Шестов сам достаточно объясняет нам, как это получается. Так, он пишет, что «с одной стороны, нужно разбить внешний мир на части, чтобы овладеть им, с другой стороны, тоже нужно эти части возможно прочнее связать, чтобы не было непредвиденностей или чтоб было поменьше непредвиденностей». Человек находит для разлившейся реки основания тающий снег. Находит благодаря тому, что разбивает мир на части (т.е. находит «разлившуюся реку» и «тающий снег»), а затем эти части связывает необходимостью (если в горах тает снег, то реки разливаются). Чтобы дойти до данности, надо отказаться как от такого разделения, так и от такой связи. И тогда мы откроем, что «в целом» мир каким был, таким и остался, т. е. растаял снег в горах, разлилась река, но изменений в данности не произошло, данность лишь открылась по-иному, но это все та же данность.
Вот, значит, что такое сведение к данности, которое не только позволяет нам «увидеть» данность, но и лучше понять, как данность «прячется» в мире возможного и невозможного. Не зря Шестов пишет, что «если бы действительность была иной, чем теперь, она бы оттого не стала нам казаться менее естественной» Вот пример: «до сих пор так было: посеешь свеклу, вырастет свекла, посеешь огурцы, вырастут огурцы. Но, если бы вдруг все переменилось и из свекловичных семян стали бы вырастать апельсины, ананасы, телята и даже носороги, мы с непривычки, может быть, и очень удивились бы, но возразить против этого нам было бы нечего и нам пришлось бы только отметить новый порядок вещей, который мы формулировали бы так: из свекловичных семян вырастают иногда ананасы, иногда телята, а иногда носороги. Потомки наши, через десять или двадцать поколений, привыкнув к новому порядку и приспособившись к нему, также бы хорошо его понимали, как мы понимаем нынешний порядок, и даже объясняли бы его влиянием климата, почвы, присутствием радия и т. п.».
Здесь мы видим, что человек первоначально имея дело только с данностью, затем превращает ее в мир возможного и невозможного, и что именно от того, что есть в данности, зависит, что будет в мире возможного и невозможного. Данность может измениться, человек будет ее превращать в мир возможного и невозможного, но дальше того, что будет в данности, пойти не может. Поэтому все дело не в том, чтобы наблюдать мир возможного и невозможного, а вернуться к данности. Отчасти это позволяет сведение к данности, но главное, конечно, это путь к очевидности. Поэтому после столь длинного отступления, возвращаюсь к философии очевидности.
* * *
Лев Шестов оставил нам образ страха, который овладел человеком, когда он открыл данность. Образ этот грехопадение Адама. Первый человек испугался ничем не ограниченной воли Творца, «увидел в ней столь страшный для нас произвол и стал искать защиты от Бога в познании». Страх перед волей Бога был вызван тем, что человек увидел, что его окружают «капризно, непослушно, самовольно возникая и продолжающие возникать вещи». Иными словами, человек открыл вокруг себя хаос, который таил «безмерные опасности». Страх перед этими опасностями погнал человека к разуму, который обещал из хаоса создать «твердый незыблемый порядок», установить «порядок и связь вещей». Разум предстал перед человеком в образе змея, предложив ведение, и человек пал, вкусив плоды с дерева познания. Почему же он склонился перед разумом? Потому, пишет Шестов, что человек жаждал «определенного и спокойного существования».
В этом, по Шестову, смысл легенды о грехопадении. Человек испугался открывшегося ему мира и так как хотел устроиться на земле без тревог, то подчинился разуму, который даровал человеку ведение о порядке и связи вещей.
* * *
Один из лучших образов мира возможного и невозможного создал Артур Шопенгауэр. Для него мир это представление, то есть объект для субъекта. «При этом все наши представления находятся между собой в закономерной связи». Закономерная связь наших представлений обеспечивается законом достаточного основания, который гласит, «что всегда и повсюду каждое есть посредством другого». Основания могут принимать четыре различных формы, охватывающие все возможные наши представления, то есть объекты, которые могут предстать перед субъектами, то есть нами. Схему всех форм закона достаточного основания дает время. Форма закона основания для времени последовательность. Мы знаем, что есть прошлое, настоящее и будущее, и знаем также, что без прошлого нет настоящего, а без настоящего будущего.
Итак, наш мир представление, подчиненное закону достаточного основания, который гласит, что каждое есть посредством другого. Посмотри на банку для ручек, как здесь приложить закон достаточного основания? Для этого мы должны ответить на вопросы «где, когда, почему?». Где эта банка? На столе, рядом с полкой. Когда эта банка стоит на столе? В настоящее время. Почему она стоит на столе? Потому что ее переместили. В чем же здесь основания? Банка стоит здесь, а это здесь определяется столом и полкой. Банка стоит сейчас, потому что до этого она стояла на полке, а потом будет переставлена. Банка стоит на столе сейчас, потому что ее переместили. Что из этого? Банку передвинули, она была на полке, теперь на столе вот что такое основания. У банки, сейчас стоящей на столе, есть основания: банку переместили с полки, первое есть благодаря второму.
* * *
Антуан Рокантен увидел очевидность и понял, заболев Тошнотой, что «существовать это значит быть здесь, только и всего». Болезнь эта, описанию которой посвящен почти весь роман Сартра, есть образ пути к очевидности, то есть пути от удивления через отчаяние к очевидности. Посмотрим, как прошел этот путь Антуан.
Болезнь «проникла исподтишка, капля по капле А угнездившись затаилась, присмирела». Рокантен старался убедить себя, что с ним ничего не происходит, «что тревога ложная» и никакой болезни нет. Но симптомы были налицо, «с того злополучного дня, когда я [Рокантен] хотел бросить в воду гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и тут-то все и началось. Я почувствовал, что он существует». Затем у Рокантена было еще несколько приступов, и все они были одинаковы. Антуан чувствовал, что вещи, окружавшие его, существуют и испытывал Тошноту. Что значит «существуют»? Вещи есть, но почему они есть сказать нельзя. Антуан знает об основаниях, о том, что у всего в мире есть свои основания, и что не может быть ничего, что оснований бы не имело. Но подыскать такие основания даже для самых обыденных вещей Рокантен не может. Отсюда его удивление, например, перед пивной кружкой. Антуан записывает в дневнике: «я избегаю смотреть на эту пивную кружку». Почему? Потому что хочет, чтобы она «стала необходимой», то есть, чтобы у нее нашлись основания. Рокантен совсем не хочет испытывать приступы Тошноты, он стремится вернуться к держащемуся основаниями миру и иногда это у него получается. Тогда он чувствует, как образует с миром «некое единство, неподвижное и законченное». В этом единстве Рокантен находит счастье. Тошнота же его пугает, он испытывает страх, который вынудил человека подчиниться разуму.
Мгновений счастья у Антуана становится тем меньше, чем больше усиливается Тошнота, переходящая от удивления перед миром к отчаянию. Переход этот ознаменован тем, что удивленный человек продолжает искать основания, и отчаивается, убедившись в том, что отыскать их нельзя. В отчаянии Рокантен понимает, что «случиться может все что угодно, все что угодно может произойти», видит «зыбкие предметы, которые в любую минуту могли рухнуть». Находясь в библиотечном зале, Антуан понимает, что если раньше печка, зеленые лампы, большие окна и лестница ставили «рамки будущему», являясь основанием этого будущего, то «сегодня они не очерчивали ничего», не были такими основаниями, будущее от них не зависело, потому что не только оснований нет, но они и не нужны.
Перед отчаянием человека разум должен отступить. Так случилось с Антуаном Рокантеном. «Пелена прорывается я увидел» говорит он перед тем, как ему открылось в городском саду, что «существовать это быть здесь, только и всего».
* * *
В заключение описания образов я должен коротко написать о мыслях Сартра, Шопенгауэра и Шестова, которые хоть и не дают образы, но могут помочь лучше понять философию очевидности.
Сартр не оставил законченного образа страха, который человек испытал перед данностью. Однако герою романа «Тошнота» Рокантену это чувство знакомо. Удивленный миром, который его окружает, Антуан испытывает страх перед ни на чем не основанной действительностью. Видя пивную кружку, видя, что она существует, Рокантен убеждает себя, что бояться-то нечего. Но, несмотря на это, ему противно видеть эту кружку, потому как Антуан понимает, что оснований находиться здесь у нее нет. Рокантен понимает, что страха нет только в мире, в котором «все идет заведенным порядком».
У Шопенгауэра тоже нет образа страха, но и он понимал его значение для подчинения человека разуму. Поэтому философ пишет, что «человек понимает опасность своего положения и ему тяжело сознавать свое существование ненадежным, всецело обреченным случайности». Была знакома Шопенгауэру и данность, как противоположное миру возможного и невозможного. В мире как представлении «люди живут, люди ожидают и создают науки», и даже «достигают счастья». Человек в этом мире приобретает немалые выгоды, к которым Шопенгауэр относит, кроме науки, еще и язык с обдуманной деятельностью.
Как понимает Шопенгауэр данность? Как идею вещей, как вещь-в-себе, «их [вещей] что и как, а не почему». Идея вещей это вещи вне их отношения с другими вещами, то есть вещи, свободные от подчинения закону достаточного основания. Перед человеком, способным видеть идею вещей, «вещь выдает себя за то, что она есть, высказывает себя до конца и не отсылает от одной вещи к другой».
Кое-что есть у Шопенгауэра и о пути к очевидности. Так, философ пишет, что человек должен перестать «интересоваться взаимными отношениями различных представлений» и помнить, что вещи «таинственны, загадочны, абсолютно непонятны».
Более полно о пути к очевидности говорит Лев Шестов. Философ считал, что первый шаг к обретению «свободы неведения» «приучить себя не считаться с достаточными основаниями» и видеть, что «даже там, где все людям представляется ясным и понятным, [там] все необычайно загадочно и таинственно». Иными словами, человек должен удивляться миру. Удивленному человеку «мировая гармония кажется приятным, но унизительным даром. Мир по-прежнему [его манит], но уже не дает чистой радости». Человек приучается «жить с одними вопросами без ответов». Несмотря на это, «пока человек удивляется он еще не коснулся тайны бытия Только отчаяние подводит его к граням и пределам сущего». Отчаяние это состояние, в котором человек понимает, что «всякая дальнейшая борьба [за основания] бессмысленна, когда человек испытывает свое полное бессилие» отыскать основания, превратить данность в мир возможного и невозможного. Отчаявшийся человек понимает, что «все что угодно может произойти из всего что угодно», например, «могло бы быть, что камень обращался бы на наших глазах в растение, а растение в животное». Именно отчаявшийся человек понимает: того, что он «искал не найдешь». И тогда все «гарантии несомненностей и прочностей падают: мы должны жить в постоянной неизвестности, всегда терпеть и быть готовыми к чему угодно». «Для разума страшнее всего беспочвенность», поэтому разум оставляет человека, который теряет ведение, становится неведающим и обретает веру.