Ну для чего вы обманываете меня, друг мой? грустно спросил адмирал. Как мало вы еще меня знаете, если пытаетесь меня обмануть!
Как? Господин адмирал пробормотал растерявшийся Габриэль, кто мог вам внушить
что сестра Бени Диана де Кастро? спросил Колиньи. И что вы ее любите?
Вы это знаете? воскликнул ошеломленный Габриэль.
Неужели не знаю! усмехнулся адмирал. Ведь господин коннетабль приходится мне дядей, от него ничто не скрыто при дворе. Король рассказывает все госпоже де Пуатье, а та передает все услышанное господину Монморанси. И так как со всем этим делом связаны, по-видимому, крупные интересы нашей семьи, то мне сразу же приказано было держаться настороже и поддерживать планы моей знатной родни. Я еще и дня не пробыл в Сен-Кантене, как уже ко мне явился от дяди экстренный курьер. И вы думаете, что курьер этот привез мне сведения о передвижениях противника или о военных планах коннетабля? Ничуть не бывало! Пробившись через множество опасностей, он доставил мне письмо, в котором говорилось, что в Сен-Кантенской обители скрывается под вымышленным именем герцогиня де Кастро, дочь короля, и что мне надлежит внимательно следить за всеми ее поступками. Вот и все Затем вчера меня вызвал к южному потайному ходу шпион господина Монморанси. Я надеялся, что он мне скажет от имени дяди, чтобы я бодрился, ждал от короля новых подкреплений и что мне лучше погибнуть в проломе стены, чем сдать Сен-Кантен. Но нет, я снова ошибся! Этому человеку поручено было предупредить меня, что виконт дЭксмес, пробравшийся на днях в город, любит госпожу де Кастро и что сближение влюбленных могло бы нанести. урон великим замыслам моего дяди. А поскольку я комендант Сен-Кантена, то мой долг во что бы то ни стало отдалить друг от друга герцогиню Диану и Габриэля дЭксмеса и, главное, препятствовать их свиданиям, тем самым содействуя возвеличению и усилению моего рода!
Все это было сказано в тоне неприкрытой горечи. Но Габриэль понял только одно: его надеждам снова нанесен удар.
Значит, это вы донесли на меня настоятельнице, запальчиво крикнул он, ослепленный гневом, и, по-видимому, намерены во исполнение предначертаний вашего дяди отнять у меня всякую возможность отыскать Диану и встретиться с нею!
Замолчите, молодой человек! воскликнул адмирал с непередаваемой гордостью. Впрочем, я вас прощаю, продолжал он спокойнее, вас ослепляет страсть, и вы еще не знаете Гаспара де Колиньи.
В этих словах и в самом тоне адмирала было столько благородства и доброты, что все подозрения Габриэля мгновенно улетучились. Ему стало стыдно за свою несдержанность.
Простите! сказал он, протягивая руку Гаспару. Как мог я подумать, что вы причастны к подобного рода интригам! Еще раз простите меня, господин адмирал!
В добрый час, Габриэль, ответил Колиньи. Я действительно держусь в стороне от таких махинаций, я презираю и сами эти махинации, и тех, кто их затевает. Я вижу в них не славу, а позор нашей семьи. Я стыжусь их! Все это требует строгости к самому себе и справедливости к другим.
Да, я знаю, что вы человек чести, адмирал, сказал Габриэль, и горько раскаиваюсь, что на какое-то мгновение мог принять вас за одного из ненавистных мне бесчестных и бессовестных придворных.
Увы, отозвался Колиньи, эти низкие честолюбцы, эти несчастные, слепые паписты скорее достойны жалости. Впрочем, я забываю, что говорю не с одним из моих братьев по вере. Но все равно, вы достойны быть и рано или поздно будете нашим, Габриэль. Да, неравная борьба, в которой ваша любовь разобьется об интриги растленного двора, в конце концов приведет вас в наши ряды.
Мне было уже раньше известно, господин адмирал, что вы принадлежите к партии гугенотов, заметил Габриэль, и я умею уважать тех, кто подвергается гонениям. Но я чувствую, что моей верою неизменно будет вера Дианы.
Так что же? ответил Гаспар де Колиньи, охваченный, подобно своим единоверцам, пылом проповедничества. Если госпожа де Кастро исповедует веру в добродетели и в святые истины, то она нашей веры. И вы тоже будете к ней принадлежать, ибо этот распутный двор, с которым вы неосторожно вступаете в борьбу, разобьет вас и вы захотите мщения. Неужели вы думаете, что господин де Монморанси, задавшись целью женить сына на королевской дочери, уступит вам такую богатую добычу?
Я, может, и не стану с ним бороться из-за нее. Только бы король был верен своему священному долгу
Священному долгу! Разве существуют, Габриэль, такие обязательства для того, кто, повелев парламенту обсуждать в его присутствии вопрос о свободе совести, послал на костер Анна Дюбура и Дюфора только за то, что они, доверившись монаршему слову, отстаивали дело Реформации?
О, не говорите так, господин адмирал! воскликнул Габриэль. Не говорите, что король не сдержит торжественного обещания, данного мне! Ибо тоща и это страшно! восстанет не только моя вера, но и шпага. Не гугенотом я стану, а убийцей!
Никогда, если станете гугенотом! возразил Гаспар де Колиньи. Мы можем быть мучениками, но убийцами никогда!.. Но ваша месть, не будучи кровавой, будет от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей пылкой преданностью вы поможете делу обновления, которое, быть может, будет для короля пострашнее, чем удар кинжала. Не забывайте, Габриэль, что нам хотелось бы его лишить незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий Вы могли судить сами, люблю ли я Францию, служу ли ей! Так знайте: я на стороне гугенотов, потому что вижу в Реформации величие и будущность родины. Габриэль, если бы вы хоть разок заглянули в книги нашего Лютера, вы почувствовали бы, как дух пытливой мысли и свободы, которым они дышат, обновляет вашу душу, открывает перед вами новую жизнь! Познакомьтесь и с другими нашими книгами вот с этой, например. Он взял со стола лежавшую открытой книгу. Вы поймете тоща эти смелые, суровые и вместе с тем меткие и прекрасные слова молодого парламентского советника в Бордо Этьена Ла Боэси, которые мы недавно прочитали в его книге "О добровольном рабстве": "Как прискорбно или как позорно видеть бесчисленное множество не подданных, а лишь рабов, принадлежащих одному человеку, который суть не правитель, а тиран, и притом не Геркулес, не Самсон, а чаще всего самый подлый и слабый человечишко"
Никогда, если станете гугенотом! возразил Гаспар де Колиньи. Мы можем быть мучениками, но убийцами никогда!.. Но ваша месть, не будучи кровавой, будет от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей пылкой преданностью вы поможете делу обновления, которое, быть может, будет для короля пострашнее, чем удар кинжала. Не забывайте, Габриэль, что нам хотелось бы его лишить незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий Вы могли судить сами, люблю ли я Францию, служу ли ей! Так знайте: я на стороне гугенотов, потому что вижу в Реформации величие и будущность родины. Габриэль, если бы вы хоть разок заглянули в книги нашего Лютера, вы почувствовали бы, как дух пытливой мысли и свободы, которым они дышат, обновляет вашу душу, открывает перед вами новую жизнь! Познакомьтесь и с другими нашими книгами вот с этой, например. Он взял со стола лежавшую открытой книгу. Вы поймете тоща эти смелые, суровые и вместе с тем меткие и прекрасные слова молодого парламентского советника в Бордо Этьена Ла Боэси, которые мы недавно прочитали в его книге "О добровольном рабстве": "Как прискорбно или как позорно видеть бесчисленное множество не подданных, а лишь рабов, принадлежащих одному человеку, который суть не правитель, а тиран, и притом не Геркулес, не Самсон, а чаще всего самый подлый и слабый человечишко"
Это и впрямь опасные и смелые речи, будящие мысль, сказал Габриэль. Впрочем, вы правы, господин адмирал. Возможно, что гнев меня и толкнет когда-нибудь в ваш стан, в стан угнетенных. Покамест же, должен признаться, жизнь моя слишком полна и в ней не найдется места для новых мыслей, которые вы мне внушаете
Тем не менее Колиньи все еще с жаром продолжал излагать Габриэлю идеи и доктрины, бродившие в нем, словно молодое вино, и беседа между пылким молодым человеком и убежденным зрелым мужем затянулась далеко за полночь. Первый был решителен и порывист, как действие; второй глубок и серьезен, как мысль. Адмирал, впрочем, почти не ошибся в своем мрачном пророчестве. Несчастье действительно уже готовилось взрастить семена, зароненные этой беседой в восприимчивую душу Габриэля.
XXXIII
СЕСТРА БЕНИ
Был августовский вечер, тихий и прозрачный. Луна еще не показалась на усеянном звездами небе, ласкавшем взгляд глубокой и спокойной синевою. Таинственная, чарующая ночь невольно располагала к мечтательности. И странно было ощущать это мягкое ночное спокойствие после бурного движения и шума, которыми преисполнен был ушедший день. Испанцы дважды шли на приступ и дважды были отброшены, но потери французов были слишком велики для небольшого гарнизона крепости. Неприятель же, наоборот, располагал мощными резервами и всегда мог пополнить свежими отрядами свои поредевшие ряды. Поэтому предусмотрительный Габриэль боялся, что испанцы предприняли эти два дневных штурма лишь с одной целью: изнурить силы, притупить бдительность осажденных и тем самым облегчить третий штурм, ночной. Однако на соборной церкви пробило уже десять, а ничто пока не подтверждало его опасений. В лагере испанцев не видно было ни единого огонька. Слышалась только заунывная перекличка часовых. Лагерь и город отдыхали после трудного дня.
В последний раз объехав укрепления, Габриэль решил хоть немного отдохнуть от своего неусыпного бдения. Уже четыре дня провел он в Сен-Кантене, и город пока держался. Выстоять еще четыре дня и обещание, данное королю Габриэлем, будет выполнено, а королю останется только выполнить свое.
Габриэль приказал своему оруженосцу проводить его, но не сказал куда. После вчерашнего неудачного визита к настоятельнице он начинал сомневаться если не в преданности, то, по крайней мере, в сметке Мартина Герра, а поэтому поостерегся сообщить ему сведения, полученные от Жана Пекуа, и мнимый Мартин Герр, полагавший, что Габриэль предпринял обычный обход караулов, очень удивился, когда тот свернул на бастион Королевы, где расположен был главный полевой лазарет.
Вы идете навестить кого-нибудь из раненых, господин виконт? спросил он.
Тсс! только ответил Габриэль, прижав палец к губам.
Главный лазарет был устроен близ крепостного вала, неподалеку от предместья дИль. Это большое здание, где до осады хранили фураж, теперь приспособили под лазарет. Через открытую дверь Габриэль заглянул в эту обитель скорби и страданий, освещенную горящими лампами.
Зрелище было удручающее. Там и сям расставлены были наспех складные койки, но такой роскошью пользовались только избранные. Большинство же раненых лежали на полу: на тюфяках, одеялах и даже на соломе. Пронзительные вопли и жалобные стоны звенели в воздухе. Раненые молили, звали хирургов и их помощников, но те просто не успевали всем им помочь. Производились только самые срочные ампутации, самые необходимые перевязки; остальным же мученикам, корчившимся от боли, приходилось ждать
Перед этой горестной и мрачной картиной даже самые доблестные сердца теряли мужество, а самые жестокие безразличие к страданиям. Арно дю Тиль невольно затрепетал, а Габриэль побелел. Но вдруг на его лице промелькнула мягкая улыбка. В этом аду, похожем на Дантову преисподнюю, предстала пред ним нежная Беатриче: среди раненых медленно бродила задумчивая и печальная Диана, или, вернее, сестра Бени.