Итак, не зная наверное, с которого времени и как именно, начал Сагайдачный своё участие в нашей народной борьбе с чужеядными народами, мы прямо становимся лицом к лицу с этим седобрадым рыцарем на пределах Ярославовской Руси на «Рси». В урочище Старая Ольшанка расположился враг, опаснее того, против которого, «мудрый» Ярослав строил «по Рси города» и населял их польскими пленниками. То был напор полудиких номадов, которые, на худой конец, возобладали бы материальным достоянием русичей; а теперь «око в око» стояли с ними рыцари римского монаха, посягающего прежде всего на свободную душу. Бессознательно готовы были эти рыцари и на вещественное, и на духовное человекоубийство, воображая, что тем приносят службу Господу. Бессознательно служили казаки великой идее нашего времени и грядущих, лучших времён, думая, что служат интересам своего полуразбойницкого товарищества. Перед истребителем русских сил под Лубнями предстал будущий спаситель польской армии под Можайском и под Хотином. С ним было шесть товарищей, которых имена заслуживают поименования, это были: Богдан Балика, Гарлик Свиридович, Иван Мамаевич, войсковой есаул; Лаврентий Пашковский, войсковой писарь; Станислав Косторжевский и Ян Мировский. [175]
Мы уже знаем, как приняли казаки пана Деревинского, посланца коронного гетмана, как они жаждали боя с ляхами, как заглушали криком голоса предводителей своих. Это были сыновья падших под Лубнями в 1596 году; понятна их жажда утопить наследственную свою вражду в польской крови, как выразился бы Кадлубек. Но умел Конашевич-Сагайдачный утихомирить завзятых. «Биться нам надо не с ляхами», так должен был говорить он. «Ляхи сидят за Вислой, а в этом войске мы побьём свою русь. И что же, братчики, из того выйдет? Придут неверные, станут кошем на нашем боевище, распустят во все стороны загоны свои, и некому будет оборонить от них землю христианскую. [176] Ведь и нас ляжет в бою не мало, хоть и побьём ляхов. А если не побьём что тогда? Об этом подумайте. Нет, братчики: ляхів гудьмо, та з ляхами будьмо. [177] Если же вы хотите биться, так у нас есть с кем биться и на Чёрном море, и в Крыму. Там погибают наши братья в неволе; день и ночь ждут они выручки. Туда подобает направить всю нашу силу». Такая речь, не сохранённая для нас ни одним историческим источником, вытекает, однако ж, из всего, что в исторических источниках сохранено, вытекает из действий Конашевича-Сагайдачного. Весьма естественно полководцу говорить перед своими соратниками о тех случаях, в которых результатом их покорности своему избраннику были события для них незабвенные; а когда Сагайдачный напомнил казакам о таких делах, как разорение невольничьих рынков турецких, когда развернул перед их воображением перспективу будущих подвигов, казаки должны были отвечать ему так, как не раз говорили они, остановленные разумным словом: Знав ты, батьку, що сказати! [178] Тут могли явиться противоположные мнения о морских походах: мир с турками только что был заключён; ляхи не дадут казакам верстать здобычню дорогу по Чёрному морю; напрасно теперь думать о походе «Хиба вы ляхив не знаете?» мог отвечать на это гетман, с украинским лаконизмом, и этими словами опровергнуть все противоречащие доводы. Ляхи уничтожали завтра фактически то, что постановляли сегодня юридически. Казаки это знали. Пускай, однако ж, и не так легко было для Сагайдачного привести буйное братство своё к единомыслию; но, выкричавшись и выгукавшись, казаки всё-таки должны были облечь, и облекли, полномочием всегда победоносного предводителя своего, а с ним уполномочили и шестерых его товарищей, между которыми, судя по именам, были даже латинцы (вероятнее протестанты). Происходя по прямой линии от «вещего» Олега, эти мудрые головы, представители запорожской интеллигенции, знали, что к чему приведёт, и потому согласились на всё в Ольшанском урочище, чего потребовали от них королевские комиссары; оставили за собой только незначительное в глазах панов, но практически весьма важное право обратиться на ближайшем сейме к королю и Речи Посполитой с просьбой о трёх пунктах: 1) о том пункте, в котором сказано, что нынешние казаки и их потомки не должны ничего такого делать, что бы причиняло кому-нибудь убыток, обиду и притеснение; 2) о том, по которому не должны они вторгаться во владения турецкого императора, без воли и приказания короля и всей Речи Посполитой, и 3) о том, по которому число запорожских казаков ограничено только тысячей человек. По видимому, это была полная покорность, в сущности же, не было никакой. Проницательно заметил нунций Торрес, что казаки являются к правительству иногда с грозьбою, иногда с просьбою, но всегда с оружием в руках. Оружие и теперь оставалось в руках у тех людей, которые подписывали акт Ольшанской комиссии от лица Запорожского Войска. Не всё ли равно, сколько казаков написано на бумаге? На деле они никуда не девались. На деле каждый, втыкавший саблю в борозду, был казак, или мог сделаться завтра казаком. По сказанию одного украинского летописца, конечно легендарному, вопросил однажды турецкий царь: «Сколько у вас казаков на Украине?» «У нас царю», отвечали ему, «что ни крак, [179] то и казак, а где байрак там и сотня казаков найдётся. Речет убо старший слово, и абие казаков, аки травы будет». С этим сказанием гармонируют слова одного поляка, проживавшего на Украине: «Мы только таборы казацкие видим, а казаков порознь нигде не находим». Потому-то и можно назвать казаков извлечением квадратного, а под час и кубического корня из украинского народа. При каждой «тревоге» украинский народ готов был выделить из себя войско которое представляло собой всё наиболее нуждающееся в куске хлеба на Украине, наиболее завзятое в добывании его, наименее связанное семейными или другими узами и готовое на всевозможные крайности.
К представителям этой-то беспокойной части южнорусского народа обратился с гордыми требованиями коронный гетман Станислав Жолковский, подкреплённый присутствием королевских комиссаров: Яна Даниловича, старосты русского, бельзского, корсунского; Станислава Конецпольского, подстолия коронного, старосты велюнского и зайдовецкого; Яна Жолковского, старосты грубешовского, или сказать конкретнее присутствием их хорошо вооружённых почтов. Замечательно, что, по выражению составленного при этом акта, казаки, в лице гетмана, войскового есаула и войскового писаря с четырьмя остальными, конечно, «значными» людьми, прислали на комиссию не начальство, а «товарищей своих, с достаточной инструкцией и наукой». Не менее замечательно также (я прошу гг. украинских дееписателей обратить на это внимание), что, по требованию комиссаров, казаки должны были исключить из своей среды и выписать из реестра не «хлопов», о которых сии дееписатели упоминают в самом начале образования казачества, а вот кого: «ремесленников, купцов, шинкарей, войтов, бурмистров и всех, которые занимаются каким-либо ремеслом, и иных лишних людей». Казаки на всё согласились. Казаки согласились даже на то, чтобы, вместо избирательного гетмана, каковым титулом и подписался на акте Конашевич-Сагайдачный, принять им «из руки короля и коронного гетмана такого старшего, каким бывал некогда Орышевский и другие». Впрочем (оговаривались они) этот старший должен быть выбран из их же войска и «ими же самими, а не кем-либо иным», [180] для того чтобы быть присяжным со всем товариством на верное исполнение королевских постановлений. Для объявления и приведения в исполнение акта, отправлены, вместе с казацкими послами, уполномоченные панские: Фёдор Сущанский Проскура, писарь земский киевский; Иероним Вржещ, ротмистр королевский; пан Ян Билецкий и пан Иосиф Галицкий. Итак всё дело окончено благополучно.
Ограничение числа казаков, по положению дел в Украине, было недостижимо для польского правительства, и именно потому, что исполнительная власть далеко не соответствовала законодательной. Уже в законе 1590 года правительство созналось перед самим собой, что «пропустило время» для обуздания казацкого своевольства. Теперь это чувствовалось несравненно сильнее, и лучшим тому доказательством служит начавшийся с 1607 года ряд сеймовых конституций против казаков, а следом за конституциями ряд комиссий, для приведения людей, называющихся казаками, в послушание землевладельцам. Все конституции и акты комиссий повторяют одно и то же: что казаки на признают юрисдикции тех, в чьих владениях проживают, то есть ни панов, ни старост; что они имеют собственное судоустройство и распространяют его на королевских и панских подданных; что они собираются в купы и вторгаются целыми войсками с артиллерией в соседние государства, навлекая на Польшу опасность войны с Турцией. Иногда король обращался с универсалом ко всем русским землевладельцам, начиная с князя Острожского, упрашивал их выбрать место и время для общего съезда и обсуждения, что делать с казаками, предоставлял им полный произвол принять какие угодно против них меры, но, видя, что паны не двигаются с места, «поновлял» тот же самый универсал, иногда даже недели через две. Казацкий промысел, очевидно, вознаграждал жителей королевских и панских городов больше, чем торговля, промышленность и ремесла, а под защитой русского права, представляемого казацким присудом, личная и имущественная неприкосновенность была гораздо больше обеспечена, чем под защитой права польского: здесь каждый судился одинаково, там для шляхтича существовали слишком большие послабления даже и в таких случаях, как открытый грабёж и разбой среди города. Народный самосуд, поддерживаемый казаками, возможно было подавить только войною; но, для войны с пропагандистами этого самосуда, материальные, а ещё больше нравственные средства польского права были недостаточны, в чём король и его коронный гетман боялись сами себе признаться. Они рады были призрачной покорности казаков, хотя, experientia docti, не могли не видеть, что она, при первом же случае, превратится в разнузданность.
Если б только с одними казаками иметь королю дело, это была бы половина горя; а то у него были свои вельможные казаки, эти Корецкие, эти Потоцкие, эти Мнишки и Вишневецкие, которые бросались то за турецкую, то за московскую границу и увлекали иногда самого короля в свои военно-политические планы. Чтобы выпутаться из неудачной экспедиции, не раз приходилось королю, через посредство своих панов, играть ту роль, за которую законом назначалась или смерть, или баниция: король давал приповедные листы и кликал клич к тем самым людям, которых его же собственные универсалы повелевали исключать из казацкого войска, хотя бы они пребывали в составе этого войска три и даже пять лет. Так было несколько раз во время знаменитой московской войны, которая началась, можно сказать, шалостью: началась повторением тех проделок с самозванцами, которые казаки, ради «лыцарства» и добычи, столько раз совершали в Волощине, но от шалости перешла в дело великой важности и довела короля до большого скандала, до соперничанья с сыном за московский престол. Король позавидовал сыну, которому шло в руки обширнейшее в Европе царство; он решился сместить сына самим собой, и сместил вместе с ним себя самого в пользу юноши, которого поляки называли поповичем. Когда дело было проиграно, Сигизмунд готов был видеть на московском престоле хоть сына; и вот половина воинственных панов, с набранным по всей Польше войсковым сбродом, опять геройствовала среди опустошённой Московщины, и опять готовилась им прежняя кара. При своей уносчивости фантазией, при беспорядочной ремонтировке, при отсутствии строгой подчинённости между начальствующими лицами, они не замедлили поставить дело так, как мог бы присоветовать им только их неприятель. Ещё недавно начата была новая московская война, а уже денег не хватало, в съестных и других припасах была крайняя нужда; войско начало разбегаться. В то самое время, когда король угрожал казакам карой за своевольство, он получал от сына вести, не предсказывавшие успеха. Зима прошла в ожидании военного счастья, которое вдруг переменит судьбу королевича. Но счастье, эта случайность, которая обманывает людей со времён потопа и расселения потомства Ноева по земле Ханаанской, обмануло в тысячный раз и поляков, которые, подобно прочим смертным, не переставали на него рассчитывать. Не появлялось капризное и коварное, выдуманное лентяями божество, на помощь воинам, предпринявшим великое дело с малыми средствами. Наконец и последние средства ускользали из рук у королевича; а новый московский царь, Михаил Фёдорович, между тем усиливался.