В 1591 году особенно много шумели казаки по шинкам и корчмам о каких-то своих интересах, до которых не-казакам мало было дела: шумели, как надобно думать, о сеймовой конституции прошлого года; к осени выработалась у них общая мысль, а зимой она от слов перешла к делу. Решено было начать расправу с панами в пограничном городе Белой Церкви. Это было пожизненное владение князя Януша Острожского, Белоцерковского и Богуславского старосты, и вместе с тем волынского воеводы. Наместником или управителем, так называемым подстаростием, Януша Острожского был князь Курцевич-Булыга. В последних числах декабря поднялись казаки с белоцерковских леж своих и двинулись в поход. Много ли их было или мало, не известно, но стало известно, что у них, как говорилось, объявился гетман, и этот гетман был Криштоф Косинский. Выступление в поход часто знаменовалось у казаков только тем, что казаки вигравали по улицях кіньми, приводя в страх женщин и детей; но теперь дело приняло ход более серьёзный. Косинский, в качестве сильного, нагрянул с казаками во двор к подстаростию и, «добившись до его коморы, забрал всю его маетность, в том числе и шкатулу с клейнодами, с деньгами, с бумагами», в числе которых были «мамрамы», или бланки, вверенные князю Булыге старостой для разного рода дел, а также находившиеся у него на хранении привилегии самого князя Василия и сына его Януша на Белоцерковское староство, на Богуслав и на разные другие владения. Протест князя Януша Острожского в луцком замковом суде был первым сигналом опасности, грозившей всему шляхетству от небывалого ещё в таких размерах домашнего разбоя. Но этот протест не был единственный. В 1591 году в Волынском, Киевском и Брацлавском воеводствах столько было грабежей, насилий и убийств по городам, местечкам и сёлам, что король, по донесению князя Константина Василия, прислал из Вислиц в Луцк универсал от 16 января 1592 года, с требованием сведений, что это за люди такие нарушают общее спокойствие, и с повелением, чтоб никто не скрывал их поступков (а это почти всегда делалось, когда король хотел контролировать пограничных жителей в их, так сказать, внутренней политике). Глухо начиналась борьба; не знали, откуда идёт разрушительное движение, и какова собственно цель его. Если она была кому известна, то разве одному князю Василию, которого манифестации выражали большую тревогу. Что делал Косинский в течение весны, лета, осени 1592 года не известно, но надобно думать, что он продолжал вооружаться и распространять везде казацкий присуд. Осенью выдан был князю Василию из королевской канцелярии на сейме подтвердительный лист на его протестацию о том, что киевский и белоцерковский замки находятся в разорённом состоянии, что низовые казаки несколько раз находили на Киев и его замок, забирали насильно пушки, ружья, огнестрельные снаряды и никогда их не возвращали, и что в случае какой нибудь случайности, он, князь Острожский, снимает с себя всякую ответственность. Вслед за этим, по его оповещению об угрожающей опасности, в самом начале 1593 года, волынские дворяне прекращают с общего согласия все судебные дела свои, потому что казаки, вторгнувшись в Киевское и Волынское воеводства неприятельским обычаем, овладевают королевскими и шляхетскими замками, убивают и мучат людей, жгут и опустошают хозяйственные заведения и, что всего ужаснее, принуждают к присяге на повиновение казацкому войску не только мещан и селян, но и мелкую шляхту, а непослушных держат у себя под арестом. Король, по донесению Василия Острожского, со своей стороны, прислал универсал ко всем дигнитарам и урядникам воеводств Киевского, Волынского и Брацлавского, чтоб они съезжались в Константинов со своими ополчениями на помощь к князю Острожскому против своевольных казаков. Паны съезжались, однако ж, медленно и неохотно; а казаки усиливали войско своё панскими слугами и теми людьми, которым домашняя война представляла случай поживиться чужим добром. Были между панами и такие, которые, не надеясь на обычное правосудие,выпрашивали у Косинского отряды казаков и нападали с ними на своих соседей. Восстание Косинского было всего опаснее именно с этой стороны. Ссориться местной шляхте с казаками было и невыгодно, и неудобно, и страшно. Казаки на Украине были более или менее люди свои, и Бог знает, до каких размеров дойдёт их вербовка; их можно было воевать смело только постороннему войску. Напрасно Сигизмунд III разослал воззвания к жителям трёх пограничных воеводств об отражении врага, попирающего права короля и Речи Посполитой. В Константинове собралось ополчение ничтожное, а у Косинского, слышно, было уже тысяч пять войска, с артиллерией, добытой в королевских и панских замках. К нему подошли и с Низу сечевые братчики. Видя это, князь Януш Острожский бросился в Тарнов и навербовал там чужих людей против казаков, а несколько рот пехоты вызвал из Венгрии. Косинский, между тем, спокойно жил в Острополе, недалеко от Константинова, и правил окрестностями, в качестве представителя казацкой республики. В Польской Речи Посполитой это не было явлением чрезвычайным. «У нас», говорил король, жалуясь перед сеймом 1615 года, «кто хочет, может собрать войско; когда захочет, может распустить знамя и, не обращая внимания на законы, предводительствовать по собственному усмотрению». [19] Косинский, как шляхтич, как człowiek rycerski, делал то самое, что позволял себе пан Стадницкий, пан Опалинский и множество других панов, захватывавших чужие староства, замки, даже церкви и костёлы, в удовлетворение своему измышлённому праву. Вся разница была в идее. Идея провозглашённая Косинским была распространение присуду казацкого на шляхту и не-шляхту, страшная идея, но никто не отваживался или не имел сил восстать против демагога. Так миновала зима. На провесни 1593 года появились иноземные ополчения князей Острожских. Не дожидаясь их в Острополе, Косинский, по каким-то соображениям, двинулся к Тернополю и окопался в местечке Пятке, как в наиболее удобном для защиты месте. Однако ж не допустил панов до приступа, встретил их в поле. Вместе с Янушем Острожским шёл на казаков и черкасский староста Александр Вишневецкий, а с ним и некоторые волынские помещики. Они нашли казаков уже отаборенными в поле. По рассказу Бильского, прежние встречи острожан с казаками Косинского были неудачны, а потому ополченцы наступали на казаков нерешительно. Князь Януш ободрил их речью и собственным примером; завязалась тогда горячая битва. Копейщикам удалось разорвать возы и вломиться в табор; казаки отступили к Пятку, и острожане «всекли» их в самую брону. Дело происходило, как уже сказано, на провесни(ранняя весна); в поле лежал глубокий рыхлый снег; малорослые казацкие кони тонули в снегу по брюхо, и это дало страшный перевес над казаками панам и рейтарам князя Острожского, сидевшим на крупных лошадях. Косинский потерял 26 пушек и до трёх тысяч народу, как гласила шляхетская молва, всегда склонная к преувеличению. Остались почти все и хоругви «в руках победителей». Ободрённые успехом, они готовились к приступу. 15-го марта Косинский предложил капитуляцию. Он выехал из города и, как рассказывает летописец, упал к ногам князя Януша, прося прощения. Мы не имеем других свидетельств о том, как именно происходило дело, и потому принимаем эту единственную версию. Казаки, данным, князю Константину Острожскому «листом», от 10 февраля 1593 года, обязались: пана Косинского с того времени за атамана не иметь, а тотчас выбрать на Украине на его место другого, не дальше как через четыре недели, а потом быть в послушании королю, находиться за Порогами, на известных местах, не иметь никаких леж, ни приставств в державах и имениях, как самого киевского воеводы, так и других панов, которые находились под Пятком при князьях Острожских. Но о прочих панских владениях в пятковском документе не сказано ни слова; что для нас остаётся загадкой, в виду тревоги правительства о распространении казацкой юрисдикции на шляхту и на низшие слои общества, если не объяснять этого факта тем, что князь Острожский, по духу польской шляхты, действовал, как самостоятельный государь, принадлежавший со своими владениями к составу Речи Посполитой. Надобно притом помнить, как равнодушно отнеслись прочие паны к воззванию князя Острожского. Оградив себя и своих приятелей от казаков, князь Острожский предоставил другим ведаться с казаками в свою очередь. Этим объясняется загадочный факт: что во времена Наливайковщины, казаки гнездятся в городе Степане и других владениях князя Острожского, делятся добычей с его должностными людьми, и даже от его имени нападают на усадьбы соседних землевладельцев. Этим объясняется также и отсутствие ополчений князя Острожского в походе Жолковского против Наливайка, хотя, по-видимому, казаки всего больше допекли князю Василию. В повинном листе своём казаки принесли извинение перед Острожским и признали многие благодеяния, которые «его милость всему войску казацкому и каждому казаку порознь оказывал всю жизнь свою»; но тут же сказано, что эти «кондиции поданы казакам от их милостей панов», следовательно вписаны в них и благодеяния. О благодеяниях говорит в подобных случах всякое правительство прижатому в тесном углу бунтовщику, хотя бы этот бунтовщик был Вильгельм Оранский или Вашингтон. Глядя на территорию с точки зрения польского вельможи, Острожский естественно считал со своей стороны благодеянием самое дозволение проживать в своих городах, местечках, сёлах. Но глядя на ту же самую территорию с точки зрения фактических колонизаторов и охранителей Украины, в том числе и Волыни, казаки никак не могли считать князя Острожского своим благодетелем. В этом и вся суть вопроса. Тем же листом казаки обязались беглецов, изменивших князьям Острожским, выдавать и у себя не передерживать, а также возвратить огнестрельное оружие, где бы то ни было взятое в панских владениях, кроме Трипольских, равно и хоругви, коней, скот и другую движимость, а челядь обоего пола, которая находилась при казаках, от себя отослать. Косинский подписал договор «своею рукою» с теми сподвижниками своими, «которые писать умели». Он приложил «свою печать» к листу, а все его товарищи «приказали приложить печать войсковую» и просили панов, которые при этом были, чтоб и они приложили свои печати и подписались. А паны при договоре были следующие: Якуб Претвиц с Кгаврон, каштелян галицкий, староста трембовльский; Александр Вишневецкий, староста черкасский, каневский, корсунский, любецкий, лоевский; Ян Кгульский, войский трембовльский; Вацлав Боговитин, хорунжий земли Волынской; Василий Гулевич, войский володимерский. Замечательно, что в договоре не упоминаются полковники, а только гетман, сотники, атаманьё и все рыцарство Войска Запорожского. Во времена Сагайдачного, в официальных бумагах, являются после гетмана уже полковники, а потом сотники и т. д. [20] На это обращаем внимание потому, что в специальных исследованиях о казаках встречаются такие несообразности, как деление казаков на полки уже во времена Батория, да ещё территориальное деление! Нельзя оставить без внимания и того в пятковском листе, что прощение дано казакам не только по их собственным просьбам, но и «по ходатайству многих затных людей». Этим объясняется, что паны тогда ещё боялись окончательно поссориться с казаками и следовали примеру киевского подвоеводия, князя Вороницкого, который не решился поступить согласно с интересами короля Стефана, когда к нему привели убийц королевского посла, и, вероятно, наперёд условился с князем Михаилом Рожинским, как сделать так, чтоб казаки очутились на воле.
Оставив князя Острожского в покое, казаки не угомонились. Они очистили Волынское воеводство, но зато утвердились в Киевском, в собственно так называемой тогда Украине, опановали Киев, поместили там свою армату(артиллерия), и помышляли навсегда в нём водвориться. Такое соседство было бы крайне опасно для волынской, самой богатой тогда шляхты. Спустя четыре месяца после пятковского дела, волынские паны, съехавшись для выбора трибунальских депутатов во Владимир, «упросили» киевского и волынского воевод, чтоб они не теряли казаков из виду и, в случае какой-нибудь опасности со стороны этой вольницы, давали о том знать им и коронному гетману, а они обещают явиться с ополчениями своими на назначенное им место «все», как против неприятеля отечества, под предводительством хорунжего Волынского воеводства. Но никакого призыва со стороны князей Острожских не последовало. Князь Василий, очевидно, решился гладить низовых сиромах за шерстью, а не против шерсти. Он знал их смолоду. Через несколько времени, о Косинском начали снова ходить тревожные слухи. Он очутился на Днепре и начал снова вербовать охотников до «казацкого хлеба». Вокруг него собралось новое войско.
Каковы бы ни были в Украине побуждения к поступлению в казаки, нужда была между ними главным. Эта страна «текла молоком и медом» не иначе, как и земля обетованная, то есть или в воображении бездомных скитальцев, полуголодных, теснимых рабовладельческими порядками, сбившимися с жизненного пути, или же на языке людей, которым предстояло отмерить себе в ней саблей займища и устроить на них доходные слободы. Обе эти разнохарактерные партии толковали одинаково об Украине: одна потому, что преувеличенные понятия о счастливой, то есть безбедной, жизни в Украине доставляли ей естественную, необходимую для человека в тяжком положении, отраду; другая потому, что, без увлечения мечтателей о новой обетованной земле, она никого не соблазнила бы 10-летней, 20-летней и даже 30-летней волей. Но, когда чудесные видения фантазии сменялись действительностью, когда панское займище, вписанное в «Volumina Łegum», с границами от реки до реки, с библейской неопределённостью пределов обетования, приходилось эксплуатировать, в лучшем случае, с оружием в руках, а в худшем под присмотром арендатора панского имения, или успокоенного на счёт орды панского наместника с его жадными дозорцами и официалистами, в это время возникал ропот не только на короткий, но и на долгий срок воли; украинский поселенец находил свою долю «щербатою» и начинал на неё жаловаться в своих грустно-поэтических песнях, которые он варьирует до нашего времени; для заделки щербины, отправлялся он искать счастья вдали от своей домивки, которую, при своей тонко чувствующей природе, он покидал с большим усилием над самим собою; залегал он вместе с такими людьми, каких вышколил Претвич, на татар в диком поле, чтобы перехватить у них добычу; ходил в богатые зверями входы; чумаковал, наконец, рыбой и солью, поднявшись выше добычника и зверолова. Но спокойно осевшие в Украине землевладельцы, а в королевских имениях старосты и дозорцы умудрялись со всего этого брать свою львиную долю, вырезывали из осетров «хребтину», брали с каждой лодки и с каждого воза десятую рыбу, взимали мыто и промыто при въезде в город или на рынок, а подчас присваивали себе чумацкие човны и мажи. Всё это сильно не нравилось людям, которые и зверей и рыбу и даже соль добывали, рискуя, а часто и платясь, головой. Мы уже видели, как старосты заявляли претензии на звериные и рыбные входы, которые сперва принадлежали вольным добычникам по праву их открытия, по праву первого займа, наконец, по праву отбоя у татарских промышленников. Староста был силён тем, что получал от короля пергаминный, припечатанный «вислою» печатью лист на такие входы, и ещё более тем, что умудрялся подтвердить силу этого листа саблями своих служебников. Тем же самым были сильны и все крупные землевладельцы, которые сперва составляли как бы ассоциацию военного и мирного труда с приглашёнными на слободу выходцами из других местностей, а потом они, а не то их наследники, или преемники их власти, заявляли претензии совсем иного рода и, во имя «королевского листа», грозили былым шляхетским сотоварищам обухом (чеканом), принадлежностью панского костюма [21], а не то обнажали против них саблю. Отсюда понятно, почему первый казацкий «бунт» против панов ознаменовался прежде всего отобранием у предержащей местной власти «привилеев» и «мемвранов». Но возвратимся к предприимчивым людям, которым так или иначе приходилось покидать домивку.
Что чувствовали они, когда владелец королевских листов, какой-нибудь Немирович в Киеве, какой-нибудь Пенько в Черкассах и т. д., отнимал у них лошадей и вооружение, конечно, по законной причине, и раздавал своим служебникам, как об этом говорят дошедшие до нас акты (а сколько дел не попало в архивы, сколько самих архивов истреблено!), когда он находил себя в праве присваивать себе мещанские дворища и угодия, когда он не позволял им продавать вне своего присуду мёд, не давал ловить рыбы и бобров, отнимал такие займища, как, например, днепровский порог Звонец и т. д. и т. д., что чувствовали эти люди, в которых другие люди старались, без особых, положим, видов, а так, спроста, заглушить лучшее свойство человеческой природы предприимчивость? Они бывали озлоблены на воевод, старост и их наместников не больше и не меньше того, как были бы озлоблены в наше время обитатели лондонского Сити против самой законной, возможно законной и законнейшей власти, которая вздумала бы остановить их торговые операции, в противность основному правилу политической экономии свободе деятельности. Сравнение моё не должно удивлять экономически образованного читателя. Если Гомер, в эпоху героической резни, мог запрещать женскому сердцу радоваться при виде падших напастников, удивляя нас утончённостью гуманности своей, то почему сердца первых казаков были способны чувствовать только по-зверски? Они, в свою очередь, чувствовали по-человечески, подобно кровожадным героям Гомеровых поэм, и нарушение простого закона справедливости сознавали никак не хуже императора Юстиниана или современного нам законодателя Европы, князя Бисмарка. Не одна корысть устремляла их на привилегированного обидчика, и, без сомнения, началу известных нам казацких войн предшествовало столько же неизвестных, сколько их было между кудреглавыми данайцами и боговидными согражданами Приама. Эти-то мелкие войны выработали тот упорно стремительный дух обеих спорящих партий, который поражает нас одинаково и в поэтической летописи Гомера, и в прозаических панских архивах, поэзию которых составляет одно то, что в них не высказано. А когда, схватка не удавалась, когда грамота с висячей или с налепленной печатью брала верх над притязаниями непризнанной в Кракове или в Варшаве автономии простонародной Украины, тогда побитым и ограбленным лохмотникам приходилось волей и неволей углубляться в низовья Днепра далее Звонца. Для людей, потерявших дворища, батьковскую хату, весь свой добуток и даже семью, не страшна была близость орды; отчаянье вдохновляло их решимостью, которой не обретали в своём сердце радные паны королевские, предпочитавшие харач отпору азиатской дичи, и вот оно, то удальство, которое наши историки рисуют в казаках перед публикой, как нечто самородное (spontanś). Публика этих историков привыкла видеть жизнь всего отдалённого и былого на театральной сцене; а ведь немногие из посетителей театров проникают в душу забавляющего их паяца, так точно как немногие римляне проникали в душу гладиатора. Упокоенные своим кабинетом, историки не хотят додуматься до того, что крылось в умолкнувшем прошедшем под той удалью, которая забавляет их воображение, под, этим вечным гладиаторством казаков на опасной арене между Днепром, Днестром и Чёрным морем. Крылась непреложная потребность поступать так, а не иначе, крылась нужда, в строгом, грозном значении этого слова, крылось отчаяние, которому нет выражения на бумаге, которое выржается только воплем.