Очутясь в положении безвыходном, польские паны нашли из него самый великодушный выход, превзошли, что называется, самих себя. Они решились (неслыханное дело!) изгнать из Польши все излишества. Если б с этого начали они панованье своё, если бы взяли за образец подольских пограничных панов, пока ещё не развратили их вывозной из-за границы роскошью, они были бы народ великий и не нуждались бы в подражании знаменитым разбойникам древнего мира римлянам. Но лучше поздо, нежели никогда. Паны определили: отбросить шёлк и ходить в простом сукне; сафьян прочь! брыжи, то есть все кружева и манжеты, прочь! дамские наряды прочь! запретить ввоз виноградного вина в Польшу; довольствоваться домашними напитками. Не оставалось ничего желать от величия духа польского рыцарства. «Wszakże to tylko była mowa: doskutku nic nie przyszło», [10] печально, даже без сарказма, замечает, в конце своей реляции, свидетель польского великодушия, наш русин Иоахим Бильский, волею судеб очутившийся вторым после своего отца, Мартина Бильского, польским историографом w ojczystym ięzyku.
Очутясь в положении безвыходном, польские паны нашли из него самый великодушный выход, превзошли, что называется, самих себя. Они решились (неслыханное дело!) изгнать из Польши все излишества. Если б с этого начали они панованье своё, если бы взяли за образец подольских пограничных панов, пока ещё не развратили их вывозной из-за границы роскошью, они были бы народ великий и не нуждались бы в подражании знаменитым разбойникам древнего мира римлянам. Но лучше поздо, нежели никогда. Паны определили: отбросить шёлк и ходить в простом сукне; сафьян прочь! брыжи, то есть все кружева и манжеты, прочь! дамские наряды прочь! запретить ввоз виноградного вина в Польшу; довольствоваться домашними напитками. Не оставалось ничего желать от величия духа польского рыцарства. «Wszakże to tylko była mowa: doskutku nic nie przyszło», [10] печально, даже без сарказма, замечает, в конце своей реляции, свидетель польского великодушия, наш русин Иоахим Бильский, волею судеб очутившийся вторым после своего отца, Мартина Бильского, польским историографом w ojczystym ięzyku.
Я пишу историю русского общества, а не Польского государства, описываю жизнь и страдания вечно молодой красавицы Руси, обвенчанной путём обмана и насилия с распущенным стариком Ляхом; а потому оставлю лехитские, ляшеские, лядские дела и перейду к делам русским; оставлю те дела, которые должны быть погребены в молчаливом архиве, и перейду к тем, которые имеют перед собой живую перспективу. Но нельзя не сказать ещё несколько слов о том, как ляхи лядували.
Среди шумных приготовлений к войне, расписания войск, собирания средств для похода, нахмуренное чело польского Марса вдруг прояснилось отрадной мыслью: «posłać, do tego Tyranna, ażeby się iescze iako uśmierzył i od przedsięwzięcia swego-cofnął»! [11] Мысль оказалась счастливой: едва посол приехал в Царьград, как Синан-баша, этот наглый временщик, у которого на языке было только я, я, и который, в сознании своей силы, забывал творца этой силы падишаха, слетел со своего места. Его преемник Ферат-баша не мог ещё смотреть равнодушно на такую безделицу, как 12.000 талеров. Султан, как султан, в вознаграждение за вред, причинённый казаками, удовлетворился обещанием доставить ему сто сорок соболей. Так называемый вечный мир был заключён. Теперь опять можно было ляхам лядувати. Вслед за тем заключили поляки мир и с татарами, «но с непременным условием» говорит серьёзно летописец: «чтобы казаки были уничтожены».
Дав это удобоисполнимое обещание татарам, поляки никак не могли совладать с войском, собранным второпях против турчина. Это войско, не получив, по обыкновению, обещанного жалованья, разъезжало по королевским и другим имениям, делало регулярные наезды, забирало живность и доводило дело до кровавых сцен. Другая часть великодушных защитников отечества в годину величайшей опасности засела в Самборе и действовала, как законная власть, по сбору денег и съестных припасов с окрестностей. Советовали некоторые паны поступить с ними строго, но более осторожные, знавшие твёрдо историю республиканского Рима, пророчили отсюда грозную беду. Наконец король сделал заём, расплатился с жолнёрами частью наличными деньгами, частью товарами, насильно забранными в долг у купцов, и распустил домашнюю орду.
Вслед за тем наряжена была комиссия по вопросу о казаках, над которыми «старшим» поставили снятынского старосту Николая Язловецкого, того самого, которому поручено было построить замок на Кременчуке. Ale z tego wszyslkiego nie było nie», скромно и грустно заключил летописец.
Зато Краков и Варшава шумели пиршествами и публичными сценами по случаю двух свадеб: король женился на австрийской принцессе, а овдовелый недавно канцлер Ян Замойский на дочери сендомирского каштеляна Тарновского. Отчаяние, в котором ещё недавно находились поляки, было забыто совершенно. Самого летописца, у которого в жилах текла не столь изменчивая кровь, заняли маскарады, «гонитвы» на рынке перед дамами, разукрашенные ворота, Атлас и Геркулес, державшие на себе королевский космос, фейерверки в виде воздушных кораблей и гидр, наряжанье государственных людей в азиатские костюмы, и даже трубач, взобравшийся на верх костёла Панны Марии, чтобы протрубить оттуда краковякам сочинённую иезуитами, вместо народной, песню: «Jesu dulcis memoria».
А Сарматские горы между тем «гучали»; тёмное предчувствие иного рода гонитв и Геркулесов томило сердца людей, которые умели вглядываться в состав государства, зачатого ксёнзами и воспитываемого иезуитами. «Дикая милиция» возникала, среди имений, которые недавно не могли дать панам средств для спасения Польши «от поганской неволи», [12] а теперь давали средства на соперничанье друг с другом в роскоши.
А Сарматские горы между тем «гучали»; тёмное предчувствие иного рода гонитв и Геркулесов томило сердца людей, которые умели вглядываться в состав государства, зачатого ксёнзами и воспитываемого иезуитами. «Дикая милиция» возникала, среди имений, которые недавно не могли дать панам средств для спасения Польши «от поганской неволи», [12] а теперь давали средства на соперничанье друг с другом в роскоши.
Дикая милиция, таившаяся в народе до вызова на сцену действия, была олицетворением того убеждения, которое господствовало на воинственном русском пограничье, и которое Папроцкий так рельефно перед нами выставил, убеждения необходимости воевать с мусульманами. Это был главный вопрос тогдашней европейской политики; все хлопотали о том, как бы сразить султана, этого вечно рыкающего льва, который глотал народ за народом и которому в разверстую пасть одни русаки, по выражению Папроцкого, смело совали руку. Во всём ходу международной политики, со времени падения Царьграда, эта идея была преобладающей, но никто не принимал её так близко к сердцу, как «разбойники» казаки. Сколько, однако ж, ни проповедовали они её в Польше своей молчаливо-деятельной проповедью, Польша предпочитала гонитвы на краковском рынке гонитвам по Чёрному морю и держалась твёрдо убеждения, что воевать с турками нет возможности. Один только Замойский думал иначе: он был русин; он был родственник по крови казакам и тем панам подольским, которые смело совали руку в пасть рыкающему льву.
Он оставался верен стремлению Стефана Батория, и в самом начале царствования Сигизмунда советовал ему взяться за это дело. Совет оказался напрасным: заслонённые Русью польские паны пустили план Замойского в проволочку. [13] Но Замойский принадлежал ещё к героическому веку польско-русской шляхты. Его питомец и преемник, Станислав Жолковский, такой же русин как и он, под конец жизни пришёл к убеждению противоположному, [14] хотя до конца сохранил боевое мужество и завершил своё военное поприще, как подобало рыцарю. Только казаки не изменили той идее, которая вызвала их корпорацию к существованию, и продолжали проповедовать её всюду. Каким-то неведомым путём перебросили они свою задушевную мысль в кремлёвские палаты; но там она была заявлена устами, вкушавшими богоненавистную телятину; москвичи убили великую мысль посредством обманутой черни, даже не взяв на себя труда вникнуть в нее (черта характеристическая). Дикая милиция продолжала своё дело без союзников, и под Хотином доказала, что турчина можно побить на суше так же хорошо, как и на море. Но пример энергии для обленившихся людей не пример. Дожили казаки до Владислава IV, любимца своего между королями, которому они извиняли даже то, что он среди походного лагеря обедал не иначе, как в постели; (великодушие со стороны украинцев беспримерное), и уже их мысль готова была осуществиться над турками; но поляки не лучше поступили с польским органом нашей народной идеи, как москвичи с московским: они чуть не свели Владислава с ума, или с престола. Казаки снова остались одинокими деятелями русско-турецкого вопроса. Наконец «царь Петро» удовлетворил разумной Немезиде украинской, и за это казаки не помянули ему злом его, как они назвали, жорстокости. Но ещё больше одолжила их царица, которой лучшее название Вторая как это «наковано» ею на памятнике, воздвигнутом ею Первому. За турчина и за татарина забыли они ей даже Колиивщину, разыгранную ими столь невпопад, от её имени, и даже в жалобных песнях о разорении Сечи сохранили к ней сыновнее почтение: она и там у них Великий Свит наша Мати, а вовсе не то, чем представила её нам полупьяная муза Шевченка. [15]
Возвращаясь к прерванному повествованию, скажу, что казаки обыкновенно делали своё дело молча, но нельзя не заметить, что всего больше вооружались они на панов или «короленят» всякий раз, когда паны отделывались от преемников Батыевых деньгами. Например, после Хотинского мира следовал ряд покушений разорить государство, неспособное стоять с оружием в руках на страже христианства, а после панского насилия над Владиславом и Оссолинским в 1646 году, они наконец и разорили-таки это собрание тузов, ворочавших без толку судьбой народной. Не иначе следует разуметь и войну, начатую ими вслед за краковскими и варшавскими увеселениями 1592 года. Наш ополяченный земляк Иоахим Бильский, польским обычаем, игнорировал подвиги казацкие и давал в своей драгоценной, впрочем, летописи больше места геройству шляхты, которую, например, под Баворовым, в виду польского войска, вязали татары лыками; но о первой попытке казаков попробовать силы своей на панах написал следующие достойные внимания слова: «Jakoż nie trzeba sobie było lekce tych rzeczy ważyć: bo pospolicie z takich małych początków wielkie się rzeczy stawaią». [16] Эти слова написаны нашим бедным соплеменником вслед за известиями о первых действиях казацкого предводителя Косинского, к которому король напрасно посылал мандаты, а коронный гетман письма. Бильский, в своей летописи ограничился только словами, что Косинский «czynił wielkie szkody na Podolu w maiętnościach Xiążęcia Ostrozkiego», точно как бы желал поскорее отвернуть от него глаза. Мы распространимся об этой знаменитой, по своему начинанию, личности несколько больше.