Результатом этих заработков, этого последовательного увеличения роста казацкого социального тела, были, между прочим, новые успехи колонизации между Днепром и Днестром. Идея украинского движения (своего рода Drang nach Osten), после отчаянного и неудавшегося казакам бегства в половецкую землю, опять сделалась мыслимой в территориальном значении своём, не взирая ни на панов, которые жаждали только крепостной колонизации, ни на мусульман, которые «оттоманской землёй» считали всё пространство, занимаемое когда-либо подвижными сёлами татарскими. Эти две враждебные казачеству силы, турецкая и польская, были, покаместь, развлечены делами, поглотившими всё их внимание, потребовавшими всего их времени, истощавшими все их ресурсы, и потому ничто не мешало казачеству расти шире и шире. На взгляд поверхностный, история борьбы казачества с панами как будто прервалась лет на 20 после погрома казаков под Лубнями; но в сущности прекратились только те явления, которые, по прежнему взгляду на былое, считаются главным предметом историографии: казаки не дрались больше с коронными и панскими войсками: они только ремонтировались. Их походы в Московщину, имевшие этот, а не иной жизненный смысл, введены историками в повествование о польско-московских смутах, под рубрикой накопления всякого сброда, привлекаемого войной. Социальный организм этого «сброда» безразлично смешивался ими с безличными и бесцветными в истории шайками; а земли, обеспечиваемые дома военно-разбойницкой деятельностью казаков, «Volumina Legum» приписывали к панским, под названием «пустынь», которых, разумеется, паны без казаков никогда бы не отмерили себе саблей. Кто выдвигал вперёд самые опасные форпосты, кто возвращался по нескольку раз на селища и замковища, облитые кровью и засыпанные пеплом, об этом не находим в обширных «Volumina Legum» ни одной строчки да и в полевых транзакциях в посольских переговорах, в официальных письмах о событиях дня, лишь мельком проглядывает факт, очевидный для нас со времён Претвича, именно: что колонизация опустелой Руси совершалась под прикрытием казачества, и что правительство польское, следовательно панское, только потому не замкнулось в определённые границы, что казаки, подвигаясь вперёд и вперёд, не давали ему замкнуться. Эти разбойники, враги польской государственности, вели панов-государников на буксире, приневоливали их выдвигаться вперёд и вперёд.
Из числа опасных форпостов по пограничной линии Днестра (zacna rzeka, говорит о нём Жолковский), сделались в этот тёмный период известны на Днестре, ниже Подольского Каменца, Камянка, Рашков, Бершада. Бершаду «осадил», то есть населил, на пустом урочище, «осадчий», или колонизатор, коронного крайчего, князя Корецкого, по прозвищу Босый. Этот княжеский староста пользовался большой популярностью и, с замковыми казаками, удерживал разлив мусульманской силы по направлению к Брацлаву, Острогу, Тернополю, Львову. [95] Сперва он жил на реке Боге; теперь перешёл на Днестр. О его подвигах знали на всём пространстве от Днестра до Дуная; знали и в самом Константинополе, так что наконец, в 1616 году, притон Босого сделался одним из главных пунктов переговоров между двумя государствами, Турцией и Польшей. Турки настаивали, и настояли, на его уничтожении. Но пока до этого ещё не дошло, султан писал о нём и о других днепровских казаках к Сигизмунду III письмо, характеризующее этот, до сих пор мало известный момент нашей истории. «Паланки, в которых живут казаки», говорил султан, «построены по заключении между нами мира. Вместо того, чтобы их, согласно нашему договору, разрушить, вы недавно снабдили живностью, военными людьми и арматой. Так, недалеко от Тягини (за Днестром) основана паланка Босого, в которой живёт немало этих разбойников. Недавно из Очакова ехало 27 человек. Разбойник Босый захватил 25 из них в плен, а два человека ушли и объявили об этом нападении. Разве можно назвать это миром? Для обеих сторон выгодно будет разрушить Босого паланку, а также Корсунь, Белую Церковь, Черкассы, Переяслав и другие подобные им, построенные по заключении между нами мира: пусть не расторгают мирных отношений. Доколе эти новые паланки не будут сравнены с землёй, до тех пор казацкие разбои не могут быть остановлены. Или сами их уничтожьте, или нашим войскам не мешайте их разрушить. Этим укрепите вы прежнюю дружбу и мир между нами. Тогда мы и татар удержим от набегов. А если вы ни того, ни другого не сделаете, это послужит нам доказательством, что паланки основаны с вашего согласия, и мы не только не станем удерживать орду от набегов, но ещё сами будем посылать её в ваши владения».
Таким образом колонизация пустынь выходила делом не шуточным: казацкими ли, или шляхетскими головами, только непременно надобно было за неё расплачиваться. Но бросим взгляд на то, что делалось в старых поселениях.
Двадцатилетие с погрома Наливайка и обнародования церковной унии, двух важных событий польско-русской истории, вывело на сцену иных деятелей равноправности и иных подвижников православия. О первых будет речь далее; о вторых замечу теперь, что это не были уже бессильные крикуны и болтуны, наполнявше архивы двусмысленными актами: это были реально деятельные личности, у которых слово было обоюдоострым мечом, заграждавшем уста клеветникам и водворявшем силу, новую в тогдашней отрозненной Руси, силу науки и самосознания. Приютясь, на первый раз, под полою у людей полноправных и неприкосновенных для насилия, [96] точно старинная алхимия, эта полусерьёзная, полусмешная бабушка химии, странствовавшая из замка в замок, просвещение русское вышло из-под хранительной сени великодушно-тщеславных магнатов на открытую арену, вышло в народ и засело кругом мещанских и поповских очагов. В то время, когда в Остроге, на могиле прославленного историками Константина-Василия, бесцеремонно водворились католики, как на своём давнишнем займище, Львов, Вильно, Витебск и Киев готовили, в новом поколении, интеллигенцию в духе Иоанна Вишенского. Отсюда, из мещанской среды, из убогих священнических домов, из домов так называемой низшей шляхты [97] брались типографы, полемики, богословы и школьные учителя, поднявшие народную борьбу с враждебным элементом выше казацкого уровня. Голос ревнивого охранителя родной церкви, Иоанна Вишенского, не был, конечно, явлением исключительным. Самая сила его, чувствуемая даже через два с половиной столетия, показывает, как обширна была аудитория: ибо всякая сила единичной личности пропорциональна могуществу представляемой ею и создавшей её массы, которую она, в свою очередь, ведёт далее Афон сделался в то время, можно сказать, Синаем для отрозненной Руси. Освящённый воспоминаниями со времён преподобного Антония, который там получил монашеское пострижение, он заменил для нас на время самый Царьград с его беспомощным патриархатом. Монашество, отшельничество, отчуждение прелестей мира и всякие скверны его, уже и во времена варяго-русские держало знамя церкви выше, нежели духовенство белое, которое было связано с князьями и боярами не столько духовными, сколько материальными узами. То же самое монашество и отшельничество подняло и теперь это знамя высоко над отрозненной Русью. В то время, когда создатели и благодетели святых храмов наших собственными руками превращали их из домов молитвы в вертепы разбойников, на Афонской горе, среди жестокосердого агарянства, залившего древний христианский мир, точно ковчег на Арарате, сохранилась обуреваемая церковь русская, во всей чистоте и строгости своих преданий. Она ждала, пока затихнут хоть немного бури житейских напастей, и дождалась: в 1620 году, величайшем из всех годов новой исторической эры нашей от татарского лихолетья, предсказания инока Иоанна сбылись: Киев ещё раз явился религиозным, хранимым просвещённой иерархией центром православной Руси. И вот, в то время, когда в знаменитом городе Остроге перестал действовать в пользу православных типографский станок; когда наука из-под полы развлечённого множеством интересов магната перешла в общину мелких людей, сосредоточенных на своём русском быть или не быть; когда мещане начали искать спасения церкви и веры своей в учёных бедняках и общими заботами устраивать при церквах школы; когда к первым рассадникам самобытного просвещения, Львову, Вильне, Витебску, прибавился Киев, запущенный бывшим его воеводой, но предназначенный ко вторичному возрождению Руси, казаки, эта стоявшая вне закона корпорация, продолжали делать своё никому непонятное, для всех чужое, а для многих крайне досадное дело. Воинствующая церковь, олицетворяемая стойким мещанством и благочестивым духовенством, с одной стороны, и воинствующие защитники христианского мира от магометан с другой, мало обращая друг на друга внимания, шли параллельными дорогами к одной и той же цели к восстановлению русского общества из убогих остатков, к восстановлению народа русского путём самосознания, к воссоединению Руси отрозненной и низведённой до собрания панских волостей, с той страдавшей и боровшейся иным способом Русью, которая образовала из себя государство и по справедливости называлась Великой. Проследим по отзывам врагов и хулителей казачества (так как других источников у нас не имеется), каким образом это полуполитическое тело, при всей своей кажущейся дезорганизации, приходило последовательно от силы в силу.
В июле 1601 года королевский посол к «перекопскому царю», Лаврин Писочинский, доносил королю из Яс, что к хану идёт из Москвы посол, и что хан послал навстречу несколько тысяч войска; «ато запорожцы как раз переняли бы и ограбили его в полях», замечает Писочинский. Слышно также из Белгорода (продолжал он), что турки очень боятся низовых казаков, которые уже «выбрали» одно турецкое поселение при устье Днестра. Вот подвиги, характеризующие казачество. Но к таким подвигам побуждала их, кроме вечной двигательницы энергии людской нужды, самая задача их существования, задача везде заграждать путь врагу христианства, во всём ему противодействовать. И во время проезда Писочинского, турецкие и татарские поселения по ту сторону Днестра были полны христианских невольников. Лаврин Писочинский писал к королю, что около Белгорода, по волошским деревням, которые держит перекопский царь и которыми заведывает его слуга Назыл-ага (то самое, что в Польше староста или державца), видел он, равно как и в самом Белгороде, «великое множество королевских подданных, недавно побранных в разных местах по украинам». Этих людей продавали, точно скот на базаре, и королевский посол напрасно протестовал против того, что пленники взяты в мирное время. Единственный резон, убедительный для варваров, могли представить им казаки, решившие однажды навсегда вопрос о своих отношениях к бусурманам. Слух об их близости носился уже по городу, и тревога о предстоявшем казацком наезде была так велика в Белгороде, что даже нанятую послом галеру немедленно очистили, причём некоторые из посольских вещей пропали вместе с деньгами, уплаченными за перевоз в Козлов, и никогда не возвращены. [98]
В Крыму, куда вскоре за тем прибыл Писочинский, только и речи было, что о казацких разбоях. Писочинский жаловался ханскому правительству на татарские вторжения, но ему отвечали: «Если наши люди были в королевской земле, то они ходили за своими шкодами: казаки в нашей земле наделали много шкод и побрали людей; так наши отбирали у вас своё добро и мстились». Хан строго выговаривал послу зa казаков. Посол изъяснил, что казаки не подданные польского короля; что между ними есть турки, и татары, и жиды, и москва, и много людей из разных христианских народов, а потому король ни перед кем не может поручиться за это своевольное скопище. «Ведь и в Царьграде» говорил посол, «много своевольных людей, хотя султан приказывает своему магистрату соблюдать строгий порядок. Если в одном городе нет возможности усмотреть за беспорядками, как же ты хочешь, чтобы не было своевольных людей у короля в его обширных владениях и широких границах?» Но хана невозможно было уверить, что казаки не королевские подданные. Об этом передавали послу на другой день мурзы. «Бывают между ними и королевские подданные», изъяснял Писочинский, «но какие? лишённые чести, приговорённые к смертной казни, изгнанные и не имеющие больше у нас места. Разве может король за таких отвечать? Казаки, продолжал он, и самому королю причиняют много вреда. Королевские войска часто карали и карают их, кого только досягнут, но никак не могут выгубить; пускай царь (то есть хан), выгубит их до одного, когда они придут в его землю. Король будет очень доволен». [99]
Весной 1602 года, низовые казаки, в 2.000 коней, стоя над речкой Каменкой за Брацлавом, предлагали свои услуги волошскому воеводе, но тот поблагодарил их за расположенность и отказался. Вслед затем разнёсся по турецким побережьям тревожный слух о казацких чайках, вышедших в Чёрное море, и в то же самое время в Белгороде боялись наезда Босого с реки Бога, того самого колонизатора пустынь, о котором упомянуто выше, и который потом «осадил» на Днестре Бершаду. Писочинский, находясь вторично в посольстве, писал к королю от 12-го мая из Белгорода: «Здесь все в большой тревоге. Говорят, что из Днепра вышло на море тридцать чаек, и каждая несёт по 50 и 60 казаков, а с чайками несколько галер, отнятых казаками у турок». Через пять дней он писал, что слух подтвердился. «Казаков было на море 30 чаек, и недалеко от Килии бились они с турчином Гасан-агой. [100] Турчин спасся бегством, но галеру казаки взяли. 13-го мая подошли они к Белгороду и остановились у Бугаза, то есть на устье, «где Днестр впадает в море с Овидовым-Oзером». Там они захватили корабль, который плыл один из Кафы с товарами. Турки успели бежать с корабля, а грекам-христианам казаки показали opus misericordiae: обобрали донага и дали свободу. Но ветер был им противный, и они принуждены были стоять на месте несколько дней с большой опасностью от турок». В городе между тем (по рассказу Писочинского) трепетали соседства незваных гостей запорожских, и на каждую ночь все перебирались в замок, оставляя город пустым. [101] Наконец, 16-го мая, казакам подул благоприятный ветер, и, распустив паруса, опасные посетители направились к Днепру. Описав это событие, Лаврин Писочинский прибавляет: «Казаков опять опасаются в Белгороде со стороны Днепра, а равно и Босого с Бога».
Весной 1602 года, низовые казаки, в 2.000 коней, стоя над речкой Каменкой за Брацлавом, предлагали свои услуги волошскому воеводе, но тот поблагодарил их за расположенность и отказался. Вслед затем разнёсся по турецким побережьям тревожный слух о казацких чайках, вышедших в Чёрное море, и в то же самое время в Белгороде боялись наезда Босого с реки Бога, того самого колонизатора пустынь, о котором упомянуто выше, и который потом «осадил» на Днестре Бершаду. Писочинский, находясь вторично в посольстве, писал к королю от 12-го мая из Белгорода: «Здесь все в большой тревоге. Говорят, что из Днепра вышло на море тридцать чаек, и каждая несёт по 50 и 60 казаков, а с чайками несколько галер, отнятых казаками у турок». Через пять дней он писал, что слух подтвердился. «Казаков было на море 30 чаек, и недалеко от Килии бились они с турчином Гасан-агой. [100] Турчин спасся бегством, но галеру казаки взяли. 13-го мая подошли они к Белгороду и остановились у Бугаза, то есть на устье, «где Днестр впадает в море с Овидовым-Oзером». Там они захватили корабль, который плыл один из Кафы с товарами. Турки успели бежать с корабля, а грекам-христианам казаки показали opus misericordiae: обобрали донага и дали свободу. Но ветер был им противный, и они принуждены были стоять на месте несколько дней с большой опасностью от турок». В городе между тем (по рассказу Писочинского) трепетали соседства незваных гостей запорожских, и на каждую ночь все перебирались в замок, оставляя город пустым. [101] Наконец, 16-го мая, казакам подул благоприятный ветер, и, распустив паруса, опасные посетители направились к Днепру. Описав это событие, Лаврин Писочинский прибавляет: «Казаков опять опасаются в Белгороде со стороны Днепра, а равно и Босого с Бога».