- А вот тут он, прямо за стенкой. Покуда Деникина нет, расположились.
За огородку просунулась бородатая голова.
- Здравы будьте! Коллега!
Протянув руку прямо через голову Чувашевского, доктор поздоровался с фельдшером.
- Куда уезжал? Давно тебя не видно.
- В Алексеевку. Оспу прививал. Да я-то что - тут у вас дела шальные, куда поинтереснее моих будут. У меня-то все одно - у одного ветры, у другого грыжа. Только у архитектора нашего вот гангрена.
Фельдшер сделал удивленное лицо.
- Неужели?
- Именно, увы... В борделе, говорит, поцарапался. Ну, знамо дело, что там заразу какую и зацепил.
Чувашевский даже вздрогнул.
- Я наверняка понял, что там был он! По голосу его признал! Только слушать меня господин Деникин и вовсе не захотели-с. Всегда это заведение! И отчего ж его не выселяют?
- Да полно вам. Все мы люди грешные, не один грешок - так другой... Знамо же - какой мерой судите. Ну и так далее. Вот и архитектор наш согрешил - так уж за то и поплатился. Но довольно о нем - покажите-ка мне лучше вас...
***
Большой дядя, еще моментом ранее столь благодушный и веселый, вдруг взревел:
- Душегубец!
Варя удивилась и напугалась:
- Там каты?
- Не, моя любая, нету их там, - Павлина, вся избитая, немытая, куда грязнее прежнего, оборванная - даже привычный зубчик чеснока с шеи куда-то исчез - улыбалась, поглаживая прижавшуюся к ней девочку свободной от кандалов рукой.
- Да нечто можно отмороженного-то спиртом тереть? Кто ж тебя только надоумил?
- Не кипятись ты! Видишь, ему уже лучше. А я, было дело, уж думал лишить его этих пальцев на руке, и тех - на ноге.
- Что еще ты с ним учинял?
- Кровь пускал. Ему сразу получшело: в тот же час заговорил.
- Какого беса? Нет, фельдшер, лечи-ка ты своих мертвецов, а живых и пальцем не трожь более.
- Отставь свой тон! Не желаю ничего подобного слышать. Больной исцелился - выходит, я сделал все верно.
- Именно, так и есть! - оскорбленно отвечал третий голос.
- Я немедля забираю его в лечебницу и стану долечивать.
- Ни за что! Это мой больной!
- Теперь он мой!
За стеной послышалась возня. Павлина засмеялась в голос:
- Подрались-таки, видно, из-за ради долгоголового! Точно из-за девицы.
А Варе совсем не было весело. Она жалела большого доброго дядю - и тем сильнее, когда он, раскрасневшийся, отряхиваясь и поправляя забавную шапку, вышел из-за стены.
- Душегубец фельдшер-то ваш, - громко заметил он.
- Сам ты душегубец, - зло отвечали из-за стены.
- Так он-то... это самое... как раз по этой части и есть - то есть, совсем не для живых, - вступился за своего человек в сером.
- Вот пускай своим ремеслом и займется...
- Но учитель-то поправился.
- Вот, слушай, что говорят другие, если меня не слышишь, - вновь ответили из-за огородки.
Варя обратила внимание на человечка, сжавшегося на полу. Подняв голову, он внимательно смотрел на большого дядю через узкие щелочки глаз.
- Няня, смотри! Это тот мальчик. Он пришел в дом в лесу вместе с бесами.
- Он самый, - согласилась Павлина. - Люди-то разные, а судьбина злая - единая, - продолжила она, но Варя ее не поняла.
- Ну ладно, Варюха, пошли обратно в лечебницу. Совсем ночь на дворе, да и архитектор там мается.
- Нет! Не пущу! - Павлина крепко вцепилась в девочку так, что ей стало больно. - Мое дите! Не гневи бога, дохтор!
Варе нравился большой дядя - он хороший. Однако расставаться с Павлиной не хотелось куда больше.
- Не пойду, - отвечала и она.
Дядя развел руками:
- Что это делается? То сами за мной бегут - посмотри, помоги, а тут и пришел - а отказываются. Ну, как изволите. Покидаю я вас. Пора мне. Прощайте, служивые! Прощевай и ты, фельдшер, да зла не держи.
- Будь здоров, доктор, - миролюбиво откликнулись из огороженного угла.
Большой человек ушел, и Варю вскоре начало клонить в сон. Но засыпать просто так стало скучно.
- Расскажи сказку?
- Ну, слухай... Жил да был барын. Имел он барыньку свою и малую барышню, ладную - залюбоваться. Точь, как ты. И как-то раз надумал тот барын убраться из дому далеко-далеко, за много рек. Взял барыньку, взял барышню, да и двинули они в путь. Ехали - ехали, да и доехали. Поселились, жить стали на новом месте.
- Хорошо жить?
- Ну... нет. О том и сказка. Не мешай, а то что ж за антирес станет слухать? Жили они не ладно. Лаялись, что твои собаки, кажин божий день. Она ему - пес шелудивый, а он ей - потаскуха, все космы повыдеру! И так от едино шло от утра до ночи.
- Ну... нет. О том и сказка. Не мешай, а то что ж за антирес станет слухать? Жили они не ладно. Лаялись, что твои собаки, кажин божий день. Она ему - пес шелудивый, а он ей - потаскуха, все космы повыдеру! И так от едино шло от утра до ночи.
Варя рассмеялась.
- Что ж ты за сказки такие паскудные дитю говоришь, каторжница? - вмешался околоточный.
- Не лезь, тебе-от что за беда? Вот, значит, Варя, лаялись они так и лаялись, а потом барын стал все к ночи из дому сбегать. Покуда барыня, та, что со всем городом... С той деревней, что в сказке, путалась. Так ходила она к полюбовникам, а он что-то надумал, видать. Раз - и сгинул.
- Куда?
- Ну, это покуда никому неведомо. Но слухай дальше про барыню. Уж она ликовала, как барын-от сгинул! Ох как резвилась! До той поры, покуда нового себе полюбовника не завела. Барына полицмейстера...
- Что ты несешь?
- Я говорила: покуда Варюшка не воротится - ничего не скажу. Она воротилась, я говорю. Ты будешь слухать, али что?
- Эй, кто-нибудь - сходите за Деникиным!
***
Когда Миллер вновь открыл глаза после того, как на его лицо опустилась мерзко пахнувшая тряпка, на дворе давно утвердилась ночь.
- Эх, до чего же тяжко без сестры-то! Все самому приходится, коли кто из храма помогать не приходит, - где-то над головой бубнил доктор.
- Так у вас же была сестра? Такая, в теле.
- Была! Но как в том году маньчжурам помогать поехала, так и сама сгинула, от холеры-то.
- Как жаль.
- Мало того, что помощи нет, так теперь еще и фельдшер полицейский, приятель мой давний, нежданно вдруг надумал мне соперником стать.
- Это тот, что мертвецов режет?
- Именно! А теперь еще и больных лечит. Учителя - того, кому в заведеньице Фаня голову бревном проломили. И ведь вылечил, говорит!
- Не печальтесь так... Вы же уезжали, - Миллер не мог узнать второй голос, хотя он, судя по говору, принадлежал не простолюдину.
- И не думал печалиться. Тихо, не вертитесь. Сейчас будет больно.
- Аааа!
- Ну все, теперь забинтуем, и можете идти домой. Касторку не пейте! Проку в том чуть. Если станет болеть, то примите лауданум, что я вам дал. Отпустит.
Визитер горячо поблагодарил за помощь, и, судя по скрипу половиц, вышел за порог.
- Как вы, Александр Степаныч? Вижу, очнулись? - Черноконь подошел к койке, на которой лежал Миллер.
- Да, - с трудом шепнул он. Боль стала тише, но голову как будто одурманили.
- Это хорошо. Завтра, думаю, вам станет совсем худо, ну а затем, полагаю, вы двинетесь на поправку.
- Что с моей рукой?
- То, что я вам и говорил. Стремитесь сейчас не сильно о ней думать - это вам повредит.
Миллер внезапно ощутил сосущую пустоту.
- А... мое кольцо?
- Вот оно, - Черноконь указал на тумбочку. - Я его снял, так вас и дожидается.
- Что же со мной будет?
- Ничего особо плохого. Малость придется попривыкнуть, но, надеюсь, выше зараза не разойдется. Вы же - большой удачник! Ведь вы - левша? Я сразу так и понял. Должно быть, вы легко сможете вернуться к своему занятию...
Миллер тихо заплакал.
- Поверьте, я не стал бы давать таких обещаний напрасно. Например, тому учителю, что лечится у полицейского фельдшера. Бог ведает, что с ним станет! Не произведя вовремя ампутацию, этот душегубец едва не сгубил его жизнь. Мыслимое ли дело: отморожения - да спиртом?
- Это мне за грехи...
- Думается мне, иные в городе грешат куда более вашего. И ничего им не делается: все целы да невредимы. Эх, злая судьба... Но все могло выйти и куда хуже! Так, давайте-ка я дам вам морфию - а наутро вы мне непременно расскажете, как вас так угораздило.
***
- Лиза, просто скажи мне, где ты его спрятала. Отказываться совершенно нелепо: я все знаю.
Вернувшись с похорон на взводе, Романов все никак не мог прийти в спокойное расположение.
Сперва он пытался работать - но дело не шло. К тому совсем не располагала домашняя обстановка. Контора же из-за нынешнего городского события не работала.
По дому который день метались незримые молнии. Но нынче в воздухе ощущалась и вовсе неизъяснимо тягостная духота. И на исходе дня гром грянул, помимо воли Романова.
Инженер вовсе не планировал начинать эту беседу - тем более, не сегодня. Но после очередной тирады Елизаветы, в которой она не менее часа кряду выражала уверенность, что малыш похищен, его рот раскрылся сам собой и выпустил те слова, от которых ходу назад уже не имелось.
- О чем ты говоришь? - Елизавета попробовала принять обиженный вид, но глаза, ставшие совсем безумными, выдавали ее с лихвой.
Одиль не обманула. И сейчас Романов понял, насколько в душе продолжал надеялся, что прислуга, не менее чувствительная, чем жена, все же приукрасила обстоятельства, нагнав жути.
- О том, что случилось в тот день, когда здесь якобы случился пожар...
- Якобы? Да ты в своем уме, Анатоль? - чересчур пылко спросила Елизавета, указывая на почерневшую от копоти стену.
- Он не случился сам собой, как ты сказала.
- Но именно так и вышло... Эта бестолковая француженка не доглядела за решеткой, и результатом из камина выпала головешка.
- Если бы ты только не спала столь крепко после своих лекарств, Лиза, и не стремилась потом все скрыть... Кто знает, может наш сын был бы жив и сейчас. Зачем ты мне солгала?
- О боже... Анатоль, ты укоряешь меня в страшных вещах. Откуда ты все это взял?
- Мне рассказала Одиль. Не смогла молчать, несмотря на твои угрозы.
Сознание Елизаветы давно не проглядывало из тумана. Но сейчас слова мужа вызвали из-за завесы болезненно яркое пятно.
Утро... Обгоревшая обстановка... Холодно. Грязь повсюду - на платье, на полу, под ногтями.
Гувернантка вернулась, как обещала - с рассветом. И тут же, не поняв, что случилось, начала нелепо суетиться, взвизгивая со своим противным прононсом: «Пожьяр! Пожьяр!» - хотя все давным-давно догорело. Одиль схватила ведро и побежала на двор, но, выйдя, тут же его отбросила и заголосила еще громче:
- Крошка Андрэй!
Елизавета, подкравшаяся сзади, подхватила ведро и с размаху ударила прямо по аккуратно уложенной, несмотря на несомненно бурную ночь, голове. Одиль обернулась - и Елизавета без слов вцепилась ногтями ей в лицо.