Ответ на поставленные вопросы заключается, по-видимому, в том, что Цветаева, как бы она этого ни отрицала позднее, с самого начала имела определенные литературные амбиции и хотела быть услышана. Другие издательства для этого мало подходили, и она создала свое.
Важно и то, что издательства нередко играют организующую роль. Цветаева входила в круг литераторов, близких к издательству «Мусагет», но там ее книги не выходили. Круг авторов издательства «Оле-Лукойе» тоже подобие литературного объединения. Питательной средой для этой группировки послужила компания «обормотов», сложившаяся в поле притяжения семей Волошиных и Эфронов61.
Направление издательства «Оле-Лукойе» проглядывает в содержательной однородности изданий, сосредоточенных на теме детства (и в этом плане название повести Эфрона оказалось наиболее показательным), а также в том, что третий сборник Цветаевой, изданный под этой маркой, имел программное предисловие, случай уникальный в практике Цветаевой, если не считать «Два слова о театре» (1922) предваряющих книгу «Конец Казановы» [СС4: 669670], но драматургия самостоятельная сфера.
Заметим, что в предисловии Цветаевой сквозят явные и подспудные переклички с двумя другими авторами «Оле-Лукойе». Во-первых, оно подписано «Марина Эфрон, урожд. Цветаева», а во-вторых, само содержание предисловия отсылает среди прочего и к идеям Волошина, о чем нам уже приходилось писать достаточно подробно в связи с диалогом и полемикой Волошина с В. Я. Брюсовым [Войтехович: 262266].
Совершенно в духе символистской «теории соответствий», восходящей к Бодлеру и Рембо, которой и сам Брюсов отдал почтительную дань в «Сонете к форме» («Есть тонкие властительные связи / Меж контуром и запахом цветка»), Цветаева призывает: «Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест и форму руки, его кинувшей; не только вздох и вырез губ, с которых он, легкий, слетел. Не презирайте «внешнего»! Цвет ваших глаз так же важен, как их выражение; обивка дивана не менее слов, на нем сказанных. <> Нет ничего не важного! Говорите о своей комнате: высока она, или низка, и сколько в ней окон, и какие на них занавески, и есть ли ковер, и какие на нем цветы?.. Цвет ваших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души» [СС5: 230].
Это не просто «поэтика быта», как определил ее М. Л. Гаспаров [Гаспаров: 7], это символистская поэтика быта, пронизанная «соответствиями», которые должны быть закреплены в слове, а слово и есть «тело», в котором будет жить душа поэта после смерти (топос горацианского «памятника»).
В свое время Волошин подспудно апеллировал к той же теории соответствий, отстаивая свое право давать портрет Брюсова, в котором также нет ничего неважного: «В каждой статье я стремлюсь дать цельный лик художника. Произведения же художника для меня нераздельны с его личностью. Если я, как поэт, читаю душу его по изгибам его ритмов, по интонации его стиха, по подбору его рифм, по архитектуре его книги, то мне, как живописцу, не меньше говорит о душе его и то, как сидит на нем платье, как застегивает он сюртук, каким жестом он скрещивает руки и подымает голову. Отделять книгу от автора ее, слово от голоса, идею от формы того лба, в котором возникла она, поэта от его жизни как поэт Валерий Брюсов может требовать этого?» [Волошин 1989: 721].
Вопрос о том, как Брюсов может чего-то не понимать, волновал и Цветаеву. Более того, все три первые книги Цветаевой создавались в расчете на восприятие Брюсова, а вторая и третья в состоянии прямой полемики с ним. Появление «Из двух книг» (1913) с единственным в практике Цветаевой предисловием сама Цветаева называла прямой реакцией на негативную рецензию Брюсова, которой сопровождалась публикация второй книги «Вечерний альбом» (1912)62. И это при том, что были и другие не самые похвальные рецензии на книгу.
Цветаевой важна реакция именно Брюсова: ему она посвящает единственное новое стихотворение в третьей книге («В. Я. Брюсову» «Я забыла, что сердце в вас только ночник»). В «Волшебном фонаре» есть прямое посвящение («В. Я. Брюсову» «Улыбнись в мое «окно»»), и ряд косвенных обращений («Милый читатель, смеясь как ребенок», «Эстеты», «Литературным прокурорам» и др.). А началось все с «Вечернего альбома», в который было включено прямое, хотя и не раскрытое шутливое обращение («Недоумение»); экземпляр дебютной книги был почтительно отправлен старшему поэту для ознакомления.
Холодное отношение Брюсова было «незаживающей раной» для начинающего поэта, и все это говорит в пользу предположения, что создание собственного издательства было своеобразной формой защиты и мобилизации близких литературных сил для отстаивания собственных литературных позиций во враждебной литературной среде, где центральной фигурой виделся Брюсов. Именно поэтому Волошин, автор наиболее ценимого Цветаевой отклика на ее первую книгу, был совсем не случайной фигурой в образовавшемся трио.
Заметим, что брошюра Волошина «О Репине» была идеологически близка воинственному инфантилизму Цветаевой. Волошин считал, что Репин сам виноват в покушении Абрама Балашова на его картину «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Волошин утверждал: «Ей не место в Национальной картинной галерее, на которой продолжает воспитываться художественный вкус растущих поколений. Ее настоящее место в каком-нибудь большом европейском паноптикуме вроде Musée Grevin. <> Но, так как это невозможно, то заведующие Третьяковской галереей обязаны, по крайней мере, поместить эту картину в отдельную комнату с надписью Вход только для взрослых» [Волошин 1913: 55]. Волошина Цветаева воспринимала как защитника мира детства, не зря и писала ему: «Безнадежно взрослый вы? О нет!» [СС1: 101]. Брюсов же, «ранний старик», требовал от нее взросления.
Болезненность этого требования заключалась в том, что Цветаева и так считала себя рано повзрослевшей. В Брюсове она, безусловно, ценила «взрослое» содержание и была уверена, что он оценит в ее первой книге небывалую зрелость. Брюсов оценил, только подошел с обратной стороны: в не по годам зрелом авторе он заметил слишком много детского. Несомненно, в жесткости его первой рецензии сказался и личный момент, поскольку в стихотворении «Недоумение», к нему обращенном и напоминавшем о неприятном инциденте в городском транспорте (когда Ася Цветаева начала читать вслух его стихи за спиной у автора, и Брюсов сбежал на первой же остановке) Цветаева напрямую его упрекала: «О, поэт, тебе да будет стыдно!» [СС1: 172].
Этот упрек ему адресовала та же Марина Цветаева, которая уже стыдила его по другому поводу: подслушав разговор Брюсова с продавцом в книжном магазине, она упрекнула его в недостаточно почтительном отношении к Эдмону Ростану [СС6: 3738; СС4: 22], а эпиграфами из Ростана были украшены два раздела первой книги Цветаевой. Все это не могло не раздражать поэта, который всегда славился своей неприступностью (Блок боялся попросить у него поэму «Конь Блед», мотивируя это тем, что Брюсов может «укусить»63).
Между тем, Цветаева Брюсовым была очень увлечена, что не раз подчеркивал О. А. Клинг [Клинг], и цветаевский шедевр «Мне нравится, что Вы больны не мной» написал по мотивам стихотворения Брюсова «Мне грустно оттого, что мы с тобой не двое» (1900).
Реакция Брюсова на «Вечерний альбом» привела к тому, что Цветаева, которая отнюдь не была столь инфантильна и чадолюбива (Аля Эфрон позднее записывала в дневнике: «Марина маленьких детей не любит» [Эфрон 3: 29]), но просто в силу своей молодости располагала только детскими воспоминаниями, вынесла тему детства «на щит» и последовательно инфантилизировала свой образ в поэзии. В «Волшебном фонаре» тема детства звучит усиленно до назойливости, а в сборнике «Из двух книг» сгущена до «концентрата». В предисловии Цветаева требует «закреплять» каждый миг, но в самой книге текущие «миги» опущены, мы видим только прошлое: автор как жена и мать на страницах сборника совсем не представлена.
Позднее Цветаева разграничивала свои «детские» и «юношеские» стихи, проводя границу по 1913 г. Знаменательно, что границей стало двадцатилетие автора. Цветаева придавала большое значение круглым датам. В конце 1913 г. после смерти отца ей исполнится 21 год, и «детские» стихи окончательно отойдут в прошлое, уступая потоку «юношеских стихов» (19131915). Но перемена эта вызвана не тем, что именно в 1913 г. Цветаева резко повзрослела, а тем, что «детская» тема как ориентир окончательно себя исчерпала. В стихах к дочери уже нет никакого инфантилизма: Цветаева сразу видит в ней только будущее, детские черты никак не подчеркнуты.
В этой ситуации марка издательства «Оле-Лукойе» оказывается просто изжившей себя. Цветаевой хватило трех лет противостояния Брюсову для того, чтобы выжать максимум из детской темы. Кроме стихов она пишет и прозу о детстве («То, что было»), и через прозу вернется к детской теме позднее.
Рассмотрим в заключение сборник «Из двух книг» последний проект издательства «Оле-Лукойе» несколько подробнее. В отличие от двух первых сборников, он почти не изучался. Между тем, в его поэтике литературная программа ранней Цветаевой проявляется довольно заметно.
Цветаева взяла пятнадцать стихотворений из своей первой книги, которую критика оценила достаточно высоко, и двадцать пять стихотворений из второй книги, которую критики оценили намного ниже. В этом можно увидеть жест протеста, но вернее будет сказать, что в этих пропорциях сказалась объективная оценка сделанного, поскольку в отношении поэтического мастерства стихотворения «Волшебного фонаря» существенно сильнее стихотворений «Вечернего альбома», в них уже встречаются и формулы «юношеского» периода. Однако полемический тон Цветаевой и превращение детской темы в предмет и средство полемики крайне не понравилось критикам, они ощутила это как фальшь и искусственность64.
Отчасти реакция критиков была связана с тем, что в «Волшебном фонаре» Цветаева сознательно устроила «художественный беспорядок». Это проявлялось даже на уровне внешней архитектоники. Если в «Вечернем альбоме» были ясные пропорции (35, 35 и 40 стихотворений), то во второй книге можно было увидеть пародию на эту пропорциональность. Нумерация отброшена, но первый раздел был как в первой книжке (минус один текст) 34 стихотворения (и назывались они похоже: «Детство» и «Деточки»), второй в два раза меньше, чем первый (минус один), 16 стихотворений (соответственно, «Любовь» и «Дети растут»), а третий в два раза больше, чем первый (минус один), 67 стихотворений («Только тени» и «Не на радость»).