На перекрёстке ностальгий. Избранное - Борис Хайкин 3 стр.

Нам в минуты сомненья
На нелегком пути 
В кураже вдохновенья
Рвать волну на груди.
И любые напасти
Поглощает прибой,
Коль родился в рубашке,
Что из пены морской.

Мы скитаний вслепую
Избегать не вольны.
То  в пучину морскую,
То  на гребень волны.

И у пристани близкой 
Олеандры в цвету.
А у сердца  прописка
В неизвестном порту.

Не искупления прошу у Бога
Грехов, что в этой жизни несть числа.
А к светлым далям  скатертью дорогу,
И за спиной  надежды два крыла.

Пускай тебя заботы рвут на части,
Но сил достанет грезить наяву.
И я прошу не счастья, а участья
Людей, среди которых я живу.

И мне дешевых милостей не надо.
Я перед вами сердцем не солгу 
Не худо быть здоровым и богатым,
Но ведь за это вечно быть в долгу.

Я бью челом страдающим со мною,
Кто пядь за пядью чувству уступал.
Пускай любовь проходит стороною.
Дай Бог хоть раз припасть к ее стопам!

И допоздна сомкнуть не в силах вежды,
Желать врагам своим не стану зла.
Бросаю камень в озеро надежды,
Чтоб к ней дорога легкою была.

С юности, гоняя голубей, 
Будь то Киев, будь Ташкент иль Таллинн 
Если забывал я, что еврей,
Тотчас мне о том напоминали.

Кто не грешен: это ль не таил?
Я меж них  не первый, не последний.
Вечно соплеменники мои
Гнулись под хулой тысячелетней.

В прихоти сановной господа
Сирых осуждали и прощали.
Теплилась надежда, как звезда,
В их глазах, исполненных печали.

И теперь, вкусив судьбы иной,
Сталось как бы заново родиться.
Нации, порукой круговой
Меченой, мне нечего стыдиться.

Без страстей кухонных при куме
Стали мы достойней и мудрее.
Коль один запишем, два  в уме.
Двух дают за битого еврея.

Там и здесь я каждому знаком.
И что нужен людям  тоже знаю.
Если говорю я вам «Шалом!»,
То «Селем!» я подразумеваю.

Кто и впрямь в святые метит,
Кто бежит, судьбой гоним, 
В Рим, Париж, Афины, Мекку.
Я же  в Иерусалим.

Там к святыням всех религий,
Друг за дружкой по пятам,
Скинув бренные вериги,
Мир дорожку протоптал.

Там, грехи свои итожа,
И с молитвой на устах,
Всяк рукой касался ложа
Убиенного Христа.

Вот и я молился Богу.
И к Талмуду, сердцем чист,
Прикасался в синагоге,
Убежденный атеист.

Сам себя переиначил.
К той земле любовь пронес,
У Стены священной Плача
Утирая капли слез.

Колонны, камни, письмена 
Средневековья панорама.
Молчит подпорная стена
Не раз разрушенного храма.

Над ним не властвуют года.
Машины рядом не паркуют.
Идут паломники сюда,
Булыжник пятками шлифуя.

В пылу душевной простоты,
Взывая к Господу в печали,
Свои заветные мечты
Оставят в швах меж кирпичами.

Клочки бумаги стерпят речь
Коленопреклоненной черни.
И дворник с пейсами до плеч
Их передаст по назначенью.

Я вижу фальшь, как ясный день.
Но отчего ж, от изумленья
Напялив кипу набекрень,
Вошел в экстаз благоговенья?

С лица  икону хоть пиши.
Уже другой, не тот, что прежде,
Я тоже чистый лист души
Заполнил верой и надеждой.

Брату Володе

Стеклодув в Тель-Авиве
колдует над битым стеклом,
Привлекая к арене стола
удивленных зевак.
Незаметно жонглируя
легкой горелки огнем,
Выпускает, как фокусник,
фауну из рукава.
То забавный дракончик
на Солнце блеснет чешуей,
То застынет на миг,
изготовившись к схватке, гюрза.
То из мертвого лома
какой-то бутылки цветной
Появляются вдруг медвежонка
живые глаза.
И волшебная палочка
так увлекает меня,
Что застыл, как в лесу молодом,
неприкаянный пень.
Я на пальцах прошу изготовить
для брата коня,
Чтобы помнил всегда о красе
казахстанских степей.
Я скупил бы все разом,
хотя я совсем не богат.
Мастер делает дело свое,
и не дрогнет рука.
Остается за морем далеким
единственный брат.
Рукотворное чудо
кому-то пойдет с молотка.
Как слеза смоляная 
из трубочки капля стекла.
Заиграло в лучах огневых
золотое руно.
Нелегко, но  возможно
фигурки ваять из стекла,
только в жизни осколки былого
слепить не дано.

Из склепа, как высшая милость,
Венера, мила и бела,
Пред очи людские явилась
На греческом острове Милос,
Где сотни столетий спала.

И в узел разыгранной драмы
Попав не без веских причин,
Античный бесчувственный мрамор
Скульптуры изысканной дамы
Будил вожделенье мужчин.

Был каждый из них озабочен 
Как проще урвать этот приз,
И в край его вывезти отчий.
За первенство сладостной ночи
Схлестнулись Стамбул и Париж.

Улыбка невинная девы
И бюст, оголенный весьма,
Осанка, и взгляд королевы,
И в пальчиках яблочко Евы 
Ревнивцев сводили с ума.

Пролито там крови немало.
Богиня тех стоила мук.
Бока в потасовке намяла.
Но яблочко не выпускала
Венера из каменных рук.

Уняв первобытную похоть,
Упал победитель без сил.
От девы плененной нет проку 
Утеряны руки по локоть.
Он близок, да не укусить.

Но женское сердце  не камень.
Ей в страсти  рассудок терять,
Влюбленных дразнить и лукавить.
Отныне у женщин с руками
Лишь «яблочко» можно отнять.

Белый Лотос, омытый дождем,
Разметался на водной постели.
Руки грешные были у цели,
Ты ж молила: давай подождем!

Хороша и довольна собой,
Стать единственной ты не спешила,
Как цветок из семейства кувшинок.
Мне оставила горечь и боль.

По течению, гордая, ты
Унеслась, аромат источая.
И срывал я земные цветы,
Все обиды на них вымещая.

Губ раскрытых созревший бутон.
Лепестками сложились ресницы.
Это ты? Или снова мне снится
Белый Лотос, омытый дождем?

Славя небо голубое,
Хоронясь от лиходеев,
Проживала Орхидея
В клеверах и зверобое.
Ветер брал ее в объятья.
Трепетало одеянье.
Словно радуга, сияли
Жемчуга на складках платья.
До поры не знала горя.
Только радовалась жизни.
Безответно ей служили
Повилика и Цикорий.
Зависти холодный иней
Вмиг сразил ее на вздохе.
Клевета Чертополоха
Обесчестила богиню.
И, не выдержав позора,
Покрываясь краской алой,
Орхидея убежала
Из родной долины в горы.
Пробиралась днем и ночью
В тайный скит от огорчений.
Из пещеры шла в пещеру,
Раздирая платье в клочья.
Скит в горах крутых затерян.
Только след ее не сгинул.
Ведь на всем пути Богини
Вырастали Орхидеи.

Тружусь, не покладая рук,
В квартире съемной, кстати.
Мы бьем по дереву «тук-тук»
На пару  я и дятел.

Я вдохновение обрел
В стенах чужого дома.
И он долбит засохший ствол.
Не можем  по живому.

Для нас обоих каждый день 
Субботник и воскресник.
В необустроенном гнезде
Слагать не можем песни.

Работу мы сочли за честь.
Неужто, в самом деле,
Нам из одной тарелки есть
И спать в чужой постели?

На стук соседи-ватики*
Сбежались: «Что он, спятил?»
А мы такие мужики,
Два брата: я и дятел.

Тружусь, не покладая рук,
В квартире съемной, кстати.
Мы бьем по дереву «тук-тук»
На пару  я и дятел.

Я вдохновение обрел
В стенах чужого дома.
И он долбит засохший ствол.
Не можем  по живому.

Для нас обоих каждый день 
Субботник и воскресник.
В необустроенном гнезде
Слагать не можем песни.

Работу мы сочли за честь.
Неужто, в самом деле,
Нам из одной тарелки есть
И спать в чужой постели?

На стук соседи-ватики*
Сбежались: «Что он, спятил?»
А мы такие мужики,
Два брата: я и дятел.

В мире нет бойца смелей,
Чем напуганный еврей.
В мире нет скопца верней,
Чем обрезанный еврей.
В мире нет скупца бедней,
Чем богатенький еврей.
В мире нет истца шумней,
Чем обиженный еврей.

О, как пугающе и просто
На холст художника рука
Наносит абрис Холокоста,
Где кучевые облака
Глаза смущают мрачным видом.
Но высоко в туманной мгле,
Образовав Звезду Давида,
Оплачут павших на Земле.

На заднем плане пышут печи,
Но не обманет внешний вид.
«Иных уж нет, а те  далече»,
Но жизнь забвенья не простит.
И по законам жанра строгим
В одной из памятных ночей
Медведица в своей берлоге
Зажгла светильник в семь свечей.

Чьи тайны хранит это Мёртвое море,
Покуда проходят века чередой?
Содом и Гоморра, Содом и Гоморра
Навеки затянуты мёртвой водой.

Не поняли грешники вышней угрозы?
Нарушена с Богом духовная связь?
Воронку заполнили женские слёзы.
Мужское достоинство втоптано в грязь.

В ленивой истоме, тиха и покорна,
Вода без планктона, как совесть, чиста.
И гуси залётные в поисках корма
Давно убывают в другие места.

Воронка привыкла к солёному плену.
Содом и Гоморра в руинах на дне.
А пьяным от счастья «беда  по колено»
На самой опасной её глубине.

Мне не понять, где истина, где деза.
На Интернете скрашиваю дни.
И ты, Всевышний, не сочти за дерзость 
На чашку сайта все же загляни.

Заблудшего, понять меня попробуй,
Что жег мосты, страдая и любя.
Прости за поэтические тропы,
Что часто уводили от Тебя.

Разменивал себя в житейской гуще.
Все мысли занимала суета.
По сути, был я мышкою ведущей,
Смущающей ведомого кота.

Вкусил немало патоки и соли,
Не раз за вожаком лукавым шел,
Заботой невостребованной болен
И вирусом неверья заражен.

Обидно быть незрячим до могилы.
Я средь иных, витийствующих сплошь,
Хочу собрать растраченные силы,
Открыть глаза на истину и ложь.

Прошу не отказать мне в просьбе скромной.
«Вишу» я на приеме много дней.
Надеюсь, есть мой адрес электронный
В небесной канцелярии Твоей!

Над Святою землей небеса разрешаются ливнями.
И, промокнув до нитки, принять их приходится мне.
Под еврейской хупой сочетаются пальмы счастливые.
Как невольный свидетель, смотрю я на них в стороне.

На Земле праотцев с давних пор говорят не по-нашему.
Седина облаков обустроилась над головой.
В золотой листопад я по вороху листьев расхаживал,
Но в букетах цветов я не видел отрады живой.

Это кто-то другой, молодой, на моей фотографии.
Там пустынный Чак-Пак, здесь лютует Хамсин до утра.
Но об этом пятне на ветровке моей биографии
На Земле праотцев я успел позабыть не вчера.

Обживаясь в стране понемножку,
Я на землю сошел с этажей.
И завел себе дикую кошку,
Чтобы в доме ловила мышей.

Принимая, как должное, милость,
Все сметает она со стола.
Нагуляла жирок, обленилась.
И, в придачу, котят принесла.

Был мне промысел Божий неведом.
И теперь, покоряясь судьбе,
Вдоволь потчую кошку обедом,
Оставляя объедки себе.

Кошка дикая лижет мне руки.
Не видать ни мышей, ни крысят.
Даром что ли коты всей округи
Под окошком моим голосят?!