два ангела встали помпезно
с мечами, разъята стена
А просто сказала: «Исчезло»
на утро Мария-жена
и, даже не вытерев слезы,
тихонько домой погребла.
Там холмик земли у березы,
где корни бегом от ствола
А дождь разошелся, с неделю
месили под окнами грязь
облезлые куры. С апрелем
жизнь новая не началась,
все то же, ни шатко ни валко:
пьют, лаются, молятся что ж,
мирская обычная свалка.
Но вдруг через этот галдеж:
«Ну, как вы там, братцы-евреи?»
с завалинки будто опять.
«Да так я все глубже старею,
последняя вылезла прядь.
Братишка, несу через силу
твой улей, хоть пчел не рои
Уж осень. Туманом обстило
скупые дороги твои.
Писаки, фанаты, прохвосты
пугают конечностью дней.
И щеку подставить не просто
любить же намного трудней.
Порыв твой не дальше, не ближе
и совесть продашь за пятак,
без этого, видно, не выжить
А бога как не было, так
Ужели уроки задаром,
что вера внутри, не во вне?
Подсидки, грызня за тиару,
за место у трона По мне
о смерти твоей пересуды
напрасная трата чернил.
При этом, кто больше Иуда
кто выдал? А кто извратил!
Не то чтобы здесь, да и в Риме
какую строку ни возьми,
все правы, божатся святыми»
«Да будьте вы просто людьми!»
и голос исчез, будто не был.
***
Года промелькнули, как сон
Сидим полукругом, но хлебы
едва преломили вновь он
тут, рядом, и духом, и плотью
средь осиротевших детей,
сандалии те же, лохмотья
Вот разве следы от гвоздей.
Какие б тогда разговоры
могли о бессмертье вести:
«Коснется ли свет от Фавора
и прочих на этом пути?
Как строить ученье скатиться
к подгнившим библейским задам?
Исчезнет с веками граница
меж богом с смертными там?
Откроются, может, секреты,
что люди пытают у нас,
повязанных новым заветом?»
Ни слова смешинка у глаз
Подводят слова или память
последнюю, вроде, межу
кривлю ненароком, а я ведь
поклялся, что правду скажу.
Довольно! Что вылезет ночью,
об этом не стоит в отчет.
Приехали, ставлю отточье.
А дальше легенда течет
И как в этом мире бескрылом
иначе? какая латынь?
Нет, вынести нам не по силам:
дойти до такой доброты,
любви, где нельзя без испуга
никак дней всего-то в обрез,
где все пожирают друг друга
и кто-то смеется с небес
Послесловие
V
С чего задождило? Как чудо
случилось в такую вот сушь!
Что после Об этом не буду,
повылезла всякая чушь:
два ангела встали помпезно
с мечами, разъята стена
А просто сказала: «Исчезло»
на утро Мария-жена
и, даже не вытерев слезы,
тихонько домой погребла.
Там холмик земли у березы,
где корни бегом от ствола
А дождь разошелся, с неделю
месили под окнами грязь
облезлые куры. С апрелем
жизнь новая не началась,
все то же, ни шатко ни валко:
пьют, лаются, молятся что ж,
мирская обычная свалка.
Но вдруг через этот галдеж:
«Ну, как вы там, братцы-евреи?»
с завалинки будто опять.
«Да так я все глубже старею,
последняя вылезла прядь.
Братишка, несу через силу
твой улей, хоть пчел не рои
Уж осень. Туманом обстило
скупые дороги твои.
Писаки, фанаты, прохвосты
пугают конечностью дней.
И щеку подставить не просто
любить же намного трудней.
Порыв твой не дальше, не ближе
и совесть продашь за пятак,
без этого, видно, не выжить
А бога как не было, так
Ужели уроки задаром,
что вера внутри, не во вне?
Подсидки, грызня за тиару,
за место у трона По мне
о смерти твоей пересуды
напрасная трата чернил.
При этом, кто больше Иуда
кто выдал? А кто извратил!
Не то чтобы здесь, да и в Риме
какую строку ни возьми,
все правы, божатся святыми»
«Да будьте вы просто людьми!»
и голос исчез, будто не был.
***
Года промелькнули, как сон
Сидим полукругом, но хлебы
едва преломили вновь он
тут, рядом, и духом, и плотью
средь осиротевших детей,
сандалии те же, лохмотья
Вот разве следы от гвоздей.
Какие б тогда разговоры
могли о бессмертье вести:
«Коснется ли свет от Фавора
и прочих на этом пути?
Как строить ученье скатиться
к подгнившим библейским задам?
Исчезнет с веками граница
меж богом с смертными там?
Откроются, может, секреты,
что люди пытают у нас,
повязанных новым заветом?»
Ни слова смешинка у глаз
Подводят слова или память
последнюю, вроде, межу
кривлю ненароком, а я ведь
поклялся, что правду скажу.
Довольно! Что вылезет ночью,
об этом не стоит в отчет.
Приехали, ставлю отточье.
А дальше легенда течет
И как в этом мире бескрылом
иначе? какая латынь?
Нет, вынести нам не по силам:
дойти до такой доброты,
любви, где нельзя без испуга
никак дней всего-то в обрез,
где все пожирают друг друга
и кто-то смеется с небес
Послесловие
Иаков устал. Оплывала
свеча на дощатом столе.
Чем глуше мерцают начала,
настойчивей клонит к земле.
Накинув хламиду на плечи,
лег. Вот и причалил ковчег.
Не знаю надеюсь на встречу
не с богом се был Человек!
Я что-то слепил, но загадка
на каплю не стала ясней
Уж тьма надвигается. Шатко
среди обступивших теней.
Читаю и странно: зачем Ты
теряешься с каждой строкой?
Довольно чуть сдвинуть акценты
и вот уже кто-то другой.
А будут свидетелей толпы,
узнай тут, поверить кому.
Не в сказанном дело что толку,
когда не созвучен Ему.
Да сам я?.. Припомнил о пастве,
оставленной им на авось.
Эпохи пройдут, государства
а Слово неслось и неслось
«Конечно, со смертью не умер.
Как ни было б вам тяжело,
Иаков, для «талифа, куми!»,
знать, время еще не пришло.
Чем больше духовной работы,
тем тоньше меж нами стена
дерзайте!» как выдохнул кто-то
и взмыл И опять тишина.
В окошке прозрачен и светел
заката кровавый овал.
Иаков уснул. Тот же ветер
в осенней листве бушевал.
Еврейская баллада
Переселенья людского поток
то как цунами, то вялотекуще,
словно в природе. Хотя бы глоток
хрупкой надежды на райские кущи
Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?
Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза антрацит,
«эр» несуразное через словечко
Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны
даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.
Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.
«Лишь подрастают и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и я тебе дам!
Йоська, поганец, в писателях даже,»
так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал
что сосестер, что собратьев лежало!
Молодость молодость Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?
Послевоенная ниточка дней
знать, недопили властители крови
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?
Коднер, Малаховец, Кацанельсон
не от зарплаты скорей от обиды
тысячелетней Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,
что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.
К хаосу
Еврейская баллада
Переселенья людского поток
то как цунами, то вялотекуще,
словно в природе. Хотя бы глоток
хрупкой надежды на райские кущи
Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?
Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза антрацит,
«эр» несуразное через словечко
Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны
даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.
Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.
«Лишь подрастают и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и я тебе дам!
Йоська, поганец, в писателях даже,»
так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал
что сосестер, что собратьев лежало!
Молодость молодость Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?
Послевоенная ниточка дней
знать, недопили властители крови
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?
Коднер, Малаховец, Кацанельсон
не от зарплаты скорей от обиды
тысячелетней Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,
что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.
К хаосу
Зависим ли куда судьбе приспичит
забросить нас? в какой присест, прилег
в сплетениях времен, страстей, дорог
и наделив зачем-то горлом птичьим?
Что в нашей донкихотовской отваге
нуждается она хоть в ком-нибудь,
чтоб обессмертить иль перечеркнуть
ее причуды на клочке бумаги?
Абсурдом обозвать ли чей-то опыт
иль это пляска строгая частиц,
где кружит карусель из тех же лиц
и тех же строк невысказанных шепот?
По Питеру в припадке ностальгии
бродя, спустились как-то в тот подвал
давнишний пронинский, где пишущий знавал,
каким стихам сойти за чаевые.
Увы, дух испарился почему-то,
старинную посуду со стола
смели и не мелькнула в зеркалах
отставшая случайная минута.
Хотя бы зацепиться за какой-то
сигарный, пьяный, вымышленный мир:
начало века, скомканный ампир,
угрюмость толп и жалкая прослойка
богемы проходимцы и таланты
Еще вчера, столетие назад,
ты б мог войти в жирафствующий Чад
в «Бродячий пес», в «Привал комедиантов».
Всего лет 20 до стези барачной,
но выбор есть остаться ли, уйти,
ты молод, тебе нет тех 20-ти,
там ждут конца Но ты еще не зачат,
все впереди: растрепанные книги,
кастальский обезвоженный ручей
осколок пионерских лагерей
в подполье перевернутых религий.
Тебе б туда, где олонецким патлам
с рязянскими сплестись, где фрак и трость
от Цезаря, случайный Снежный гость
и царская горбинка Клеопатры