Сагайдачный был уроженец Галицкой Руси, которая дала Польше всех коронных гетманов, а нам противовес вельможеству и римской пропаганде, в лице автора «Апокрисиса», в лице Иоанна Вишенского и Иова Борецкого, представителей той нравственной силы, которая заключалась в нашем народе и выразилась в незабвенном церковном братстве Львовском. Карпатское подгорье, как я уже сказал, и готов повторить это много раз, послужило убежищем остаткам храбрых русичей, после того как их отважные князья «сваты попоиша и сами полегоша за землю руськую». «Понизили» храбрые русичи «стязи своя», вложили в ножны «мечи своя вережени», «дали гнездо своё в обиду», потеряли предковскую славу свою, но не утратили своей энергической природы. Не даром мужественные сердца их предков были «в жестоцем харалузе сковани, а в буести закалены». Покинув старое днепровское гнездо, наши распуганные «шестокрыльцы» всё-таки сохранили соколиный полёт свой. Как «сокол в мытех бывает, высоко птиц взбивает», так и они, неважно, что им, в былом поколении, «припешили крыльци поганскими саблями», возродясь в новом, опять являли себя «шестокрыльцами» того великого гнезда, которое примкнуло к себе эти самые червенские города, это карпатское подгорье. Подобно тому, как иногда физиологически возрождаются отличительные свойства неделимого через много поколений, так и здесь, под чуждыми знамёнами, при иноземном боевом кличе, вставали дотатарские русичи с прежними свойствами своими: с тою же жаждою боевой славы с тою же падкостью на военную добычу, с тою же решимостью стоять за русскую землю против пришельцев. «Высоко плавали они в буести, яко сокол, на ветре ширяяся», надо отдать им честь; но долго не попадали на тот «путь», которым их предки «искали князю чти, а себе славы», на тот «обычный варяго-казацкий шлях», который «пробил каменные горы сквозе землю половецкую, который лелеял на себе посады Святославовы». Этот путь, указало им, наконец, низовое казачество, и во главе казачества явился их земляк, самборский уроженец Петро Конашевич-Сагайдачный. Он, в нашей истории, можно сказать, «похитил всю переднюю славу» казацкую, предвосхитил всё, чем по справедливости могут гордиться (увы! невежественные) казацкие потомки; он «поделился» с древними буйтурами славою «заднею». Конашевич-Сагайдачный дал украинскому казачеству больше значения в судьбе Польши и Руси, нежели кто-либо из его предшественников и преемников. Это будет видно из моего дальнейшего повествования. Здесь я только замечу, что не сабля, воспетая в песнях, не резня, проклинаемая в жалобах несчастных современников, не дикие буйтуры запорожские и не горькие пьяницы украинские привели казаков к воссоединению Руси, акту, имеющему значение в истории всего земного глобуса, а такие тихие и энергические характеры, каким обладал Сагайдачный.
В одно и то же время, то же карпатское подгорье произвело другого щедро одарённого человека, который, в эпоху боевой славы Сагайдачного, сделался известен в Киеве, в звании священника Воскресенской церкви, как милосердый покровитель вдов и сирот, а вслед за тем в звании михайловского архимандрита, как неутомимый воспитатель молодого поколения. Если б не кровавая Хмельнитчина, рыскавшая в тропу Батыеву по русской земле, может быть, мы открыли бы близкую связь этих двух личностей с двумя не менее значительными их современниками автором «Апокрисиса» и апостолом Афонской горы, подобную той секретной, таимой от поляков, связи, какая существовала между пятью лицами, задумавшими на той же территории великое, но не осуществившееся дело. Теперь мы только знаем, что оба последние писали подгорским наречием, насколько пощадила его болгарщина и польщизна, и в этом несомненная родственность их с первыми. Во всяком случае, оттуда, из-под Карпат устремились потоки новой жизни на поднепровское русское займище; Киев ожил дыханием русского духа, затаившегося в земле «галичского осмомысла».
Карпатскому подгорью всё-таки принадлежит слава того соединения славянских сил, о котором мечтал Стефан Баторий с окатоличенными предками нашими.
Нам очень мало известно и о том, в каких соотношениях находился сам Конашевич-Сагайдачный с «великим милосердником» Иоанном, в монашестве Иовом, в то время, когда «вся земля агарянская стонала от меча казацкого и пылала огнём казацким». Но, судя по тому, как старые люди дорожат ранними связями своими, как даже умирающие животные ищут места, на котором стояли прежде ноги их, [171] надобно думать, что известным нам совместным делам Сагайдачного и Иова Борецкого предшествовал ряд сношений неизвестных. Как бы то ни было, но каждый из этих двух подгорцев совершил своё дело в русском вопросе с такой твёрдостью и с таким спокойным энтузиазмом, как будто в них обоих работала одна и та же душа, или как будто они, без обоюдного совета, ничего не предпринимали.
Нам очень мало известно и о том, в каких соотношениях находился сам Конашевич-Сагайдачный с «великим милосердником» Иоанном, в монашестве Иовом, в то время, когда «вся земля агарянская стонала от меча казацкого и пылала огнём казацким». Но, судя по тому, как старые люди дорожат ранними связями своими, как даже умирающие животные ищут места, на котором стояли прежде ноги их, [171] надобно думать, что известным нам совместным делам Сагайдачного и Иова Борецкого предшествовал ряд сношений неизвестных. Как бы то ни было, но каждый из этих двух подгорцев совершил своё дело в русском вопросе с такой твёрдостью и с таким спокойным энтузиазмом, как будто в них обоих работала одна и та же душа, или как будто они, без обоюдного совета, ничего не предпринимали.
Украинские летописи относят начало военной деятельности Сагайдачного, одни к концу XVI, другие к началу XVII столетия; но общий недостаток этих летописей тот, что они писаны спустя десятки лет после первых казацких походов, так как сперва казачество лучше сказать казакованье было лишь отделом занятий королевских «дворных гетманов», управителей, и королевских «старост», попросту приказчиков, а потом в глазах «людей статечных», это были или гультайские «бунты» против таких почётных лиц, каким считался князь Острожский, или «здырства», с людей «всякого стану», то есть «поборы, напои и кормы незвычайные», на которые и в эпоху Хмельнитчины жаловался автор лучшей из украинских летописей. Поэтому хвалебные заметки летописцев о «зацном рыцаре», написанные во времена его славы, в наших глазах, не много лучше той генеалогии, которая сочинена, в близкое к нам время, сыну казака Розума.
Не для сбирателей убогих
Чужих суждений и вестей
пишется история, но для строгих судей несомненного факта, каков бы он ни был, крупный или мелкий, лестный для народной гордости, или для неё унизительный. Славословия героя во времена его торжества меньше говорят о нём его комментатору, нежели даже те насмешки, которые так часто сопровождают обыкновенно трудное начало всякого великого поприща. Даже известная брошюра Кассияна Саковича, ректора киево-братских школ, сочинённая на «жалостный погреб» Конашевича-Сагайдачного, не представляет нам ручательства в том, что «зацный рыцарь» совершил то-то в таком-то виде, а другое таким-то способом. Не отсюда мы должны черпать разумение могучей деятельности самборского русина.
В брошюре, как она ни драгоценна в разных отношениях, интересуют нас только мелочи. Так, например, интересен для нас, как клеймо времени, припечатанный на обороте заглавного листка «герб сильного Войска его королевской милости Запорожского», изображающий казака в шлыке, с бритой бородой, с торчащими в обе стороны усами, с рушницей на плече, с саблей у пояса, герб, разумеется, такой же произвольный, как и тот, который намалёван при популярном изображении запорожца в XVIII веке. С наивностью, близкой к иронии, в надписи к гербу говорится, что короли, узнав мужество запорожцев, дали им этот герб; что казак готов за свободу отечества положить и живот свой, и что землёй ли, или, когда понадобится, водой,
Вшеляко он способный и прудкий до бою [172]
Заметим ещё одну мелочь: дворянский герб самого Конашевича-Сагайдачного, изображённый под его портретом в названной книжице, представляет подкову с крестиком над средним шипом. Зацный рыцарь представлен на коне. Шапка на нём высокая соболья, называвшаяся в Москве горлатой, сверх меха виден верх; в руке булава; за плечами колчан со стрелами, сбоку лук в сагайдаке; сапоги без шпор; стремя обыкновенное; штаны не широкие; сапоги с длинными вверху узорчатыми голенищами; чепрак узорчатый с бахрамою; весь наряд московско-татарский, что обозначает, с кем воевал он; [173] черты лица крупные; борода окладистая, длинная.
Современник наших народных Гомеров и Сафо, Кассиян Сакович, без сомнения, взирал с той же «погордою» на живую речь украинскую, с которой и нынешние академические мудрецы относятся к этому жерлу непостижимой для них поэзии. Он, исковерканным по польским образцам языком, почтил память великого воина в следующих стихах:
Несмертельнои славы достойный Гетмане,
Твоя слава в молчанню некгды не зостане;
Поки Днепр с Днестром многорыбные плынути
Будут: поты делности теж твои слынути.
За свого Гетманства взял в Турцех место Кафу:
Аж и сам Цесар Турский был в великом страху:
Бо му Чотырнадцать тисяч там люду збил,
Катарги едины палил, другии потопил.
Много тогды з неволе Христиан свободил:
За што го Бог з Воинством его Благословил.
Бо за найболшую нех собе нагороду
Почитает Рыцер: кгды кого на свободу
Вызволит: за што грехов собе отпущеннє,
Одержит: а по смерти в Небе вмещеннє.
Дознавал не по един кроть Турчин поганин
Его мензства, и прудковоенный Татарин. [174]
Вот этакие-то вирши, «мовленные от спудеев братской школы», напутствовали в страну вечного молчания человека, которому равного, за исключением одного великого милосердника Иова, не произвела Украина. И таковы-то могут быть начинания словесного дела которому суждено пережить даже и то, что представляется нам вечным: государство и самое общество. Явление, стало быть, следует признать законным в порядке дел человеческих. Почему же в истории равноправности и следовательно в истории культуры не двусмысленной, не такой, какова была культура польская, не может быть признано законным казацкое безобразничанье, которым началось великое дело воссоединения Руси? Почему требуется, чтоб это дело сопровождалось какими-то элегантными подвигами? Почему регулятором требований, которые мы предъявляем истории, не сделать нам закон явлений биологических, доступных наблюдениям каждого, осязательных? Но возвратимся к повести.
Вот этакие-то вирши, «мовленные от спудеев братской школы», напутствовали в страну вечного молчания человека, которому равного, за исключением одного великого милосердника Иова, не произвела Украина. И таковы-то могут быть начинания словесного дела которому суждено пережить даже и то, что представляется нам вечным: государство и самое общество. Явление, стало быть, следует признать законным в порядке дел человеческих. Почему же в истории равноправности и следовательно в истории культуры не двусмысленной, не такой, какова была культура польская, не может быть признано законным казацкое безобразничанье, которым началось великое дело воссоединения Руси? Почему требуется, чтоб это дело сопровождалось какими-то элегантными подвигами? Почему регулятором требований, которые мы предъявляем истории, не сделать нам закон явлений биологических, доступных наблюдениям каждого, осязательных? Но возвратимся к повести.