В целом в первые две декады после Второй мировой войны партии per se (т.е. легитимность политических партий как таковых) и многопартийность (т.е. легитимность конфликта между различными партиями) получили широкое признание, сформировавшееся главным образом как реакция на однопартийные фашистские режимы межвоенного периода. Но теперь, даже в консолидированных демократиях, партии находятся под стрессом. Их имидж в общественном сознании сугубо негативный [Dalton, 2005; Torcal, Gunther, Montero, 2002]. В 15 старых демократиях Европейского союза партии получают позитивную оценку менее чем 20 % людей [Dalton, Weldon, 2004, р. 386]; уровень доверия им гораздо ниже, чем другим институтам и организациям [Ibidem, р. 385]. Около 30 % граждан считают, что партии далеки от простых людей, до которых им нет никакого дела [Ibidem, р. 383]. Еще более удивительно, что эти чувства не ограничиваются консолидированными демократиями, что позволило бы отнести их на счет своего рода эффекта усталости. Антипартийные настроения широко распространены и в новых посткоммунистических европейских демократиях [Kopecky, 2006, с. 266; Toka, 2006].
Недоверие партиям как институту («Parteinverdrossenheit»), «смешанное с острой критикой деятельности конкретных партий» [Dalton, 2005; Torcal, and Montero, 2006], было использовано антисистемными, популистскими и экстримистскими партиями [Abedi, 2002; Betz, 2004; Ignazi, 2006; Schleder, 1996]. Их агрессивная риторика нашла определенное одобрение среди наименее привилигированной части населения, но не настолько, чтобы составить угрозу демократическим политиям (за примечательным исключением Австрии и Италии). С другой стороны, приводились доводы, что такие «партии антипартийной системы (anti-party-system-parties) [] могут просто представлять собой следующий этап непрерывного процесса развития партий» [Katz, 2002, р. 118].
В какой мере это негативное восприятие современных политических партий влияет на их силу и роль? Чтобы получить ответ на этот вопрос, необходимо разобраться с тем, как измеряется сила партий, и обсудить их нынешнюю роль.
Стандартным индикатором, используемым в сравнительной оценке силы партии, является размер ее членства. Этот упрощенный индикатор широко используется, даже если с ним нужно обращаться очень осторожно: каждый, кто непосредственно исследовал партийные организации, знает, как «округляются», если использовать этот эвфимизм, числа. Грубо говоря, величина членства дает простой, совместимый в кросс-страновых исследованиях и исследованиях временной динамики индикатор для измерения «силы» партии, но этот индикатор недостаточно надежен. В одних странах больше, в других меньше. Например, во Франции [Billardo, 2003; Ysmal, 1989] и в Италии [Bardi, Ignazi, Massari, 2007] он приводил в отчаяние аналитиков и ученых, поскольку партии обычно предоставляли «неточную» статистику. Проблема надежности данных существует также и в других странах, таких как демократии Центральной и Восточной Европы [van Biezen, 2003].
Если даже принять во внимание эту проблему статистики и отнестись к данным с некоторой долей скептицизма, все равно можно сказать, что с 50-х годов, золотого века партий, наблюдается нисходящий тренд. Во всех 13 давно установившихся демократиях Европы число членов партии драматически упало: к началу 1980-х годов их потери даже превысили 50 % прежней величины [Mair, van Biezen, 2001]. Более того, если посмотреть на соотношение между количеством членов партии и электоратом в целом, масштаб коллапса становится очевидным [Scarrow, 2000, р. 8695]: ни в одной стране это соотношение не оставалось стабильным, не говоря уже о росте. Мэир и ван Бизен [Mair, van Biezen, 2001] показали, что если в 1980 г. в среднем 9,8 % различных электоратов состояли членами партии, то к концу 1990-х средний показатель уменьшился почти вдвое, до 5,7 %. Проанализировав 10 демократий, для которых данные о членстве были наиболее надежными, Питер Мэир констатировал: «Средний уровень членства составлял 14 %; в большинстве стран в шести из десяти уровень был выше 10 %. Это означает, что в большинстве стран, по которым были доступны данные, больше одного в каждом десятке имеющих право голоса избирателей были членами политических партий. В конце 1990-х годов надежные данные о членстве можно было найти для двадцати демократий, одни из которых старые, другие новые. Средний уровень членства для всех этих стран был всего лишь 5 %, т. е. чуть больше одной трети от уровня, зафиксированного в 1960-х, и только в одной из этих двадцати стран Австрии было зафиксировано превышение 10 %» [Mair, 2005, р. 1516].
Однако членство в партии говорит только об одной стороне истории: закате низовой организации партии на местах (party on the ground) [Katz, Mair, 1995]18. Кризис этого специфического «лица партии» не означает, как мы увидим далее, что партиям осталось разве что оплакивать свою судьбу. Как раз наоборот, было бы грубым просчетом из упадка низовой организации заключить, что партии вытесняются из политики. В действительности партии усилили свое влияние благодаря развитию двух других своих «лиц» руководства партии, и, прежде всего, ее членов в структурах государственной власти. Отсюда следует, что сдвиг во внутреннем балансе власти между тремя лицами партии от рядовых членов к руководству и тем, кто занимает посты в государстве, созвучен изменениям в обществе и форме правления.
Партии, подобно другим организациям, обычно отражают общество, в котором живут. Диффузия между обществом и такой «пористой» организацией, как партия, выше, чем между ним и другими организациями. Длительная академическая традиция связывала изменения в функциях и организации партий с изменениями в обществе. Ханс Даальдер [Daalder, 1983], идя по стопам Зигмунда Неймана, Мориса Дюверже и других, подчеркивал роль индустриальной революции в появлении массовой партии. В свою очередь, Отто Кирххаймер связывал развитие всеохватывающей (catch-all) партии с переломными изменениями в обществе. Согласно немецкому политологу, приближение общества изобилия и потребления благоприятствовало падению социальной дифференциации и разъединенности, тогда как процесс секуляризации политики в то же самое время стал причиной падения значимости идеологий и смягчения религиозных практик. Всеохватывающая партия стала, таким образом, побочным продуктом заката индустриального общества: когда деление общества на закрытые сегменты на основе религиозной или классовой принадлежности кануло в прошлое, граждане открывали для себя свободу от прежних традиционных лояльностей, и их вовлеченность в политику и особенно в партийную активность ослабевала.
Предвестие Кирххаймера о воздействии уходящего индустриального общества на приверженность партиям оказалось даже достаточно робким. В последующие десятилетия не только обрушилось общее мировоззрение (Weltanschauungen), но даже менее требовательное мировосприятие перестало играть какую-либо роль в формировании политической идентичности или партийной лояльности. Приход постиндустриального и постмодерного общества повлек за собой слом всех традиционных и аскриптивных идентичностей. Постиндустриальное общество было продуктом коллапса фордистской организации труда и расширения экономики услуг, результатом чего явились размытость классового размежевания и возникновение новых конфликтов. Постмодерная ситуация «конца века» представляет разрыв с прошлым. В глобальном обществе индивиды строят свою жизнь и таким образом формируют свои политические мнения и свой выбор в соответствии с меняющимися и нестабильными ориентирами. Ситуация постмодерна предполагает отрицание точных и жестких лояльностей: индивид предоставлен самому себе в поиске своего положения в обществе и на политической арене. Унаследованные лояльности и традиционные ограничения поставлены под вопрос или даже отвергнуты. Индивиды живут в состоянии флуктуации, где идентичность и принадлежность подвижны, à la carte19. Как точно подытожил Зигмунд Бауман [Bauman, 2000], мы ныне вступили в «текучее общество».
Социальная трансформация оказывает воздействие на сферу политики, в особенности она повлияла на отношения между гражданином и политической партией. Это лишенное энтузиазма отношение поднимает следующий вопрос: если массовая партия была побочным продуктом индустриального общества, а всеохватывающая выражением перехода от индустриального к постиндустриальному, то какая модель партии созвучна обществу постмодерна или «текучему» обществу?
В действительности еще не выработано никакого специфического типа партии, способного «схватить» нынешнюю эволюцию. Такие модели, как профессионально-электоральная Панебьянко [Panebianco, 1988], «франшизная партия» Карти [Carty, 2004] или картельная партия Каца и Мэира, отражают скорее изменения во внутренней динамике партии и в партийной системе. Эти изменения в цепочке «избиратели члены лидеры» были тщательно рассмотрены, но ответ на вопрос, оказали ли социетальные трансформации непосредственное воздействие на политические партии и если да, то до какой степени, все еще дискутируется. Кац и Мэир [Katz, Mair, 1995], в частности, игнорируют общество и фокусируют внимание на новых отношениях между партиями и государством. Согласно им, если в прошлом партия действовала как брокер, связывающий общество и государство, то в конце XX столетия партия «вступила» в государство, используя ресурсы, предоставляемые им самим для своей деятельности; таким образом, она превратилась в своего рода «public utility»20 [van Biezen, 2004], скорее в «агента государства», чем в объединение граждан [Mair, 1997]. Или, чтобы ввести иное определение, которое, возможно, больше подходит для этих новых отношений «партия государство», партия стала «государство-центристской», существующей на ресурсы государства. В этом вся суть картельной партии, название которой, как недавно признали Кац и Мэир [Katz, Mair, 2009], было выбрано ими не совсем удачно. Фактически из двух свойств, которые они использовали для описания своего типа партии «взаимопроникновение партии и государства и сговор между партиями» [Katz, Mair, 1995, р. 17], только первое получило убедительное подтверждение эмпирическими данными и надежными индикаторами. Второе, которое недавно было несколько пересмотрено, сначала Блисом и Кацем [Blyth, Katz, 2005] и позднее, более основательно, Кацем и Мэиром [Katz, Mair, 2009], все еще требует надежного подтверждения. Немногие исследования, которые пытались протестировать гипотезу сговора на материале анализа законов и нормативно-правовых актов, не подтвердили гипотезу картелизации: «картелизованные партии» не подняли проходной барьер для новых объединений, вступающих на политическую арену, они также не ужесточили условия получения государственного финансирования. Напротив, эти партии в большинстве случаев приняли меры, облегчающие вход в систему. Доступ на электоральное поле стал легче, поскольку за прошедшие сорок лет «электоральные законы стали менее ограничительными» [Bowler, Carter, Farrell, 2003, p. 92], а государственные дотации предоставлялись миноритарным партиям, которые «сталкиваются сегодня с менее ограничительной средой, чем та, что была в 1960-х годах» [Ibidem, р. 92]. Наконец, порог для получения государственных дотаций равен, а во многих случаях даже ниже порога для прохождения в парламент [Scarrow, 2006, p. 627628, 636]. Таким образом, поскольку реальная суть картельной модели лежит в ее проникновении в государство (что подтверждено эмпирически) со связанными с этим выгодами для всех партий и гораздо меньше в сговоре партий с целью исключения других из системы, «государство-центристская партия» очевидно является более подходящим лейблом для описания современного типа партии.