В действительности еще не выработано никакого специфического типа партии, способного «схватить» нынешнюю эволюцию. Такие модели, как профессионально-электоральная Панебьянко [Panebianco, 1988], «франшизная партия» Карти [Carty, 2004] или картельная партия Каца и Мэира, отражают скорее изменения во внутренней динамике партии и в партийной системе. Эти изменения в цепочке «избиратели члены лидеры» были тщательно рассмотрены, но ответ на вопрос, оказали ли социетальные трансформации непосредственное воздействие на политические партии и если да, то до какой степени, все еще дискутируется. Кац и Мэир [Katz, Mair, 1995], в частности, игнорируют общество и фокусируют внимание на новых отношениях между партиями и государством. Согласно им, если в прошлом партия действовала как брокер, связывающий общество и государство, то в конце XX столетия партия «вступила» в государство, используя ресурсы, предоставляемые им самим для своей деятельности; таким образом, она превратилась в своего рода «public utility»20 [van Biezen, 2004], скорее в «агента государства», чем в объединение граждан [Mair, 1997]. Или, чтобы ввести иное определение, которое, возможно, больше подходит для этих новых отношений «партия государство», партия стала «государство-центристской», существующей на ресурсы государства. В этом вся суть картельной партии, название которой, как недавно признали Кац и Мэир [Katz, Mair, 2009], было выбрано ими не совсем удачно. Фактически из двух свойств, которые они использовали для описания своего типа партии «взаимопроникновение партии и государства и сговор между партиями» [Katz, Mair, 1995, р. 17], только первое получило убедительное подтверждение эмпирическими данными и надежными индикаторами. Второе, которое недавно было несколько пересмотрено, сначала Блисом и Кацем [Blyth, Katz, 2005] и позднее, более основательно, Кацем и Мэиром [Katz, Mair, 2009], все еще требует надежного подтверждения. Немногие исследования, которые пытались протестировать гипотезу сговора на материале анализа законов и нормативно-правовых актов, не подтвердили гипотезу картелизации: «картелизованные партии» не подняли проходной барьер для новых объединений, вступающих на политическую арену, они также не ужесточили условия получения государственного финансирования. Напротив, эти партии в большинстве случаев приняли меры, облегчающие вход в систему. Доступ на электоральное поле стал легче, поскольку за прошедшие сорок лет «электоральные законы стали менее ограничительными» [Bowler, Carter, Farrell, 2003, p. 92], а государственные дотации предоставлялись миноритарным партиям, которые «сталкиваются сегодня с менее ограничительной средой, чем та, что была в 1960-х годах» [Ibidem, р. 92]. Наконец, порог для получения государственных дотаций равен, а во многих случаях даже ниже порога для прохождения в парламент [Scarrow, 2006, p. 627628, 636]. Таким образом, поскольку реальная суть картельной модели лежит в ее проникновении в государство (что подтверждено эмпирически) со связанными с этим выгодами для всех партий и гораздо меньше в сговоре партий с целью исключения других из системы, «государство-центристская партия» очевидно является более подходящим лейблом для описания современного типа партии.
Оставляя в стороне вопрос о корректности лейбла «картельная партия», следует отметить рост внимания к новому организационному профилю современной политической партии. Не претендуя на предложение новой модели, можно указать, что современая политическая партия движется в сторону «стратархического» типа организации, где каждый уровень внутренней организационной структуры удерживает определенные ресурсы (материальные и символические), которые позволяют ему функционировать с высокой степенью автономности по отношению к национальной штаб-квартире и другим внутрипартийным стратам. Развитию этой тенденции способствует высокая гибкость внутренней организации, соответствующая постмодерному обществу, которое отдает предпочтение индивидуальному предпринимательству политиков и подавляет партийную лояльность.
:Почему политические партии сдвигались к государству? Главным образом потому, что изменилось отношение между партией и обществом, и изменилось не в пользу партии. Партии осознавали перемену, т.е. ослабление связи с гражданским обществом (если не сказать растущее пренебрежение и отвержение им партий); и чтобы выжить, они отреагировали на безучастное и более враждебное окружение (общество) движением к более преемлемому, которое было в конечном счете предоставлено государством. Партии покинули общество и вторглись в государство потому, что онине были изоморфны постмодерному обществу: они не могли больше выжить в новой социетальной среде в том виде и с теми чертами, которые они унаследовали от модели массовой партии. Это означало, что они не могли получать от общества все необходимые ресурсы. Этот резервуар был почти исчерпан: вся спонтанная, безвозмездная, даже фанатичная поддержка, которую члены и активисты оказывали партии, закончилась с воцарением неолиберального индивидуалистического мышления. «Индивидуалистическая мобилизация» отразилась на положении партий, став в конечном счете причиной разрыва их связи с обществом. Культурная матрица демократических обществ конца XX столетия, пропитанная pensée unique21 неолиберализма, сотрясла коллективные и символические устои, к которым привыкли партии.
И снова Отто Кирххаймер заметил, что в 1960-е годы «отношения гражданина с политической партией становятся менее регулярными и более ограниченными по диапазону, чем с организованными группами интересов и добровольными ассоциациями, а также с его контактами с государственной бюрократией» [Kirch-heimer, 1966, p. 199]. В отличие от массовых партий социальной интеграции, во всеохватывающей партии «граждане находят относительнохолодную, временами квазиофициальную и чуждую структуру» (Ibidem). Перемена, подчеркнутая Кирххаймером, относится к деволюции, с одной стороны, коллективного измерения партийной жизни, с другой ее эмоционального, «общинного» (Gemeinschaft-like) измерения. Он осознал, что с улучшением материальных условий и ростом уровня образования люди начинают смотреть в сторону разных акторов, способных взять на себя заботу об их нуждах, как в плане социальной активности, так и в представительстве интересов: партия выглядит менее эффективной и привлекательной в этом отношении. С токвильской интуицией Кирххаймер подметил, что партия больше не предлагает целый ряд услуг, которые имели критическую важность в прошлом: вся деятельность по интеграции, которую вела партия, включая повышение уровня грамотности и политическое образование, организация общественных мероприятий и информирование были оставлены партией либо из-за конкуренции со стороны других акторов, либо из-за перераспределения ресурсов от социальной интеграции к электоральному процессу. Этот тренд стал заметен уже в начале 1960-х годов и с тех пор только ускорился.
Все последние исследования политических установок и политического участия демонстрируют воздействие на политику и политические партии их отступления от интегрирующей-формирующей-социализирующей роли. Политика как таковая все более и более удаляется от того, чем реально озабочены граждане: степень участия в выборах повсеместно падает, равно как и членство в политических объединениях и партиях (тогда как членство в добровольных непартийных и неполитических организациях растет), а субъективные ощущения важности политики находятся на довольно низком уровне [Torca, Montero, 2006]. Политика как занятие стоит на последнем месте в длинном списке видов деятельности [van Deth, 2000, p. 121], и вовлеченность в нее граждан «предельно низка» [van Deth, 2000, p. 125; см. также: van Deth, 2006]. Подобный тренд, как мы уже отмечали, воздействует на политические партии.
Отвернувшись от общества, партия двинулась в государство. С последней трети XX столетия с усилением роли партийного правления партии стали прямо или косвенно контролировать громадный объем ресурсов, продвигая выгодные им законодательные нормы или оказывая влияние на кадровые назначения, управление огромным пространством в публичной сфере и пр. Вторжение партий в государство [Blondel, 2002, p. 235] включает области, из которых они могут извлекать прямую выгоду: государственное финансирование, возмещение расходов на выборы, бесплатный доступ к СМИ и средствам коммуникации, субсидии для персонала, транспортные расходы, денежные компенсации; бесплатное использование или аренда по номинальной стоимости помещений центральных и местных органов партии и т.д. В дополнение партии освоили, продолжили или увеличили в зависимости от контекста патронаж. Патронаж никуда не исчез с процессом модернизации, как утверждалось ранее: наоборот, укоренился, сместившись с прямых двусторонних отношений между патроном и клиентом к опосредованным отношениям между партией и сторонниками [Blondel, 2002; Briquet, Sawicki, 1997; Cazolra, 1992; Piattoni, 2001; Warner, 1996]. Патронаж и клиентелизм больше не ограничены традиционными странами «партократии», такими как Япония, Италия, Бельгия и Австрия [см.: Kitschelt, 2007; Müller, 2000]. Они распространились почти повсюду, за исключением Скандинавских стран [Kitschelt, Wilkinson, 2007].
Фактически даже такая страна с длительной традицией деполитизированной государственной службы, как Великобритания, в действительности оказалась восприимчивой к патронажу. Quangos квазиавтономные негосударственные организации («quasi-autono-mous non-governmental organizations»), получившие распространение со времен правления Тэтчер (их число колеблется, по разным данным, от тысячи до двух сотен [см.: House of Commons, 2005]), служат огромным вместилищем невыборных должностей, назначение на которые отдано на усмотрение партии [Webb, 2000, p. 260; Wilson, 1995]. В Ирландии патронаж, особенно в форме прямых отношений между нотаблями партии и избирателями или членами, стал стандартной практикой [Collins, 2004, p. 606608]; однако то, что было обычным до 1970-х годов, когда «должности на нижнем уровне государственного сектора были отданы на откуп местным политикам», больше таковым не является [Ibidem, p. 607]. Во Франции как социалисты [Lefebvre, Sawicki, 2006; Juhem, 2006], так и голлисты [Haegel, 2004; Ysmal, 2005, p. 7880] широко использовали эту практику для вознаграждения своих сторонников. В Австрии система распределения министерских портфелей между победившими партиями (Proporz)22, несмотря на предпринятые Йоргом Хайдером в последние два десятилетия попытки реформы, явно не ослабела [Müller, 1989; 2006]. В Бельгии партии проникли в бюрократию как на высших постах, так и на нижних уровнях; многие должности в подконтрольных государству фирмах, на государственной службе и даже в судебной системе контролируются партиями [de Winter, 1996]. В Италии патронажу было нанесено несколько ударов в результате расследования «Чистые руки» и краха традиционных правящих партий в начале 1990-х. Однако сейчас наблюдаются признаки оживления этого глубоко укоренившегося явления [Piattoni, 2005]. Тогда как патронаж на нижнем уровне, возможно, встречает некоторое сопротивление, наверху практика предоставления постов и привилегий сторонникам победившей партии (the spoil system) даже усилилась. Если Италия была почти невосприимчива к проникновению политиков в верхний уровень бюрократии, в отличие от Франции и Бельгии с их системой формирования Кабинета министров и Германии с ее «политическими назначенцами», то новый закон 1998 г. ввел широкую систему передачи государственных должностей на этом уровне сторонникам партии, победившей на выборах [Lewanski, 1999]. В Испании чередование в правительстве Рабочей социалистической партии (Psoe) и Народной партии (PP) сопровождается широкой сменой прежних государственных служащих на лояльных новой правящей партии [Hopkin, 2001; анализ на региональном уровне см.: Mesa, 2000]. В Португалии возвращение к власти социалистов в 1995 г. в конечном счете вызвало волну назначений (около 6 тыс.) на высшие посты министерств и государственных агентств [Sotiropoulos, 2004, р. 409]. В Греции Пасок ввел «массовый клиентелизм» волнами назначений в 1980-е годы, в обход стандартных процедур найма [Spourdalakis, 1998]; изменения в верхних эшелонах администрации стали происходить «даже после каждой реорганизации кабинета той же самой правящей партией» [Sotiropoulus, 2004, р. 410]. Греция, Италия, Португалия и Испания прежде всего «характеризовались длительной партийной политизацией верхнего уровня государственной службы, (и) патронажными моделями рекрутирования в госудаственной службе» [Sotiropoulos, 2004, р. 419]. Эта модель «распределения добычи» победившими партиями в ходу в странах Центральной и Восточной Европы, чему способствуют рост и обновление бюрократического аппарата [см.: ODwyer, 2004; van Biezen, Kopecky, 2007]. Как отметил Копецки, «партийный патронаж похоже, угрожающе распространяется по посткоммунистической Европе» [Kopecky, 2006, р. 260]. Так, в Польше новые правительства могут делать назначения на высшие посты в 100 центральных государственных учреждениях и 208 региональных, плюс на огромное количество должностей в локальных органах власти и квазигосударственных агентствах, прежде всего в сфере здравоохранения. По-видимому, почти 2/3 от 300 тыс. должностей в государственном и квазигосударственном секторах занимают «партийные назначенцы» [Szczerbiak, 2006, р. 311].