С детства восхищался драмами Гюго, томик его пьес случайно попался мне в эвакуации. Я читал его с трудом и восхищением, покорил меня, естественно, «Рюи Блаз»: «Пускай на мне ливрея, у вас же, монсеньор, у вас душа лакея!..» Страшно нравились подробные ремарки: «роскошный плащ из светло-зеленого бархата, подбитый черным шелком», «зал Данаи в мадридском королевском дворце», имена и названия «граф де Кампореаль», «орден Калатравы». Все эти подробности меня возбуждали донельзя, я пытался делать какие-то декорации, клеил из бумаги стульчик «в полуфламандском стиле», как было написано у Гюго, не имея представления о том, что это такое. И хотя в том же томике был знаменитый сюжет из французской истории «Король забавляется», особого различия между странами я тогда не делал. Все было заграницей, значит в какой-то мере и Францией.
И все же только у Дюма было странное и восхитительное соединение эпоса и стремительно развивающейся интриги, эффектных остроумных диалогов, фраз острых и разящих, как выпад шпаги, таинственности и бог еще знает чего, что составляет шипучий и искристый нектар его прозы.
И конечно, безупречная рыцарственность, особенно Атос с его божественным благородством. Четкость характеров как в commedia dellarte, ведь Арамис, Портос или Гримо фигуры, сравнимые с Тартюфом или Полонием. И эти виды Парижа, нарисованные Морисом Лелуаром, дома, чьи верхние этажи, перекрещенные балками, нависали над узкими улицами, острые крыши, арки, башни, приподнятые шпагами плащи, ботфорты, перья на шляпах, кареты в клубах пыли И сладостный ужас казни Миледи, и это последнее: «Для Атоса это слишком много, для графа де Ла Фер слишком мало». В этой книге есть, в сущности, все от рождения до смерти, от самопожертвования до жесточайшего насилия, от беспечности до горечи философских откровений, есть Любовь, Добро и Зло, порой равно задрапированные в переливающиеся, волшебные плащи дерзости и благородства.
Сколько пролито чернил, дабы уличить Дюма в несамостоятельности, исторических ошибках, безвкусице, нарциссизме! «Романы Дюма писал Огюст Маке, школьный учитель истории!» Все знали, что у Дюма было много помощников, в том числе и молодой тогда Жерар де Нерваль, но все это вздор и суета! Циклопическая сила единого всепоглощающего таланта видна везде, даже там, где несомненны и небрежности, и «швы», и прямые противоречия. Впрочем, Дюма отмел все претензии, заявив, что у него столько же помощников, сколько маршалов у Наполеона!
Иное дело, что даже восторженный поклонник Дюма, увидев его «замок Монте-Кристо», сразу же вспомнит не блеск его пера, а всю трескучесть и претенциозность его самых слабых книг и неудачных пассажей. Это карликовое фараонство, смешные потуги на монументальность, эклектика без дерзости как это печально. Недаром замок так понравился Бальзаку, у которого, как и у Дюма, литературная царственность соединялась с плебейским снобизмом вкуса. Но довольно об этом, какое нам дело до слабостей гиганта, чьи книги учили рыцарственности десятки поколений.
Сейчас, мысленно перелистывая страницы книги, которую помню почти наизусть, прихожу в растерянность: ни одного описания Парижа! Дело было, видимо, совершенно в другом. Париж был реальной (пусть невидимой, но существовавшей!) средой обитания пленивших меня героев. Герои были выдуманными, Париж настоящим, он существовал где-то в другой вселенной, но существовал!
Хотя поверить, что есть и в самом деле улица Феру, и «Люксембург» (что это такое?), и Лувр, и Пале-Руаяль, и много другого, было невозможно. А уж подумать, что эту самую улицу Феру я «тридцать лет спустя» да простится мне невольный каламбур найду настоящую в настоящем Париже!..
Тогда я ведь не видел ни одной фотографии Парижа, ни одного его точного изображения. Мне представлялось что-то в виде острых башен, аркад, узких улиц, на которых верхние этажи домов почти соприкасались, нависая уступами, трактирных вывесок, покосившихся фонарей, плюща на каменных стенах. Скорее всего все те же рисунки Лелуара, какие-то случайные изображения старинных городов вообще.
Заграница она была насквозь сказочной, ее, собственно, и не существовало вовсе, только в книжках она становилась осязаемой и реальной. Книжный Париж не побежден в моем сознании и нынче, да и зачем побеждать его! Он был, не смею сказать лучше реального, но насколько пронзительнее, сказочнее, как ни странно безусловнее. Я ни с кем не делил его, лишь мне, моему раннему детству принадлежали почти выдуманные его дома, краски и запахи. И потому, когда я впервые читал ростановского «Сирано де Бержерака», одна из ремарок первого акта показалась мне подробной картиной, панорамой, монументальным городским пейзажем. А было там всего несколько слов: «Виден уголок старого картинного Парижа в лунном свете».
«Три мушкетера» я прочел только один раз, больше в эвакуации роман никогда не попадал мне в руки, если не считать совершенно курьезной дореволюционной книжонки с «вольным пересказом» романа на сотне страниц: там сюжет был сильно «эротизирован», упрощен, к тому же герои плыли из Франции в Англию на пароходе (sic!) и такое случалось.
Но как я запомнил ту первую книгу в черном переплете с золотыми гербом и шпагой!
Без конца пересказывая приятелям эту лучшую в мире книгу, я смог заразить своей безумной страстью нескольких из них, и мы играли в мушкетеров, воспроизводя с моих слов целые сцены из романа с диалогами и, разумеется, непрерывными дуэлями. Шпаги изготовлялись из молодых елочек, к ним гвоздиками крепились картонные или фанерные круглые «гарды», защищающие руку (на самом-то деле они должны быть чашеобразные), а острый конец «клинка» по настоянию взрослых, справедливо полагающих, что дети могут выколоть друг другу глаза, обвязывался тампоном.
Но как я запомнил ту первую книгу в черном переплете с золотыми гербом и шпагой!
Без конца пересказывая приятелям эту лучшую в мире книгу, я смог заразить своей безумной страстью нескольких из них, и мы играли в мушкетеров, воспроизводя с моих слов целые сцены из романа с диалогами и, разумеется, непрерывными дуэлями. Шпаги изготовлялись из молодых елочек, к ним гвоздиками крепились картонные или фанерные круглые «гарды», защищающие руку (на самом-то деле они должны быть чашеобразные), а острый конец «клинка» по настоянию взрослых, справедливо полагающих, что дети могут выколоть друг другу глаза, обвязывался тампоном.
Кроме того, мы по возможности наряжались.
Я, например, носил украшенную бумажным пером дамскую соломенную шляпу, приобретенную за бесценок в деревенском магазине, где она осыпалась на полке от старости среди довоенных невостребованных товаров, мамину пелерину от нарядного платья лиловую, на серо-жемчужной шелковой подкладке, кружевной воротничок тоже из бумаги, обычные детские штаны и носки в полоску. Мои приятели тоже старались как могли, во всяком случае, бумажные перья и шпаги были у всех. Так разгуливали мы по деревне. «Татары крымские», растерянно сказал, глядя на нас, самый старый, девяностолетний дед, воевавший против (или за?) Колчака.
Даже печенье (редкое лакомство, попадавшееся в сухом пайке) непременно запивалось водою, чтобы можно было вообразить: мы «едим бисквиты, запивая их испанским вином», как и полагалось мушкетерам. Трехкопеечные монеты служили пистолями, пятаки луидорами. Мы изготовляли даже «свертки монет», о которых читали на страницах романа: десяток пятаков оборачивался бумагой, получившийся тяжелый цилиндр запечатывался сургучом, на который ставился оттиск той же монеты! А горизонтальные бревна коновязей отлично заменяли лошадей, на них можно было ездить верхом.
Самый большой подарок судьбы то, что меня выбрали Атосом: видимо, воздействие романа и желание обладать мушкетерской рыцарственностью, хотя бы внешне, хотя бы чуть-чуть, меня облагораживали: более высокого признания я в жизни не получал Кроме того, как носитель знания всех интриг романа, я становился главным, что мне ужасно нравилось, поскольку такая удача перепадала мне редко.
Потом появилось два тома «Двадцать лет спустя».
Какое счастье встретиться с любимыми, до тонкости знакомыми героями опять! Я действительно вспоминаю часы, проведенные за страницами этой книги, как настоящее счастье такова была моя неумеренная книжность и восторженная любовь к Атосу, уже ставшему графом де Ла Фер, Арамису шевалье дЭрбле, Портосу дю Валлону де Брасье де Пьерфону и дАртаньяну. Странно, что никто из них не имел имени, они называли друг друга по фамилии или «дорогой друг», почти всегда на «вы». Только имя Арамиса Рене однажды прозвучало в устах его возлюбленной, герцогини де Лонгвиль.
Этот роман привнес в мою жизнь новые сюжеты и новый Париж. Я почувствовал, быть может впервые, грозную силу времени: постаревшие мушкетеры, невозможность вернуться в прошлое я ведь был из тех странных детей, которые и в десять лет грустно размышляют о конечности жизни. «Двадцать лет спустя» это уже другая жизнь: можно не только драться на деревянных шпагах, но играть во встречи постаревших мушкетеров, освобождать герцога де Бофора из Венсенского замка, спасать Карла I Английского, сражаться с Мордаунтом, а главное, переживать и разыгрывать драму героев, все время оказывающихся во враждующих партиях!
Удивительно, как из романа в роман оттачиваются и утончаются характеры, суждения, мысли и поступки всех четырех героев и даже их слуг! И теперь, обладая уже достаточным читательским опытом, я охотно и часто возвращаюсь к любимым страницам, не перестаю восхищаться книгами, поразившими меня более полувека назад.
Анатоль Франс сравнивал Рабле с готическим собором, в котором нет недостатка ни в старинных желобах, ни в чудовищах, ни в гротесковых сценах, столь любимых скульпторами Средних веков, с собором, восхищаясь которым недолго и заблудиться. Думаю, так можно было сказать и о Дюма.
Несравненный Александр Дюма не вошел в каноническое литературоведение, хотя человечество обязано ему вечной признательностью. Но ни целые поколения детей, игравших «в мушкетеров», ни сам блеск его сверкающего, как мушкетерская шпага, пера не помогли ему занять место на литературном олимпе. Здесь можно вспомнить и Гюстава Доре, и того же удивительного иллюстратора Лелуара, и Жюля Верна, и сэра Артура Конан Дойла, и леди Агату Кристи, оставшихся при всей их феерической славе на обочине истории художественной культуры.