Четыре минуты десять секунд! ответил я. Вылезай!
Мало! Как я недотянул? огорчился, ударив ладонью по воде в сердцах, Ворошилов. Это не по-спортивному. А ну-ка ещё разок занырну. Засекай время!
Развернулся и снова нырнул.
А теперь-то сколько? азартно выкрикнул, вынырнув, он.
Четыре минуты и
Ну, скажи!
Тридцать пять секунд.
Вот теперь-то гораздо лучше! воспрянул в пруду Ворошилов. Теперь выходит по-моему. Как в прежние времена. Эх! вспенил он воду обеими руками, есть ещё порох в пороховницах! Есть!
Покуда Игорь нырял, а я, на часы поглядывая, засекал, по-судейски, время, на берегу пруда помаленьку, один за другим, собираться стали, всё гуще, всё активнее, всё смелей, превращаясь в праздную стайку, любопытные, любознательные, так их лучше назвать мне, люди.
Что тут, граждане, происходит? проявил интерес умеренный к ворошиловскому нырянию пожилой гражданин, похоже, что из зощенковских рассказов на московскую почву пришедший, в мятой летней шляпе, которую то и дело снимал он, держа на весу её и вытирая тоже мятым платком носовым потный, гладкий, мясистый затылок.
Что-нибудь случилось, товарищи? деловито и быстро спросил человек невзрачный с портфелем, в котором, судя по звуку, звякало что-то стеклянное.
Эй, ребята! Что там такое? подходя поближе, кричали парни крепкие, с виду рабочие, подвыпившие слегка, гуляющие в Сокольниках в свой выходной день.
Что такое там? Что стряслось? раздавалось со всех сторон.
Ничего здесь такого, граждане, вы поймите, все разом, особенного, необычного не происходит! успокоил я всех вопрошающих любопытных одновременно. Просто-напросто друг мой показывает, что сидит он в пруду под водой по четыре минуты запросто, даже больше порой, по четыре с половиной, бывает и так.
Любопытные, любознательные поначалу все озадачились.
А потом, прикинув и взвесив, по привычке, все «за» и «против», принялись, один за другим, критиканствуя, возмущаться:
Ерунда!
Чепуха!
Враньё!
Что за шутки?
Так не бывает!
Столько времени под водой просидеть нельзя! Невозможно!
Не рассказывай, парень, сказки!
Тут Ворошилов обиделся.
Как это ерунда? Почему же это враньё? Как это так не бывает? возопил он громко и гневно, разобидевшись, из пруда. Как это что за шутки? Почему не рассказывай сказки? Вот он я. И могу сидеть под водой четыре минуты. Даже больше могу сидеть. Понимаете? Значит умею!
Ты, парень, не заливай, сказал ему гражданин в шляпе. Дыхалки не хватит у тебя, чтобы столько сидеть под водой. Ты слышишь? Ды-хал-ки!
Дыхалки-то у меня хватит! грозно и весело ответил ему Ворошилов. Спорим, что просижу под водой четыре минуты с какими-то там секундами? На бутылку портвейна спорим?
Идёт! согласился охотно гражданин в мятой летней шляпе. А где тут портвейн продают? Сейчас ты за ним, за портвейном, и побежишь, весь мокрый. Не успеешь даже обсохнуть. Как миленький, побежишь!
Портвейн, поясняю заранее, продают вон в том заведении, указал Ворошилов перстом на синеющую за зеленью кустов и деревьев стенку павильона буквально в минуте быстрой ходьбы отсюда, а за портвейном, кстати, пойдёте вы, а не я. Ну так что, действительно спорим?
Я же сказал! откликнулся гражданин в мятой летней шляпе.
Тогда, Ворошилов строго поглядел на меня, Володя, засекай, пожалуйста, время! И вы, обратился он к присутствующим, при этом сделав царственный жест рукою, будто бы одаряя их чем-то необычайным, и вы, дорогие сограждане, засекайте, все вместе, время!
Игорь нырнул. И вынырнул.
Посмотрел на меня вопросительно.
Я крикнул ему, показав на часы:
Четыре минуты и тридцать семь секунд!
И тут же нестройным хором подтвердили это все зрители.
Папаша! тряхнул головой, облепленной водной растительностью, Игорь, вы это слышали? Уговор наш остался в силе? Вы проспорили. Я победил. Посему вперёд! За портвейном!
Это я мигом! с готовностью откликнулся гражданин в шляпе. Проспорил куплю сейчас. А ты молодец!
И не такое бывало! скромно, куда уж скромнее, ответил ему Ворошилов.
Гражданин в шляпе ринулся к синему павильону и через пару минут вернулся обратно, с бутылкой портвейна в руке. Ворошилов, кряхтя, отряхиваясь от растительности липучей пресноводной, вылез на берег.
Чтоб кота за хвост не тянуть, поскорей открыли бутылку.
Нашёлся, как по волшебству, и стакан. Он всегда, замечу, вовремя находился, да и в нужном, представьте, месте, в былые, с их героизмом и трагизмом их, да и с юмором несгибаемым, времена. Ворошилов, недолго думая, ополоснул его, на всякий случай, в пруду.
Мы втроём Ворошилов, я и гражданин проспоривший в мятой летней шляпе, которого поощрить мы решили, выпили.
Светлая птица удачи пролетела над нами тогда, приветливо, даже по-дружески, по-доброму как-то, взмахнув над нашими головами своими лёгкими крыльями.
Почему-то решительно всем собравшимся возле пруда гражданам вдруг захотелось, да так, что азарт всеобщий, собравшись в единый, жаркий сгусток энергетический, как молния шаровая, пронзил округу мгновенно, спорить с Игорем, спорить и спорить, на бутылку портвейна, конечно: просидит он четыре минуты или даже, может, поболее, под водой, вот в этом пруду, или всё же не просидит?
Наверное, всем собравшимся хотелось ещё, по причинам, понятно, различным, для каждого, но прежде всего в удовольствие, на природе, в Сокольниках выпить.
Наверное, всем собравшимся хотелось ещё, по причинам, понятно, различным, для каждого, но прежде всего в удовольствие, на природе, в Сокольниках выпить.
А тут, как в сказке, такой вполне подходящий повод!
Ворошилов уже вошёл в ритм и вошёл в роль.
К тому же, выпив портвейна, почувствовал он себя в отличной спортивной форме.
Каждому гражданину он вкратце, весьма толково, чтобы сразу стало понятно, разъяснял, не ленясь, терпеливо, почему он сидит в пруду, и спорил, с каждым в отдельности, потом, на бутылку портвейна, что пробудет он под водой свои четыре минуты.
Граждане разволновались. В раж незаметно вошли.
Спор заводная штуковина.
Граждане спорили, спорили, и проигрывали, проигрывали.
Им оставалось только бежать в павильон за портвейном, покупать его и возвращаться, как можно скорее, обратно.
Ворошилов, стоя в пруду, отпивал из каждой бутылки, понемногу, пару глотков, остальным делился со мной и с проигравшими гражданами.
Он был, великий ныряльщик, великодушен и щедр.
Он хлебал портвейн и нырял, вдохновенно, уверенно, снова.
Вскоре берег пруда был густо, словно семечками, усеян любопытными современниками.
Пруд, в который Игорь нырял, окружали плотным кольцом бутылки портвейна, частично пустые, частично полные. Стеклянные их бока поблёскивали на солнышке.
Ворошилов нырял и выныривал.
И выигрывал, выигрывал, выигрывал.
Всеобщее, бурное, праздничное народное ликование придавало ему, герою, победителю, новых сил.
Он обрёл спортивную форму.
Он чувствовал нынче себя действительно молодцом.
Он не только жажду свою утолил, да с каким размахом, но впридачу к ней получил возможность реальную выпить, разумеется тоже с размахом, да ещё и вместе с народом.
Ну и, само собой, это была работа.
Да, такая вот, своеобразная, но работа. Творческий труд.
И это все поголовно сограждане осознавали.
К тому же у всех сограждан, просто чудом, в кои-то веки, появилась такая хорошая, счастливейшая возможность: выпить вместе, здесь, на природе, от души, в своё удовольствие, выпить впрок, да ещё и присутствовать при таком необычном зрелище.
В тот день в павильоне сокольническом, синем, как небо высокое над столицей всею, над летнею бестолковщиной и суетой, продан был на корню весь имевшийся запас портвейна дешёвого.
В тот день молва быстрокрылая о славном ныряльщике Игоре разнеслась по всем развесёлым, для кого-то, для большинства, островкам природы, спасающим сердца и души Сокольникам.
В тот день Ворошилов негаданно, словно в сказке, вдруг оказался на вершине успеха спортивного, и даже спортивной славы, а с нею и выпивонной, что тоже почётно, доблести.
Он и сам как следует выпил и всех вокруг угостил.
И все, кого ни спроси, кого ни возьми, сограждане, современники наши, люди, это прежде всего, человеки, собравшиеся могучею ратью возле пруда, были ему благодарны и за зрелище, и за выпивку.
И рекордом личным его стало, к восторгу всеобщему, пребывание под водой в течение четырёх, для кого-то слишком коротких, для кого-то долгих, минут, и пятидесяти пяти чемпионских весомых секунд.
А потом, незаметно как-то, а для многих и неожиданно, потому что день был хорошим, а для многих и замечательным, наступил, изумив сограждан появленьем своим негаданным на приволье, вот здесь, в Сокольниках, средь блаженства хмельного, вечер и водные процедуры, сулившие прорву выпивки, Ворошилов, слегка уставший, решительно прекратил.
Он выбрался из пруда к ликующей, как на празднестве, случайном, почти волшебном, и никак не иначе, толпе, где шло уже поголовное, с восклицаниями невнятными, с объятиями, с заверениями в дружбе навеки, братание.
И мы с ним вдвоём, снабжённые немалым запасом оставшегося, выигранного в спортивной упорной борьбе, портвейна, побрели, напрямик, сквозь заросли, сквозь аллеи и тропы, в сторону моего, передышку сулящего и пристанище нужное, дома.
Там, в тиши, на седьмом этаже, в однокомнатном скромном раю квартиры моей, спасительной для меня и моих друзей, предстояло нам скоротать этот летний, просторный, благостный, с летящим по всей округе, сплошным, воздушным, сквозным, белеющим в темноте, залетающим в окна открытые, уносящимся в гулкую даль, тополиным вселенским пухом, вечер после дневных, непредвиденных, непростых, спортивных, отчасти, в основном же почти мистических, но зато и славных, трудов.
И, уже ближе к ночи, сидя у меня в квартире, на кухне, и задумчиво попивая портвейн, богатырь Ворошилов порою грустнел и вздыхал об одном лишь вздыхал, об одном эх, ну надо же, не удалось ему дотянуть всего-то пяти каких-то секунд несчастных до пяти минут, ровно пяти полноценных, желанных минут сидения под водой!
Вот когда был бы полный порядок!
Вот когда был бы точно рекорд!
И его неуёмная сила клокотала и пела в нём.
И, поглядывая на него, понимал я: и это он может.
Не сейчас, поднабравшись портвейна, он способен на подвиг, на взрыв, на решительный, мощный выход всех его потаённых энергий в мир, наружу, на белый свет, а потом, как-нибудь потом, в нужный час, и пожалуй вскоре, вдруг начнётся, само по себе, как-то исподволь, из ничего появившись вроде бы, став сразу всем, тем, в чём явь и правь заодно, просияв над землёй и восстав сквозь сумрак и бред, словно луч, долгожданное чудо, и проявится эта сила не в нырянии, нет, но в творчестве.