Я ополчился против справедливости.
Обратился в бегство. О колдуньи, ненависть и нищета, вам доверил я свое сокровище!
Я сумел истребить в себе всякую надежду. Передушил все радости земные нещадно, словно дикий зверь.
Я призвал палачей, чтобы в час казни зубами впиться в приклады их винтовок. Накликал на себя напасти, чтобы задохнуться от песка и крови. Беду возлюбил как бога. Вывалялся в грязи. Обсох на ветру преступления. Облапошил само безумие.
И весна поднесла мне подарок гнусавый смех идиота.
Но вот на днях, едва не дав петуха на прощанье, решил я отыскать ключ к минувшим пиршествам и, может быть, вновь обрести пристрастье к ним.
Ключ тот милосердие. И наитье это подтверждает, что все былое лишь сон.
«Навек останешься ты гнусью и т. д., воскликнул демон, наградивший меня венком из нежных маков. Ты достоин погибели со всеми страстями твоими, себялюбием и прочими смертными грехами».
Да, много же я взял на себя! Но не раздражайтесь так, любезный Сатана, умоляю вас! И в ожидании каких-нибудь запоздалых мелких пакостей позвольте поднести вам эти мерзкие листки из записной книжки проклятого вам, кому по душе писатели, начисто лишённые писательских способностей.
Перевод Ю. СтефановаДурная кровь
От предков-галлов у меня молочно-голубые глаза, куриные мозги и неуклюжесть в драке. Полагаю, что и выряжен я так же нелепо, как и они. Разве что не мажу голову маслом.
Галлы свежевали скот, выжигали траву и все это делали как недотепы.
От них у меня: страсть к идолопоклонству и кощунству; всевозможные пороки гнев, похоть о, как она изумительна, похоть! а также лживость и лень.
Все ремесла мне ненавистны. Хозяева, рабочие, скопище крестьян всё это быдло. Рука пишущего стоит руки пашущего. Вот уж, поистине, ручной век! А я был и останусь безруким. Прирученность в конце концов заводит слишком далеко. Благородное нищенство надрывает мне душу. Преступники же омерзительны, словно кастраты; впрочем, плевать я на все это хотел мое дело сторона.
Откуда, однако, в языке моем столько коварства, что он до сих пор ухитрялся вести и блюсти мою лень? Я жил, не зная пользы даже от собственного тела, праздный, как жаба, и где я только не жил! С кем только я не знался в Европе! Я имею в виду семейства вроде моего собственного, последышей декларации Прав Человека. Знавал я и отпрысков таких семейств!
Ах, если бы у меня нашлись предшественники хоть на каком-нибудь перепутье французской истории!
Но таковых нет и в помине.
Ясное дело, я человек без роду, без племени. Не понять мне, что такое бунт. Такие, как я, восстают только для грабежа так шакалы рвут на куски не ими убитого зверя.
Вспоминаю историю Франции, страны, что слывет старшей дочерью Церкви. Должно быть, простым мужиком добрался я до Святой земли; из головы нейдут дороги средь швабских долин, виды Византии, крепостные стены Солима; культ Марии, умиление при виде Распятого воскресают во мне рядом с тысячами мирских чудес. Я, прокаженный, сижу на груде черепков, в зарослях крапивы, у подножия изглоданной солнцем стены. А столетия спустя, солдат-наемник, я, должно быть, ночевал под небом Германии.
Да, вот еще что: я отплясываю на шабаше посреди багровой поляны, вместе со старухами и детьми.
Не воображаю себя вне этой земли, вне христианства. Никогда не перестану представлять себя в этом прошлом. Но вечно одиноким и бесприютным; не помню даже, по-каковски я говорил. Не могу вообразить себя среди отцов церкви, в кругу сильных мира сего христовых наместников.
А кем был я в минувшем веке? Ведь я обрел себя только сегодня. Нет больше ни бродяг, ни смут. Все на свете заполонила чернь теперь ее величают народом; разум, нация, наука.
О, наука! Все в ее власти! Для тела и для души взамен святого причастия медицина и философия, сиречь снадобья добрых кумушек и народные песни в новейшей аранжировке. И утехи владык, и запретные некогда игры! География, космография, механика, химия!..
Наука, новая аристократия! Прогресс. Мир движется вперед! А отчего бы ему не вертеться на месте?
О видение чисел! Мы близимся к царству Духа. За верность этого пророчества я ручаюсь. Мне оно понятно, но раз я не могу обойтись без языческих словес, лучше умолкнуть.
Языческая кровь заговорила! Царство Духа близко, так отчего же Христос не дарует моей душе благородство и свободу? Увы! Евангелие изжило себя! Евангелие! Евангелие!
Я жду Бога, как гурман ждет лакомое блюдо. Ведь я плебей испокон веков.
Вот я на Армориканском взморье. Пусть города полыхнут в закатном огне. Мой день подошел к концу, покидаю Европу. Морской воздух прожжет мне легкие, солнце неведомых широт выдубит кожу. Я буду плавать, валяться по траве, охотиться и, само собой, курить; буду хлестать крепкие, словно расплавленный металл, напитки так это делали, сидя у костра, дражайшие мои пращуры.
Когда я вернусь, у меня будут стальные мышцы, загорелая кожа, неистовый взор. Взглянув на меня, всякий сразу поймет, что я из породы сильных. У меня будет золото; я буду праздным и жестоким. Женщины любят носиться с такими вот свирепыми калеками, возвратившимися из жарких стран. Я ввяжусь в политические интриги. Буду спасен.
А пока что я проклят, родина ужасает меня. Лучше всего напиться в стельку и уснуть прямо на берегу.
Никуда не уедешь. Побреду по здешним дорогам, изнемогая под бременем порока, пустившего во мне свои мучительные корни еще в пору пробуждения разума, порока, что растет до небес, бичует меня, валит наземь и волочит за собой.
Последки невинности, последки застенчивости. Этим все сказано. Не выставлять же напоказ своё отвращение, свои измены.
Ну что ж! Пеший путь, бремя, пустыня, тоска и гнев.
К кому бы мне наняться? Какому чудищу поклониться? Какую святыню осквернить? Чьи сердца разбить? Что за ложь вынашивать? По чьей крови ступать?
Главное держаться подальше от правосудия. Жизнь жестока, отупляюще проста, скинуть, что ли, иссохшей рукой крышку с гроба, лечь в него, задохнуться? Тогда не страшны тебе ни старость, ни опасности: ужасы вообще не для французов.
Ах, я так одинок, что готов свой порыв к совершенству принести в жертву любому облику божества.
О мое самоотречение, о дивное мое милосердие! Но и они увы! от мира сего!
De profundis Domine! Ну и болван же я!
Еще в раннем детстве я восторгался неисправимым каторжником, вокруг которого навеки сомкнулись тюремные стены; я обходил постоялые дворы и меблирашки, освященные его присутствием; его глазами смотрел я на голубизну небес и цветоносные радения полей; его роковую судьбу чуял в городах. Он был могущественней любого святого, проницательней любого первопроходца, и он, лишь он один, был свидетелем собственной славы и правоты.
Когда я, бесприютный, изголодавшийся, оборванный, скитался зимними ночами по дорогам, чей-то голос заставлял сжиматься мое окоченевшее сердце: «Слабость или сила выбирай! Ты выбрал силу. Ты не знаешь, куда и зачем идешь, входи же в любой дом, отвечай на любой вопрос. Смерть грозит тебе не более, чем трупу». К утру во взгляде моем сквозила такая оторопь, а все обличье так мертвело, что прохожие, должно быть, не видели меня.
Городская грязь внезапно казалась мне черно-красной, словно зеркало при свете керосиновой лампы, которую переносят с места на место в соседней комнате, словно спрятанный в лесу клад. «Вот здорово!» кричал я, видя в небесах целое море огня и дыма, а слева и справа груды сокровищ, полыхающие мириадами молний.
Но гульба и дамское общество были не для меня. Ни одного товарища. Вижу себя перед взбудораженной толпой, лицом к лицу со взводом, построенным для исполнения приговора: я плачу оттого, что они не могут меня понять, и прощаю их, как Жанна дАрк. «Священники, хозяева жизни, учителя, вы ошибаетесь, предавая меня в руки правосудия! Нет у меня ничего общего с этим людом; я никогда не был христианином; я из племени тех, кто поет под пыткой; я не разумею законы; нет у меня понятия о морали; я дикарь вы ошибаетесь»
Но гульба и дамское общество были не для меня. Ни одного товарища. Вижу себя перед взбудораженной толпой, лицом к лицу со взводом, построенным для исполнения приговора: я плачу оттого, что они не могут меня понять, и прощаю их, как Жанна дАрк. «Священники, хозяева жизни, учителя, вы ошибаетесь, предавая меня в руки правосудия! Нет у меня ничего общего с этим людом; я никогда не был христианином; я из племени тех, кто поет под пыткой; я не разумею законы; нет у меня понятия о морали; я дикарь вы ошибаетесь»
Недоступна мне ваша просвещенность. Я скотина, я негр. Но я могу спастись. А вот вы поддельные негры, кровожадные и алчные маньяки. Торгаш, ты негр; судья, ты негр; вояка, ты негр; император, старый потаскун, ты негр, налакавшийся контрабандного ликера из погребов Сатаны. Весь этот сброд дышит лихорадкой и зловонием раковой опухоли. Калеки и старикашки внушают мне такое почтение, что так и хочется сварить их живьем. Надо бы исхитриться и покинуть этот материк, по которому слоняется безумие, набирая себе в заложники эту сволочь. Вернуться в истинное царство сынов Хама.
Ведомо ли мне, что такое природа? И кто таков я сам? Довольно слов. Я хороню мертвецов в собственном брюхе. Крики, гром барабана, пляс, пляс! Не хочу и думать о том часе, когда, с прибытием белых, меня поглотит небытие.
Голод, жажда, крики, пляс, пляс, пляс, пляс!
Белые высаживаются. Пушечный залп! Придется принять крещение, напялить на себя одежду, работать.
Прямо в сердце мне снизошла благодать вот чего уж я не ожидал!
Я никому не причинял зла. Дни мои будут легки, я буду избавлен от покаяния. Душа моя не изведает мук она почти мертва для добра, источающего жуткое, словно от похоронных свеч, сияние. Удел маменькиного сынка безвременная могила, орошённая прозрачными слезами. Разврат, конечно, вздор, порок тоже, всю эту гниль надо отшвырнуть куда подальше. Но еще не настало время, когда бой часов будет возвещать лишь чистейшую скорбь. А быть может, меня похитят, словно ребенка, и я, забыв все несчастья, буду себе играть в раю!
Торопись! Кто знает, ждут ли нас иные жизни? Сон и богатство несовместимы. Богатство всегда принадлежало обществу. Лишь божественная любовь дарует нам ключи познания. Я удостоверился, что природа это всего лишь видимость добра. Прощайте, химеры, идеалы, заблуждения!