Поступок главное свойство человека, оказавшегося в десанте. Им определяется истинная ценность человека, а не словами о нем их уст других или его самого о себе. «Большая земля» с ее изощренным словоблудием и многовековой практикой целых цивилизаций лгать патологически, отлична от таежного (пустынного, горного, ледовитого и так далее) десанта абсолютно и по всем статьям. На «большой земле» миллионы людей проживают одну жизнь фактическую, а оставляют после себя воспоминания не о том, какими они были на самом деле, а лишь образы, которые они сыграли на сцене жизни.
В десанте, в экспедиции, в тюрьме у каждого человека, даже того, кто этого не замечает, жизнь начинается, проходит и заканчивается всякий раз заново. Сезон в три ли месяца, в пять ли лет, в десять, до конца ли дней не важно. Всегда заново, всегда с нуля, всегда с завязкой, кульминацией и развязкой. Опыт моих собственных двенадцати экспедиционных сезонов порукой этому. Обсуждать и сомневаться в моих словах могут лишь те, кто не знает, что такое жить в промокшей насквозь, пропахшей потом и дурным духом палатке, видеть из-под прикрытого ее полога девственно-чистый снег по утрам, пугаться скрипа вспугнутой тобою же кедровки, дойти в напряжении своем (порой внешне беспричинном) до состояния бешенства и с дури палить в человека, которого, по сути, ты должен уважать и ценить.
Так случилось и с новичком в десанте Андреем Анохиным, который вдруг пальнул в Матцева из ружья да в спину. Потому как влюбился в Анюту, а та предпочла ему бабника Матцева. Обычная история в обычном треугольнике, каких немало и в бруклинских трущобах Нью-Йорка, и в доминошных районах восточного Берлина, и в той же вавилоноподобной Москве. Но почему я радуюсь тому, что Андрей не только не убил соперника, но, спасенный старым охотником-хантом, даже просит прощения у Матцева, да произносит это так, что
« Он хотел еще что-то добавить, но почувствовал, что Владик понял, что просит он прощения не из-за страха перед ним и даже не за выстрел, а за то неизмеримо большее, в чем был виноват перед ним и в чем мы все виноваты друг перед другом».
И почему я верю этому утверждению автора? Напиши это дословно в контексте своих романов Т. Толстая, не поверил бы. Потому, как слова эти в устах героев этой литераторши даже сказанные дословно не могут быть выстраданными. И сама Толстая, и ее книги плод совершенно не русской литературы, нечто из подражаний чему-то на Западе когда-то модному, переговоренному тамошней тусовкой и основательно забытому, похожему на попытку заняться онанизмом престарелым маразматиком: «Кыся, брыся, мыся, пыся» А вот в устах П. Алешкина подобные утверждения звучат естественно, как само собой разумеющиеся, не требующие доказательств, ибо всякое доказательство подразумевает сомнение, а ни у писателя, ни у читателя «Трясины Ульт-Ягуна» сомнений нет.
Именно этими словами:
« и в чем мы все виноваты друг перед другом», стоит, мне кажется оценивать то неуловимое понятие, что стоит в основе собственно русской классической литературы, делает ее не похожей на Запад и Восток. Более коротко его можно определить, как ЧУВСТВО СТЫДА. Анализом этого неуловимого ни мыслью, ни словом явления и занималась великая русская литература, начиная со «Станционного смотрителя», и вообще всех «Повестей Белкина» А. Пушкина, начиная с «Истории пугачевского бунта», «Евгения Онегина». Именно эта тема была продолжена в сборнике «Миргород» и в «Мертвых душах» Н. Гоголя, подхвачена М. Лермонтовым в «Герое нашего времени» и пронесена до наших дней писателями-реалистами России, одной из ключевых фигур среди которых следует назвать Петра Федоровича Алешкина
И почему я верю этому утверждению автора? Напиши это дословно в контексте своих романов Т. Толстая, не поверил бы. Потому, как слова эти в устах героев этой литераторши даже сказанные дословно не могут быть выстраданными. И сама Толстая, и ее книги плод совершенно не русской литературы, нечто из подражаний чему-то на Западе когда-то модному, переговоренному тамошней тусовкой и основательно забытому, похожему на попытку заняться онанизмом престарелым маразматиком: «Кыся, брыся, мыся, пыся» А вот в устах П. Алешкина подобные утверждения звучат естественно, как само собой разумеющиеся, не требующие доказательств, ибо всякое доказательство подразумевает сомнение, а ни у писателя, ни у читателя «Трясины Ульт-Ягуна» сомнений нет.
Именно этими словами:
« и в чем мы все виноваты друг перед другом», стоит, мне кажется оценивать то неуловимое понятие, что стоит в основе собственно русской классической литературы, делает ее не похожей на Запад и Восток. Более коротко его можно определить, как ЧУВСТВО СТЫДА. Анализом этого неуловимого ни мыслью, ни словом явления и занималась великая русская литература, начиная со «Станционного смотрителя», и вообще всех «Повестей Белкина» А. Пушкина, начиная с «Истории пугачевского бунта», «Евгения Онегина». Именно эта тема была продолжена в сборнике «Миргород» и в «Мертвых душах» Н. Гоголя, подхвачена М. Лермонтовым в «Герое нашего времени» и пронесена до наших дней писателями-реалистами России, одной из ключевых фигур среди которых следует назвать Петра Федоровича Алешкина
Итак, мы пришли к понятию стыда в романе «Трясина Ульт-Ягуна». Явлению этому мало уделялось и тем более уделяется сейчас в западной литературе внимания. Оно предано анафеме в том направлении русской литературы, которое зовется ныне словом модным, но не имеющим отношения к сущности происходящих в России литературных процессов постмодернизм. Писатели типа Пелевина, тем паче Сорокина и Толстой, Аксенова и Ерофеева, Марининой и иронических детективес просто не в состоянии вспомнить этого слова: стыд. Ни сами эти делатели гонораров по западному образцу, ни их персонажи никогда не задумывались о том: как могло случиться, что их персонаж выстрелил в спину? Они всегда имеют готовый ответ: так было надо для сюжета. И при желании объяснят этот поступок. Со смаком, используя популярные брошюрки по психотерапии, обрисуют патологию подобных героев. Но никогда (заметьте: НИКОГДА) герои книг «кремлевских соловьев» НЕ МУЧАЛИСЬ ОТ СТЫДА за совершенный ими неблаговидный поступок.
Потому, как на проявление подобных чувств сами российские постмодернисты и их выдуманные персонажи, чуждые русской крови и земле, не способны. Примером бесстыдства этой братии могут служить слова все той же нынешней кремлевской угодницы и лизоблюдки Т. Толстой, заявившей в Парижском литературном Салоне во всеуслышание: «БРЕНДА ДИССИДЕНТОВ мы никому не отдадим!» Эдакий иноземно-русский стилистический кентавр, доступный пониманию лишь избранных и характеризующий всю совокупность этих соловьев, стесняющихся того, что они россияне. Представить, что так мог думать или произнести подобное Лев Николаевич Толстой просто невозможно и тогда становится понятно, насколько ловкая однофамилица гения не похожа ни на него, ни на вообще любого настоящего русского писателя.
Но вернемся к роману П. Алешкина. Ибо ГРЕХ (еще одно ключевое слово в русской литературе, не доступное пониманию «соловьев»), случившийся с Андреем Анохиным, не может быть искуплен даже самой искренней и истовой просьбой к обиженному простить его. Грех, живущий в русской душе, либо замаливается многолетними молитвами, обращенными непосредственно к Богу, либо смывается кровью. Иначе русскому человеку оставаться русским нельзя. Если ты вышел из русской глубинки и дед твой воевал с армией Тухачевского плечо к плечу с самим Антоновым, то изволь испить всю горечь поражения от рук врагов России до конца.
Ибо свидетелем извинения Андрея Анохина, воспринятым всеми окружающими со слезами умиления и душевного просветления, оказался Михаил Чиркунов. На лице его «застыла чуть заметная презрительная усмешка».
По сути, слова эти вершина романа, его апофеоз. Далее все внимательное слежение за развитием основной темы эпоса: за противостоянием родов Анохиных и Чиркуновых сквозь годы и шеститысячекилометровые расстояния, кровавая развязка и эпилог, в котором звучит печальная эпитафия:
«А Анохин с Чиркуновым так и сгинули ни слуху, ни духу»
Между двумя этими цитатами вторая часть романа. История жизни Андрея Анохина и Михаила Чиркунова после совершения Андреем греха, уже не в десанте, а на том же месте, но в окружении большого количества новых людей, среди которых можно и затеряться, можно в случае чрезвычайном напиться и никому нет дела до твоего скотского состояния, лишь бы на работу вышел вовремя. То есть перед читателем предстает бытие бывших десантников на острие, но все-таки цивилизации, которая в течение короткого времени уничтожила и зверя, и рыбу, и ягоду вокруг поселка на многие километры, выгнала из избушки охотника-ханта, поселила в его халупу ставшего бичом Михаила Чиркунова. Цивилизация принесла с собой и комсомольскую организацию, членом бюро которой становится Андрей Анохин, и железную дорогу, которую довели до болота Ульт-Ягуна в кратчайшие сроки ценой неимоверных усилий и нелепого героизма для того, чтобы завалить магазины поселка водкой и другими благами «большой земли», а также обеспечить начальника строительства не то орденом, не то золотой звездочкой Героя Социалистического труда.
Автор этих строк работал где-то в те же времена и где-то в тех же местах на изыскательских работах перед приходом туда подобных алешкинскому таежному десанту групп будущих героев и орденоносцев БАМа. И, спустя годы, видел я во что превратили те, кто в романе «Трясина Ульт-Ягуна» описаны, как персонажи второго плана, как оказались изуродованными некогда дикие, первозданные и прекрасные места. Но «Трясина Ульт-Ягуна» единственная книга из тех, что я читал о БАМе, которая откровенно и без всякой патетики, без надуманных оправданий рассказывает о жестокости и беспощадности той самой цивилизации, что несет за собой лишь смерть и запустение, не умолкая при этом в словесах своих о благородстве, о своей исключительности и почему-то доброте. И эта моя мысль рефрен второй части романа, некий фон того, что происходит с недавним восторженным романтиком Анохиным, оказавшимся после совершения им греха наказанным так, как только можно по-настоящему наказать человека, вкусившего дух таежного десанта и предавшего десантное братство: Андрей оказывается один, в кругу большого количества людей, но все равно один. И это только первая степень наказания его Кем-то свыше за совершенный грех.