С усилием разжал не слушающиеся от усталости губы.
Прости, Господи, меня, грешного.
Тяжки были его минувшие ночные бдения: ночь под землёй в духоте, вонь от коптящих факелов до сих пор ест нутро; хорошо, Игнашка подоспел с фонариками, а не принеси он их, совсем задохнулись бы они с Донатом в тайных подземных лабиринтах. И убиенный поплыл, запах тяжёлый пошёл от тела монаха, едва успел Мисюрь его землице придать. Оставил бы на день-два, пропал бы совсем, не подступись тогда к трупу в жаре и духоте такой, в темноте да под землёй. А там вода рядом!..
Мисюрь чуял, как сдал; рад бы был шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.
Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а всё, бывало, хорохорился перед Марией. А её не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнаёт. А ведь в памяти ещё, как с Игнатием Стеллецким ни одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в «каменные мешки»[4] заглядывали при случае Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась
Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелёными лукавыми глазками, посмеивается
Миська, мой любимый, слышит он её нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.
Мисюрик, цветочек мой не умолкает в мозгу.
А! Чтоб тебя! дёрнулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало виденье.
«Что это со мной? испугался весь, мышью в голове забегали ужасы. Задохлось совсем сердце без кислорода под землёй! Всё! Конец пришёл! Хана! Лёгкие не те!»
Сколько он под землёй пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матёрого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берёт он таких к себе. Червём в земле ползал, в земле гнить придётся. Смердеть!
Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжёлой рукой.
Прости, Господи! Прости раба своего!
Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придёт! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!
Мисюрь утёр горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.
Донат! Игнашка! толкнул он дверь, но та не поддалась. Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай бог, завалится кто ночью!
Игнашка! застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. Открывайте, детки!
За дверью ни движения, ни звука.
Спят, поросята, остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну, спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь ещё не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!
За дверью ни движения, ни звука.
Спят, поросята, остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну, спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь ещё не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!
Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешечённых оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щёлкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло всё, не иначе.
Да где вы все? Прятаться задумали? Он шагнул в детский угол комнаты, где обычно спала на одной кровати ребятня, ухватился за край полотняной шторки на верёвочке, рывком отдёрнул её в сторону и замер.
Перед ним сидели на стульях два незнакомца. Один, безобразно толстый и лысый, щурился от света, постукивая кастетом в ладошку. Второй, болезненно худой и белый, поигрывал ножичком перед самым его носом. За их спинами, привязанный каким-то шмотьём к кровати, дёргался Игнашка с заткнутым полотенцем ртом.
Мисюрь отпрянул назад, круто развернулся, но получил страшный удар в лицо и без чувств свалился с ног.
Заждались тебя, папашка, сплюнул на него худой, поднялся со стула, перешагнул через лежащего Мунехина и затворил за ним дверь. Ты побережней с ним, Ядца. Ум вышибешь.
Толстяк хмыкнул, спрятал кастет в карман необъятного светлого парусинового пиджака.
А чего он скачет, как козёл?
Папашка нам ещё понадобится. А бегать он больше не станет. Не будешь, правильно я говорю? нагнулся над Мунехиным худой.
Он теперь долго думать будет, сплюнул и Ядца на лежащего. Ты бы его водичкой, Хрящ? Освежи.
Это можно. Хрящ повернулся к кровати, перерезал путы мальчишке, вытащил полотенце у него изо рта. Ну-ка, малец, полей на отца вон из того чайничка. Да не шалить, а то я ему горлышко-то подрежу.
Хрящ защёлкал ножичком перед лицом приходящего в чувство Мисюря, лезвие засверкало, запрыгало туда-сюда у глаз Мунехина.
Парнишка в одних трусах, согнувшись от страха, с заплаканным лицом поднёс чайник.
Лей, не жалей! заржал Хрящ оглушительно. Спасай отца, малец. И нюни утри.
Мунехину вода не понадобилась, он уже во все глаза смотрел на незваных ночных гостей, пытался встать, но не удавалось, а подавать руки ему никто явно не намеревался.
Лежи пока, пихнул его без особой злобы, больше для острастки Хрящ. Команду дам, встанешь.
Кто вы? разжал губы Мисюрь. Чего вам надо от нас?
Правильно начинаешь, голубчик, подал тонкий дребезжащий голос толстяк. Познакомиться нам не помешает. Давай поведай-ка о себе.
Что ж о себе? Мы люди простые, озираясь, Мисюрь искал глазами второго сына: Доната определённо в комнате не было.
Болтай, болтай. Чего замолчал? щёлкнул опять у него перед лицом ножичком Хрящ. Мне твоя биография интересна.
Чего же сказать? Дворник я. Какой от меня интерес?
Дворник?
Улицы мету.
Улицы, говоришь?
Ну да. Чего ж ещё, если дворник?
А смотри-ка сюда! Хрящ зверем схватил мальчишку, так и стоявшего возле отца с чайником в руках, прижал к себе.
Чайник грохнулся на пол, вода залила Мунехина, но он закричал не от этого, а от страха, когда увидел, как Хрящ ткнул ножом в глаз Игнашке. Тот чудом успел увернуться, нож полоснул по щеке подростка, оставляя яркий кровавый след.
Не трожь дитя! рванулся было Мисюрь к бандиту, но не успел приподняться, как снова распластался на полу от жёсткого удара кастетом.
Толстяк Ядца опять потёр, погладил сверкающий кастет ладошкой, участливо покачал головой.
Так и не доживёт до утра наш собеседник.
Уж больно нервный.
Горяч.
И неразговорчивый.
А ты с ним по-другому.
Это как?
Пощекочи пацана. Папашка скорее заговорит.
Хрящ, не отпуская насмерть перепуганного мальчишку, приставил ему нож к уху:
Проси отца, чтоб дуру не гнал.
Игнашка заскулил, засучил ногами в руках бандита.
Оставь ребёнка, сволочь, очнулся Мунехин. Что он тебе?
А ты не дёргайся. И рассказывай шустрей. Некогда мне твои сказки слушать.
Что вам надо?
Сам знаешь. Не догадался, кто с тобой беседует?
Вижу, что бандиты.
Не хами.
Берите всё, что есть. Что спрашиваете?
Что же у тебя есть? Ядца не без труда поднялся на ноги, обошёл комнату кругом, заглянул под кровать для вида. Нищий ты. Бессребреник.
А что вы хотели? Метлой немного наметёшь.
И в церкви поёшь? Ядца хитро скосил глаза.
Пел, когда просили. А с вами Бога, видать, нет?
Ну, хватит! О Боге заговорил. Ядца подошёл к книжной полке на стене у стола. Глянь, Хрящ, певчий-то у нас ещё и книжки читает.
Учёный попчик.
Грамотный. Ядца поводил носом по корешкам книжек, полюбопытствовал, взял одну в руки, повертел. Да тут не псалмы, не библии, Хрящ.
Чего же там?
Серьёзная литература. Глянь! Ядца швырнул книжку из рук на пол, взял вторую, прочитал нараспев: Словарь фор ти фи ка ци онный. О! Еле выговорил. И вот ещё. Путеводитель по Москве. Слышал? По самой Москве-столице.
Оттуда наш рассказчик? А говорит, дворник церковный.
Погоди, погоди. Вот ещё книженция. Нет. Журнал древний. Бог ты мой! Труды имперского Московского археологического общества!..
Оказывается, археолог ты у нас? Хрящ, не оставляя подростка, ткнул ножом в плечо лежащего Мунехина. А чего скрывал? Скромный? Молчун?
Что вам надо от меня? зажал рану Мунехин, закусив губу.
Недогадливый? Или ещё? Хрящ полоснул ножом по другой щеке мальчишки, оставляя новый кровавый след, тот ягнёнком забился в его руках, завизжал.
Мунехин только дёрнулся на полу, ударился головой об пол.
Не стучи башкой-то. Пожалей.
Суки! Звери вы!
Полайся, полайся! Ещё? Нож Хряща сверкал у глаза Игнашки.
Хватит! Всё скажу.
Вот так-то лучше. Хрящ не отводил руку с ножом. Но запомни. Будешь врать, пацана твоего искалечу.
Отпусти его!
Хорошенький-то мальчишка. Хрящ, любуясь, отстранил от себя голову подростка. Смотри на папашку, голубок. Пожалел тебя папашка. Глазки у тебя добрые, в слёзках. А папашка мне соврёт и не будет глазок. Сначала этого, а потом другого.
Отпусти!
А как же ты без глазок-то? не унимался бандит, которому, видно, доставляло удовольствие издеваться над Мунехиным. Тебе расти да расти. В школе учиться. А ты без глазок никуда. Плохо без глазок, а?
Он резко оборвал свои поучения, оттолкнул от себя парнишку на пол, тот мигом прижался к отцу, дрожа всем телом. Мисюрь обнял сына, отёр кровь с его лица, заглянул в глаза, поцеловал.
Гляди, Ядца! ткнул в их сторону ножом Хрящ. Ничего не напоминает тебе эта картинка?