Между тем история полна известиями о казацком добычничанье. В морских походах эти пираты не довольствовались нападением на турецкие корабли: они грабили цветущие побережья Анатолии и Малой Азии, и часто, недели на две, на три, устраивали, варягорусским обычаем, ярмарки среди опустошённой прибрежной страны; на эти ярмарки слетались, как хищные птицы, странствующие по морю и по суше торгаши: греки, армяне, жиды, которые, подобно собакам, питались остатками богатой трапезы своих повелителей турок, и, с инстинктом хищных животных, пронюхивали поживу от казацких набегов. А что это были за ярмарки, можно судить по одному тому, что по свидетельству Жолковского, они «разорили в Туреччине до основания несколько десятков стародавних главных городов, не считая мелких, которые пожгли и опустошили». [89] Таким образом, кроме стад, кроме лошадей, которых казаки угоняли, в случае удачного похода, из окрестностей Тягини, Белгорода, Килии и других поднестровских и заднестровских городов, кроме пленников и пленниц, которых они старались захватить ради выкупа, или для продажи панам, наконец, кроме так называемого «турецкого добра», оружия, конской сбруи, одежд и сафьянов, они привозили домой чистое золото и серебро.
Но область их эксплуатации не ограничивалась миром «бусурменским», где, по их мнению, и сам Бог велел пустошить и грабить: они ту же практику прилагали к единоверным «волохам», как назывались у них вообще жители Молдавии и Валахии; предание гласит, что даже из Венгрии Наливайковы казаки были удалены немецким императором за их нестерпимое хищничество, и Гейденштейн подтверждает это предание, говоря, что Наливайко вернулся из-под Мункача «обременённый добычею». По современной белорусской летописи, казаки, приглашённые правительством воевать шведов, распоряжались на своих стоянках и переходах, как разбойники, и всё из-за добычи. Летописец положительно говорит, что они опустошили город Витебск, набрали в нём много золота и серебра; и по этому поводу рубили знатных мещан по-неприятельски; а возвращаясь домой, каждый из них захватил с собой по нескольку женщин и детей в неволю, совершенно так, как делали они в Туреччине. Лишь только кончился шведский поход, наступил поход московский, в пользу названного Димитрия, которого самозванство, очевидно, устроено кем-нибудь из казацких приятелей, пограничных панов, по образцу тех самозванцев, которые давали случай казакам и казаковавшим землевладельцам вторгаться в Волощину. В московском походе очутилось на первый раз 12.000 запорожцев, [90] а в смутное время Московского государства всё Запорожье, все городовые и панские казаки занялись эксплуатацией единоверцев своих, без малейшего оттенка религиозности, приписываемой нашими историками даже ополчению Наливайка. Таким образом от Синопа и Трапезонта до северных городов Московщины, от берегов Дуная до восточного балтийского поморья, мирное население платило казакам вольную и невольную дань, по мере их домогательства, жадности к добыче и дикой отваги. Куда же девали они свои сокровища?
Вопрос этот разрешится сам собой, когда мы сопоставим «казацкий народ» с «народом шляхетским».
Силой последовательности действий, свойственной человеческим обществам, силою той неуклонности, с которой, как верная, так и ложная идея общественная доходит до своего торжества или уничтожения, эти два стана, не признававшие взаимно друг за другом названия народа, но называвшиеся так и называемые так другими, должны были вести борьбу за своё материальное и нравственное, за своё бытовое и политическое существование. Это была борьба безземельных с землевладельцами, и при том с такими, которые присвоили себе неслыханные политические права. Паны содержали свои ополчения или на счёт «кварты», назначенной с королевских имений для так называемого кварцяного войска, [91] или на свои собственные средства, получаемые с имений. Напротив, казаки ополчались для войны с врагами христианства, со своими соседями христианами и с самими панами на счёт одной добычи своей. Их собственное содержание в походе, их оружие, военные снаряды и даже содержание домашних, в оставляемых позади («за шеломянем») хуторах, сёлах и городах, всё это надобно было извлечь из военного промысла, если не считать заработков рыболовных и охотничьих, сравнительно скудных.
Пора нам отнестись к истории казачества по-будничному. Перестанем искать в ней художественного воспроизведения Бовы Королевича, избивающего Полканов, Маркобрунов и других страшных воителей. Театральные подмостки, с которых нам показывали украинских героев, не привлекают больше любопытства нашего; за богато расписанными декорациями сказывается нам артистическое убожество. Конечно, для нашей умственной лени всегда будут нужны авторитеты между историками и великие воины между историческими личностями; но время всё-таки берёт своё даже и над классически заправленным образованием.
Вопрос этот разрешится сам собой, когда мы сопоставим «казацкий народ» с «народом шляхетским».
Силой последовательности действий, свойственной человеческим обществам, силою той неуклонности, с которой, как верная, так и ложная идея общественная доходит до своего торжества или уничтожения, эти два стана, не признававшие взаимно друг за другом названия народа, но называвшиеся так и называемые так другими, должны были вести борьбу за своё материальное и нравственное, за своё бытовое и политическое существование. Это была борьба безземельных с землевладельцами, и при том с такими, которые присвоили себе неслыханные политические права. Паны содержали свои ополчения или на счёт «кварты», назначенной с королевских имений для так называемого кварцяного войска, [91] или на свои собственные средства, получаемые с имений. Напротив, казаки ополчались для войны с врагами христианства, со своими соседями христианами и с самими панами на счёт одной добычи своей. Их собственное содержание в походе, их оружие, военные снаряды и даже содержание домашних, в оставляемых позади («за шеломянем») хуторах, сёлах и городах, всё это надобно было извлечь из военного промысла, если не считать заработков рыболовных и охотничьих, сравнительно скудных.
Пора нам отнестись к истории казачества по-будничному. Перестанем искать в ней художественного воспроизведения Бовы Королевича, избивающего Полканов, Маркобрунов и других страшных воителей. Театральные подмостки, с которых нам показывали украинских героев, не привлекают больше любопытства нашего; за богато расписанными декорациями сказывается нам артистическое убожество. Конечно, для нашей умственной лени всегда будут нужны авторитеты между историками и великие воины между историческими личностями; но время всё-таки берёт своё даже и над классически заправленным образованием.
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
начинают занимать развитую критикой российскую голову, хотя бы даже и замороченную немного классицизмом. История предков наших влияет неизбежно на события нынешнего дня нашего; деяния предков наших каковы бы они ни были, малые, или великие, позорные, или достохвальные неотразимо будут господствовать над судьбой наших детей и внуков, подобно таинственному, неизбежному гороскопу. Из театралов, довольных интересными случайностями, приходится нам обратиться в озабоченных разведывателей, почему предкам нашим было не до сценической картинности, не до костюмировки. Из людей, для которых история была чужой бедой или чужим счастьем, мы должны стать людьми, сводящими с ней старые счёты, в избежание штрафа за нашу беспечность Потщимся всячески «уразуметь истину», хотя бы даже ценой самоуничижения в глазах тех, чьи предки, по сказанию величавых историков, были безупречные, достохвальные рыцари. Не поскучаем даже повторениями, лишь бы утвердить в сознании своём, что мы такое, и как дошли до нынешнего нашего Я.
Для беспристрастного и правильного разбирательства споров между законно и незаконно разбойничающими людьми, необходимо нам иметь в виду следующее.
По юридическим актам, земля украинская принадлежала шляхте, так как в государственной канцелярии, без особенной разборчивости, отмеривались панам на бумаге, для заселения, обширные пространства от реки до реки, от урочища до урочища, от шляху до шляху, пространства, на которых уже существовали слободы людей более смелых и предприимчивых, полагавшихся на личные средства и соединявших вокруг себя народ собственными моральными силами. На деле эта земля принадлежала казакам, между которых врезывалась шляхта с новыми поселенцами, часто переманенными ею из слобод, принадлежавших другим гербованным панам, или негербованным байбузам, обещанием более продолжительного льготного времени. При тогдашнем состоянии пастбищ, при обширности пространств, отделявших одну купу казацких хуторов от другой, привилегированные пришельцы были скорее в помощь, нежели в убыток вольным степнякам; но казаки, по преданию от отцов и матерей, сохранили некоторую неприязнь к богатому, лощёному сословию, от которого их предки бежали в дикие степи. Эту неприязнь внушали они и шляхетским подданным. В эпоху величайших сословных успехов своих, не могла шляхта понять, что на этой земле, занятой вторично, после татарского лихолетья русскими простолюдинами во имя личной свободы своей, её шляхетско-государственное начало, её привилегированная общественность, её латинская народность не применимы. Панские населения, перемешанные с казацкими, дышали здесь иным духом, чем в глубине шляхетчины, где уж веками утвердилось полное преобладание привилегированного народа над непривилегированным. Казацкий дух, легко сообщавшийся смиренным панским поселянам, покамест, выражался только бегством отважнейших людей из панских сёл, в казацкие хутора и слободы; но он глубоко проникал в массы рабочего люда и в особенности сильно распространялся в городах и местечках между ремесленной молодёжью. Казак делался для простолюдина идеалом человека; казацкая жизнь делалась для него идеалом вольной жизни. Можно полагать, что казацкие песни, неумолкающие в Украине до сих пор, родились в те времена, и что тогдашний народ, видя перед собой свободу в образе казака, окружил его теми цветами воображения, которые дороги нынешнему украинцу по воспоминанию о славных временах казачества и по надеждам, связанным с его существованием. Поэтому-то казаки, будучи впоследствии малочисленнее остального населения Украины, были всегда сильнее его, а сила их вырастала ещё более от общей надежды добиться и себе такой же свободы с их помощью.
Разбросанные по всему пространству Украины, казаки делились: на левобережных Днепрян, обитавших между городами: Остром, Нежином, Лубнями, Полтавою; на правобережных Днепрян, которые жили в окрестностях: Чигирина, Черкасс, и т. д. до Житомира и за Житомир; на Божан, поселившихся по реке Богу, вокруг городов Брацлава, Винницы, Ладыжина, Уманя, и на Запорожцев, кочевавших в степях и лугах, за Порогами, между Днепром и Днестром. Этих последних называли низовцами, от слова Низ, которым обозначаюсь всё пространство земель от Порогов до Чёрного моря и от Днепра до Днестра; и они-то составляли главную опору всего казачества, так как их притоны были не только не доступны для шляхты, но даже и не известны ей. Владельцы сёл, кто бы они ни были, не могли преследовать в диких полях, в топких приречных зарослях, в лесах и байраках бездомных скитальцев, которые сдружились с дикой природой, доступной только птицам да зверям, и даже без коня, без хлебных съестных запасов, с самопалом, а не то с луком и рыболовной сетью, находили там себе, хоть и бедственное, но подчас привольное, а что всего важнее было для казака независимое существование. Самое пространство, отделявшее их казацкие прикметы, или знаки, понятные только товариству, от земель, которые мы назовём жилыми, давало полную возможность многолюдным толпам оставаться вне всяких наблюдений узаконенной шляхтой власти.