На всех клифты казенные
И флотские, и зонные,
И братья заблатненные
Имеются у всех.
Потом отцы появятся,
Да очень не понравятся,
Кой с кем, конечно, справятся,
И то от сих до сех
Дворы полны ну надо же!
Тангó хватает за души,
Хоть этому, да рады же,
Да вот еще нагул.
С Малюшенки богатые,
Там шпанцири «подснятые»,
Там и червонцы мятые,
Там Клещ меня пырнул
А у Толяна Рваного
Братан пришел с «Желанного»
И жить задумал наново,
А был хитер и смел,
Да хоть и в этом возрасте.
А были позанозистей,
Помыкался он в гордости
И снова загремел
А всё же брали «соточку»
И бацали чечеточку,
А ночью взял обмоточку
И чтой-то завернул
У матери бессонница,
Все сутки книзу клонится.
Спи! Вдруг чего обломится,
Небось не в Барнаул
Подшит крахмальный подворотничок
И наглухо застегнут китель серый
И вот легли на спусковой крючок
Бескровные фаланги офицера.
Пора! Кто знает время сей поры?
Но вот она воистину близка:
О, как недолог жест от кобуры
До выбритого начисто виска!
Движение закончилось, и сдуло
С назначенной мишени волосок
С улыбкой Смерть уставилась из дула
На аккуратно выбритый висок.
Виднелась сбоку поднятая бровь,
А рядом что-то билось и дрожало
В виске еще не пущенная кровь
Пульсировала, то есть возражала.
И перед тем как ринуться посметь
От уха в мозг, наискосок к затылку,
Вдруг загляделась пристальная Смерть
На жалкую взбесившуюся жилку
Промедлила она и прогадала:
Теперь обратно в кобуру ложись!
Так Смерть впервые близко увидала
С рожденья ненавидимую Жизнь.
Другу моему Михаилу Шемякину
Открытые двери
Больниц, жандармерий
Предельно натянута нить,
Французские бесы
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
Последствия предвижу:
Меня сегодня бес водил
По городу Парижу,
Канючил: «Выпей-ка бокал!
Послушай-ка гитары!»
Таскал по русским кабакам,
Где венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду,
Но это был французский бес:
Он не любил природу.
Мы как сбежали из тюрьмы,
Веди куда угодно,
Пьянели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы,
И плакали свободно.
А друг мой гений всех времен,
Безумец и повеса,
Когда бывал в сознанье он
Седлал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость,
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А то, что друг мой сотворил,
От бога, не от беса,
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым,
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.
Пить наши пьяные умы
Считали делом кровным,
Чего наговорили мы
И правым и виновным!
Нить порвалась и понеслась
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
С гранатами под танки,
Блестели слезы на полу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали
Вливали в нас тоску-печаль,
По горло в нас печали.
Уж влага из ушей лилась
Все чушь, глупее чуши,
Но скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах
Стрелял из пистолета.
Набрякли жилы, и в крови
Образовались сгустки,
И бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Всё в этой жизни суета,
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий
Предельно натянута нить,
Французские бесы
Такие балбесы!
Но тоже умеют кружить.
Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу
И то, что слышу, и то, что вижу,
Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку:
Когда состарюсь издам книжонку
Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны как в бане пассатижи.
Все эмигранты тут второго поколенья
От них сплошные недоразуменья:
Они всё путают и имя, и названья,
И ты бы, Ваня, у них был «Ванья».
А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны как в русской бане лыжи!
Я сам завел с француженкою шашни.
Мои друзья теперь и Пьер, и Жан.
Уже плевал я с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!
Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!
Михаилу Шемякину
Другу моему Михаилу Шемякину
Открытые двери
Больниц, жандармерий
Предельно натянута нить,
Французские бесы
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
Последствия предвижу:
Меня сегодня бес водил
По городу Парижу,
Канючил: «Выпей-ка бокал!
Послушай-ка гитары!»
Таскал по русским кабакам,
Где венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду,
Но это был французский бес:
Он не любил природу.
Мы как сбежали из тюрьмы,
Веди куда угодно,
Пьянели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы,
И плакали свободно.
А друг мой гений всех времен,
Безумец и повеса,
Когда бывал в сознанье он
Седлал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость,
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А то, что друг мой сотворил,
От бога, не от беса,
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым,
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.
Пить наши пьяные умы
Считали делом кровным,
Чего наговорили мы
И правым и виновным!
Нить порвалась и понеслась
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
С гранатами под танки,
Блестели слезы на полу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали
Вливали в нас тоску-печаль,
По горло в нас печали.
Уж влага из ушей лилась
Все чушь, глупее чуши,
Но скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах
Стрелял из пистолета.
Набрякли жилы, и в крови
Образовались сгустки,
И бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Всё в этой жизни суета,
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий
Предельно натянута нить,
Французские бесы
Такие балбесы!
Но тоже умеют кружить.
Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу
И то, что слышу, и то, что вижу,
Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку:
Когда состарюсь издам книжонку
Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны как в бане пассатижи.
Все эмигранты тут второго поколенья
От них сплошные недоразуменья:
Они всё путают и имя, и названья,
И ты бы, Ваня, у них был «Ванья».
А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны как в русской бане лыжи!
Я сам завел с француженкою шашни.
Мои друзья теперь и Пьер, и Жан.
Уже плевал я с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!
Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!
Михаилу Шемякину
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки,
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла в две руки, в две руки!
Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б,
Тоже в страхе взопрел и прилег и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам не слыхал,
Зря мы любим ее, однолюбы.
Вот у смерти красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу
Псам еще не намылены холки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивленные морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец и в мозгах перекос,
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождем
И смирились, решив: все равно не уйдем!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог человек:
Улетающим влет, убегающим в бег
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре за нами удача.
Волки мы хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки и смерть вам собачья!
Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу
Чтобы в корне пресечь кривотолки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутье
Где вы, волки, былое лесное зверье,
Где же ты, желтоглазое племя мое?!
Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей,
Это псы, отдаленная наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу
Обнажаю гнилые осколки.
Но на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
Пожары над страной все выше, жарче, веселей,
Их отблески плясали в два притопа три прихлопа,
Но вот Судьба и Время пересели на коней,
А там в галоп, под пули в лоб,
И мир ударило в озноб
От этого галопа.
Шальные пули злы, слепы и бестолковы,
А мы летели вскачь они за нами влет,
Расковывались кони и горячие подковы
Летели в пыль на счастье тем, кто их потом найдет.
Увертливы поводья, словно угри,
И спутаны и волосы, и мысли на бегу,
А ветер дул и расплетал нам кудри
И распрямлял извилины в мозгу.
Ни бегство от огня, ни страх погони ни при чем,
А Время подскакало, и Фортуна улыбалась,
И сабли седоков скрестились с солнечным лучом,
Седок поэт, а конь пегас.
Пожар померк, потом погас,
А скачка разгоралась.
Еще не видел свет подобного аллюра
Копыта били дробь, трезвонила капель.
Помешанная на крови слепая пуля-дура
Прозрела, поумнела вдруг и чаще била в цель.
И кто кого азартней перепляса,
И кто скорее в этой скачке опоздавших нет,
А ветер дул, с костей сдувая мясо
И радуя прохладою скелет.
Удача впереди и исцеление больным,
Впервые скачет Время напрямую не по кругу,
Обещанное завтра будет горьким и хмельным
Легко скакать, врага видать,
И друга тоже благодать!
Судьба летит по лугу!
Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули
Замешкалась она, забыв махнуть косой,
Уже не догоняли нас и отставали пули
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!
Пел ветер все печальнее и глуше,
Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.
Ветра и кони и тела, и души
Убитых выносили на себе.
Я сам с Ростова, я вообще подкидыш
Я мог бы быть с каких угодно мест,
И если ты, мой Бог, меня не выдашь,
Тогда моя Свинья меня не съест.
Живу везде, сейчас, к примеру, в Туле.
Живу и не считаю ни потерь, ни барышей.
Из детства помню детский дом в ауле
В республике чечено-ингушей.
Они нам детских душ не загубили,
Делили с нами пищу и судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,
Любил друзей, гостей и анашу.
Теперь чуть что-чего за нож хватаюсь,
Которого, по счастью, не ношу.