сан.
Ах, да, сказал дАртаньян, я и забыл, что он только временно состоит в мушкетерах.
Так вы, сударь, непременно хотите его увидеть?
Больше чем когда-либо.
Тогда поднимитесь по лестнице, во дворе направо, третий этаж, номер пять.
ДАртаньян бросился в указанном направлении и нашел лестницу одну из тех наружных лестниц, какие еще встречаются иногда во дворах старых харчевен. Однако войти к будущему аббату оказалось не так-то просто: подступы к комнате Арамиса охранялись не менее строго, чем сады Армиды. Базен стоял на страже в коридоре и загородил ему путь с тем большей неустрашимостью, что после многолетних испытаний бедняга был наконец близок к достижению долгожданной цели.
В самом деле, Базен всегда лелеял мечту быть слугой духовного лица и с нетерпением ждал той минуты, постоянно представлявшейся его воображению, когда Арамис сбросит, наконец, плащ и наденет сутану. Только ежедневно повторяемое обещание молодого человека, что эта минута близка, и удерживало его на службе у мушкетера, службе, на которой, по словам Базена, ему неминуемо предстояло погубить душу.
Итак, Базен был сейчас наверху блаженства. Судя по всему, на этот раз его господин не должен был отречься от своего слова. Соединение боли физической и нравственной произвело долгожданное действие: Арамис, одновременно страдавший и душой и телом, наконец обратил свои помыслы на религию, сочтя как бы за предостережение свыше случившееся с ним двойное несчастье внезапное исчезновение возлюбленной и рану в плечо.
Понятно, что при таком расположении духа ничто не могло быть неприятнее для Базена, чем появление дАртаньяна, который мог снова втянуть его господина в водоворот мирских интересов, привлекавших его так долго. Он решил мужественно защищать двери, а так как трактирщица уже выдала его и он не мог сказать, что Арамиса нет дома, то попытался доказать вновь прибывшему, что было бы верхом неучтивости помешать его господину во время душеспасительной беседы, которая началась еще утром и, по словам Базена, не могла быть закончена ранее вечера.
Однако дАртаньян не обратил ни малейшего внимания на красноречивую тираду мэтра Базена и, не собираясь вступать в спор со слугой своего друга, попросту отстранил его одной рукой, а другой повернул ручку двери с надписью " 5".
Дверь отворилась, и дАртаньян вошел в комнату.
Арамис в широком черном одеянии, в круглой плоской шапочке, сильно смахивавшей на скуфью, сидел за продолговатым столом, заваленным свитками бумаг и огромными фолиантами; по правую его руку сидел настоятель иезуитского монастыря, а по левую священник из Мондидье. Занавески были наполовину задернуты и пропускали таинственный свет, способствовавший благочестивым размышлениям. Все мирские предметы, какие могли бы броситься в глаза в комнате молодого человека, в особенности если этот молодой человек мушкетер, исчезли словно по волшебству: должно быть, из страха, как бы вид таких предметов не возвратил его господина к мыслям об этом мире, Базен припрятал подальше шпагу, пистолеты, шляпу с плюмажем, шитье и кружева всех сортов и всех видов.
Вместо всего этого на стене в темном углу висел на гвозде какой-то предмет, показавшийся дАртаньяну чем-то вроде бича для истязания плоти.
На шум открывшейся двери Арамис поднял голову и узнал своего друга, но, к великому удивлению дАртаньяна, его приход, видимо, не произвел на мушкетера особого впечатления настолько далеки были помыслы последнего от всего земного.
Добрый день, любезный дАртаньян, сказал Арамис. Поверьте, я очень рад вас видеть.
И я также, произнес дАртаньян, хотя я еще не вполне уверен, что передо мной Арамис.
Он самый, друг мой, он самый! Но что же могло внушить вам такие сомнения?
Я испугался, что ошибся комнатой, и решил было, что попал в помещение какого-то духовного лица, а потом, увидав вас в обществе этих господ, впал в другое заблуждение: мне показалось, что вы тяжело больны.
Оба черных человека поняли намек дАртаньяна и угрожающе взглянули на него, но дАртаньян не смутился.
Быть может, я мешаю вам, милый Арамис? продолжал дАртаньян. Судя по всему, вы исповедуетесь этим господам.
Арамис слегка покраснел.
Мешаете мне? О нет, напротив, любезный друг, клянусь вам! И в доказательство моих слов позвольте мне выразить радость по поводу того, что я вижу вас здоровым и невредимым
"Наконец-то догадался! подумал дАртаньян. Что ж, могло быть и хуже".
Ибо друг мой недавно избежал великой опасности, с умилением продолжал Арамис, указывая на дАртаньяна двум духовным особам.
Возблагодарите Господа, сударь, ответили последние, дружно кланяясь дАртаньяну.
Я не преминул это сделать, преподобные отцы, ответил молодой человек, возвращая им поклон.
Вы приехали очень кстати, любезный дАртаньян, сказал Арамис, и, если примете участие в нашем споре, вы нам поможете своими познаниями. Господин настоятель Амьенского монастыря, господин кюре из Мондидье и я мы разбираем некоторые богословские вопросы, давно уже привлекающие наше внимание, и я был бы счастлив узнать ваше мнение.
Мнение военного человека не имеет никакого веса, ответил дАртаньян, слегка встревоженный оборотом, который принимал разговор, и, поверьте мне, вы вполне можете положиться на ученость этих господ.
Оба черных человека опять поклонились.
Напротив, возразил Арамис, ваше мнение будет для нас драгоценно. Речь идет вот о чем: господин настоятель полагает, что моя диссертация должна быть по преимуществу догматической и дидактической.
Ваша диссертация! Так вы пишете диссертацию?
Разумеется, ответил иезуит. Для испытания, предшествующего рукоположению в духовный сан, диссертация обязательна.
Рукоположению! закричал дАртаньян, не поверивший тому, что ему сказали сначала трактирщица, а потом Базен. Рукоположению!
И, остолбенев от изумления, он обвел взглядом сидевших перед ним людей.
Итак продолжал Арамис, принимая в кресле такую изящную позу, словно он находился на утреннем приеме в спальне знатной дамы, и любуясь своей белой и пухлой, как у женщины, рукой, которую он поднял вверх, чтобы вызвать отлив крови, итак, как вы уже слышали, дАртаньян, господин настоятель хотел бы, чтобы моя диссертация была догматической, тогда как я предпочел бы, чтобы она была умозрительной. Вот почему господин настоятель предложил мне тему, которая еще никем не рассматривалась и которая я вполне признаю это представляет обширнейшее поле для истолкований: "Utraque manus in benedicendo clericis inferioribus necesaria est"
ДАртаньян, чья эрудиция нам известна, выслушал эту цитату с таким же безмятежным видом, с каким он выслушал ту, которую ему привел г-н де Тревиль по поводу подарков, думая, что они получены молодым человеком от Бекингема.
что означает, продолжал Арамис, желая облегчить ему задачу, "Священнослужителям низшего сана необходимы для благословения обе руки".
Превосходная тема! вскричал иезуит.
Превосходная и догматическая! подтвердил священник, который был приблизительно так же силен в латыни, как дАртаньян, и внимательно следил за иезуитом, чтобы иметь возможность ступать по его следу и как эхо повторять его слова.
Что касается дАртаньяна, то восторги двух людей в черном оставили его совершенно равнодушным.
Да, превосходная, prorsus admirabile[3], продолжал Арамис, но требующая глубокого изучения отцов церкви и Священного писания. Между тем и я смиренно признаюсь в этом перед учеными церковнослужителями дежурства в ночном карауле и королевская служба заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче, facilius natans[4], взять тему по моему выбору, которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль является для метафизики и философии.
Превосходная тема! вскричал иезуит.
Превосходная и догматическая! подтвердил священник, который был приблизительно так же силен в латыни, как дАртаньян, и внимательно следил за иезуитом, чтобы иметь возможность ступать по его следу и как эхо повторять его слова.
Что касается дАртаньяна, то восторги двух людей в черном оставили его совершенно равнодушным.
Да, превосходная, prorsus admirabile[3], продолжал Арамис, но требующая глубокого изучения отцов церкви и Священного писания. Между тем и я смиренно признаюсь в этом перед учеными церковнослужителями дежурства в ночном карауле и королевская служба заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче, facilius natans[4], взять тему по моему выбору, которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль является для метафизики и философии.