В этой-то пустыне гнездилась та воля, которая присвоила казаку его вечный эпитет. В эти степи приходили казаки для охоты и рыболовства не только из польской Украины, но из московского Дона. Здесь, в удалении от всего шляхетского, образовалось казацкое братство в котором все были равны, в котором и, предводитель, облечённый диктаторской властью, носил одежду одинаковую с каждым, в котором не считалось хвастовством и «пыхою» надеть богатый наряд в таком только случае, когда он снимался собственными руками с убитого турчина или татарюги. Это-то добровольно нищенствующее братство основало славную Сечь Запорожскую, где хранились военные припасы казацкие, где была рыцарская школа для казацкой молодёжи, и куда ни под каким видом не могла быть введена женщина. Запорожье было убежищем и так сказать, общим очагом всего казачества, и потому всё казацкое войско, где бы оно ни находилось, называло себя Запорожским. На Запорожье посылал люд жалобы на притеснения со стороны панов и их арендаторов; из Запорожья являлись в Украину мстители для расправы с так называемыми душманами, то есть душителями народа; Запорожье было так сказать капитулой казацкого рыцарства: на чём оно решало, на том весь казацкий народ становился.
Шляхетский дух не мог ужиться на Украине с духом казацким, тем более, что и шляхтич и казак понимали свои права и взаимные отношения каждый по-своему.
Шляхтич, воспользовавшись неблагоприятными для польских королей обстоятельствами, а в особенности избирательным возведением их на престол, мало-помалу захватил все выгоды общественного положения, во вред низшим сословиям, заключил понятие о народе и государстве только в своём сословии, присвоил одному себе честь защиты отечества и законодательную власть в нём, наконец, под влиянием иезуитов, начал смотреть на себя, как на апостола единой истинной веры и на творца государственного единства, при посредстве католической пропаганды и двоякой унии, политической и церковной. Самоуважение шляхтича было полное; спесь его доходила до безумия. Он боготворил свои гербовые знаки; он делал для себя чем-то в роде символа веры родовые предания, обыкновенно расцвечиваемые тогдашними грамотеями по правилам схоластического красноречия. Всё, исключённое из участия в его привилегиях, считал он просто служилой силой, но никак не частью нации или республики, потому что с понятием о нации и республике у него всегда было неразлучно понятие о шляхетстве.
С другой стороны, казак, вырвавшись бегством на волю из-под опеки шляхты, опеки, мало чем отличавшейся от той, с какой обыкновенно относится хозяин к живому инвентарю в своём хозяйстве, был чужд всех унаследованных шляхтою понятий о государстве, как о хранилище вольностей шляхетских, о неравенстве между собой человеческих личностей, вследствие каких-то шляхетско-сеймовых операций, и даже об отечестве, в том смысле, как разумел отечество шляхтич, заставивший работать на себя несколько разных народностей. Для казака существовал только ридный край, в смысле земли, заселённой его родом, племенем и вообще, как любит говорить украинец, добрыми людьми. Он не уважал польских законов, составленных без его ведома на сеймах, где шляхетские партии увивались вокруг избирательного короля и торговали у него права и преимущества не только для своего сословия в ущерб другим сословиям, но и для своих фамилий в ущерб сословию шляхетскому. У него были свои древние законы-обычаи, подавленные шляхтой в порабощённых ею сёлах и восстановленные в казацком вольном обществе. [92] Что касается до веры, то, принимая в соображение бегство казаков и скитание по пустыне, предшествовавшее их размножению и оседлому быту, едва ли не следует согласиться со старыми польскими писателями, что казаки сами не знали, во что веровали. Догматическая часть христианства необходимо была у них в занедбанни. Они знали только одно, и знали твёрдо: что у них вера не шляхетская. Следуя учению Христа, перешедшему к ним в степную Украину более изустным, чем письменным путём, они никак не допускали тождества русского Иисуса с польским Иезусом, во имя которого в городовой Украине паны разгоняли поселян из церквей, и принуждали силой к унии или к католичеству. Они знали, что предки их бежали в степи на волю, от панов-католиков, и поэтому пан-католик мало-помалу сделался им наконец чем-то столь же антипатичным, как и бусурман, набегающий на мирные сёла с луком и арканом, как и жид рандарь(арендатор), заедающий хлебороба под панским покровительством. Известно, как хитро коренные польские паны вместе с ксёнзами переманили в католичество панов старой русской веры. Кто из русских панов и оставался ещё в так называемом благочестии, и тот уж, в глазах казаков, сохранил только русские кости, но оброс польским мясом, как это они высказывали потом в глаза «благочестивым» панам украинским, например, Адаму Кисилю. Споры между церковными братствами и узаконенными королём униатскими иерархами, будучи чужды казакам в экономическом отношении, тем не менее отражались в их сознании неприязнью к латинцам, творцам унии, и чем дальше, всё больше. Сословная ненависть претворялась в религиозную. И вот на таких-то дрожжах варилось понемногу в Украине то пиво, из которого казаки в своё время, «зробили з ляхами превеликее диво», варился тот «пивный квас», за который «не один казак ляха, мов бы скурвою сына за чуба потряс». [93]
Шляхетский дух не мог ужиться на Украине с духом казацким, тем более, что и шляхтич и казак понимали свои права и взаимные отношения каждый по-своему.
Шляхтич, воспользовавшись неблагоприятными для польских королей обстоятельствами, а в особенности избирательным возведением их на престол, мало-помалу захватил все выгоды общественного положения, во вред низшим сословиям, заключил понятие о народе и государстве только в своём сословии, присвоил одному себе честь защиты отечества и законодательную власть в нём, наконец, под влиянием иезуитов, начал смотреть на себя, как на апостола единой истинной веры и на творца государственного единства, при посредстве католической пропаганды и двоякой унии, политической и церковной. Самоуважение шляхтича было полное; спесь его доходила до безумия. Он боготворил свои гербовые знаки; он делал для себя чем-то в роде символа веры родовые предания, обыкновенно расцвечиваемые тогдашними грамотеями по правилам схоластического красноречия. Всё, исключённое из участия в его привилегиях, считал он просто служилой силой, но никак не частью нации или республики, потому что с понятием о нации и республике у него всегда было неразлучно понятие о шляхетстве.
С другой стороны, казак, вырвавшись бегством на волю из-под опеки шляхты, опеки, мало чем отличавшейся от той, с какой обыкновенно относится хозяин к живому инвентарю в своём хозяйстве, был чужд всех унаследованных шляхтою понятий о государстве, как о хранилище вольностей шляхетских, о неравенстве между собой человеческих личностей, вследствие каких-то шляхетско-сеймовых операций, и даже об отечестве, в том смысле, как разумел отечество шляхтич, заставивший работать на себя несколько разных народностей. Для казака существовал только ридный край, в смысле земли, заселённой его родом, племенем и вообще, как любит говорить украинец, добрыми людьми. Он не уважал польских законов, составленных без его ведома на сеймах, где шляхетские партии увивались вокруг избирательного короля и торговали у него права и преимущества не только для своего сословия в ущерб другим сословиям, но и для своих фамилий в ущерб сословию шляхетскому. У него были свои древние законы-обычаи, подавленные шляхтой в порабощённых ею сёлах и восстановленные в казацком вольном обществе. [92] Что касается до веры, то, принимая в соображение бегство казаков и скитание по пустыне, предшествовавшее их размножению и оседлому быту, едва ли не следует согласиться со старыми польскими писателями, что казаки сами не знали, во что веровали. Догматическая часть христианства необходимо была у них в занедбанни. Они знали только одно, и знали твёрдо: что у них вера не шляхетская. Следуя учению Христа, перешедшему к ним в степную Украину более изустным, чем письменным путём, они никак не допускали тождества русского Иисуса с польским Иезусом, во имя которого в городовой Украине паны разгоняли поселян из церквей, и принуждали силой к унии или к католичеству. Они знали, что предки их бежали в степи на волю, от панов-католиков, и поэтому пан-католик мало-помалу сделался им наконец чем-то столь же антипатичным, как и бусурман, набегающий на мирные сёла с луком и арканом, как и жид рандарь(арендатор), заедающий хлебороба под панским покровительством. Известно, как хитро коренные польские паны вместе с ксёнзами переманили в католичество панов старой русской веры. Кто из русских панов и оставался ещё в так называемом благочестии, и тот уж, в глазах казаков, сохранил только русские кости, но оброс польским мясом, как это они высказывали потом в глаза «благочестивым» панам украинским, например, Адаму Кисилю. Споры между церковными братствами и узаконенными королём униатскими иерархами, будучи чужды казакам в экономическом отношении, тем не менее отражались в их сознании неприязнью к латинцам, творцам унии, и чем дальше, всё больше. Сословная ненависть претворялась в религиозную. И вот на таких-то дрожжах варилось понемногу в Украине то пиво, из которого казаки в своё время, «зробили з ляхами превеликее диво», варился тот «пивный квас», за который «не один казак ляха, мов бы скурвою сына за чуба потряс». [93]
Под предводительством Косинского, казак как будто сделали только рекогносцировку будущей арены своей борьбы с польско-русской шляхтой. Под предводительством Лободы и Наливайка, они померились военным искусством и силой с коронным войском. Потеряв плоды прежних походов на Солонице, эта военная община продолжает, однако ж, идти прежним путём к развитию силы своей и, подобно организму неделимому, постепенно возвращает утраченное, а затем принимает мало-помалу размеры, определённые условиями прошедшего и настоящего. Лишь только не стало этой общине дела дома, она ищет его в Московском царстве, совершенно тем способом, каким искала в Волощине, куда так же водила вместе с пограничными панами не одного самозванца; а когда Московщина успокоилась, на короткое время, под управлением названного Димитрия, украинские казаки возобновляют свои морские походы. Начавшиеся в Московщине смуты увлекли их туда снова возможностью военного заработка, инстинктом роста своего. Беспощадно грабят они города и сёла московские; но лишь только водворился в Московщине какой-нибудь порядок, снова стало слышно по свету о морских походах казацких. Кафа, эта главная контора невольницкого торга, которую Михалон Литвин называет ненасытной пучиной, пьющей русскую кровь, [94] подверглась ожесточённой мести казацкой в 1612 году, а в следующих 1613 1616 годах повторились неслыханные до тех пор морские набеги на берега Анатолии и Малой Азии. «Вся земля агарянская», сказано в одной украинской хронике, «стонала тогда от меча казацкого и пылала огнём казацким». Но этот опоэтизированный образ казацкой жизни, в реальном смысле, означал почти то, что означает нынешнее чумачество, именно необходимость заработков на стороне.