Отсюда эта вечно стонущая нота, которая характеризует украинскую народную песню.
На Запорожье жизнь, как мы видели в похождениях Самуила Зборовского, была ещё тяжеле украинской. Не каждый был в силах её выдержать. Мерялись там силами за рыболовные места, звериные входы и вольные пастбища не столько посредством оружия, сколько посредством выносливости. Да и выносливым людям, сотканным из железной проволоки вместо фибр и мускулов, рано или поздно приходилось вернуться на Украину, в «города», как тогда говорилось (потому что ни одно село, ни даже пасека, не смели стоять на пограничье без высокого вала и частокола). И что же приводило домой скитальцев? О сердечных побуждениях человек забывает в таком положении, в каком очутился Зборовский в днепровских пустынях. Гнала скитальцев та же беда, которая указывала им дорогу за Пороги.
Униз іду вода несе,
Знизу іду біда жене
вот одно из тех свидетельств, которые упускают из виду любители запорожского разгула, любители сценической картинности Запорожья и казацкой беззаботности, измышлённой литераторами. Уносил казака или другого бидолаху на запорожский Низ поток жизни, стремившийся из Польши по причинам, скрывающимся не только в Риме, в Кракове, в Варшаве, но также и в истории европейской культуры, уносил, как днепровая вода, положим, даже приятно, но, непреодолимо. Когда же приходилось ему вернуться домой, тут уж гнала его «бида» во всеоружии своих ужасов. Но воображение, которым так богата натура украинца, рисовало перед оборвышем на этот раз другую привлекательную картину: его поджидает верная жена; малые дети, которых он оставил, подросли и скоро способны будут ему товарищить И вот человек religionis nullius, как определил казаков православный пан Кисиль, обращается к Фортуне, этому древнейшему из божеств человеческого рода:
Отсюда эта вечно стонущая нота, которая характеризует украинскую народную песню.
На Запорожье жизнь, как мы видели в похождениях Самуила Зборовского, была ещё тяжеле украинской. Не каждый был в силах её выдержать. Мерялись там силами за рыболовные места, звериные входы и вольные пастбища не столько посредством оружия, сколько посредством выносливости. Да и выносливым людям, сотканным из железной проволоки вместо фибр и мускулов, рано или поздно приходилось вернуться на Украину, в «города», как тогда говорилось (потому что ни одно село, ни даже пасека, не смели стоять на пограничье без высокого вала и частокола). И что же приводило домой скитальцев? О сердечных побуждениях человек забывает в таком положении, в каком очутился Зборовский в днепровских пустынях. Гнала скитальцев та же беда, которая указывала им дорогу за Пороги.
Униз іду вода несе,
Знизу іду біда жене
вот одно из тех свидетельств, которые упускают из виду любители запорожского разгула, любители сценической картинности Запорожья и казацкой беззаботности, измышлённой литераторами. Уносил казака или другого бидолаху на запорожский Низ поток жизни, стремившийся из Польши по причинам, скрывающимся не только в Риме, в Кракове, в Варшаве, но также и в истории европейской культуры, уносил, как днепровая вода, положим, даже приятно, но, непреодолимо. Когда же приходилось ему вернуться домой, тут уж гнала его «бида» во всеоружии своих ужасов. Но воображение, которым так богата натура украинца, рисовало перед оборвышем на этот раз другую привлекательную картину: его поджидает верная жена; малые дети, которых он оставил, подросли и скоро способны будут ему товарищить И вот человек religionis nullius, как определил казаков православный пан Кисиль, обращается к Фортуне, этому древнейшему из божеств человеческого рода:
Ой Фортуно, Фортунино,
Фортуно небого!
Послужи мені немного.
Служила в чумацтві,
Служила в бурлацтві,
Послужи тепер в нещасті!
(Мы берем отдалённое эхо умолкнувших звуков и по нём судим о голосе) Но жену часто находил бродяга во власти другого. На Украине женщина была дорога и в позднейшее время: и в позднейшее время казачества служила она предметом кровавого соперничества между двумя спорящими партиями, как это отразилось даже в кобзарских думах. Что же сказать о том времени, когда татарин, обходя залегавших на него казаков, минуя притоны их летнего промысла вдали от дома и сторожевые могилы с казацкими чатами, охотился преимущественно на женщин да на детей? Жёны невольных «удальцов», в качестве редких на Украине экземпляров, как раз попадали в руки их гонителей, панов старост, панов дидичей, панов дозорцев, а дети бывали обращены в даровую рабочую силу, обращены в пастухов, служилых «казачков» старостинских и т. п.; во всяком случае, редко мог находить казак свой дом в том виде, в каком оставил.
«Знати, знати козачу хату
Через десяту»
говорит кобзарская дума позднейшего, а может быть и весьма раннего времени, и эти слова совпадают с отзывом современных нам свидетелей недавней панщины: «Тоді було панського чоловіка за десять гоней познаєш», говорят наши казаки. По неволе казацкая хата бывала «невкрыта» и «присною не обсыпанa», как описано в той же гомерической думе.
Но тем не всё для него кончалось. Панская цивилизация в Украине, или лучше сказать колонизация украинских пустынь во имя панов, шла поступательно и быстро. Запорожский промышленник казак, не тревожимый, положим, беспокойством о семье, которой часто не имел вовсе, и не соблазняемый пленительной картиной домашнего притулка, мог сравнивать положение своё за Порогами, у самого логовища ненасытного зверя, называемого ордой, с положением на родине и, натерпевшись беды, неслыханной до бегства за Пороги, побывав, пожалуй, даже в плену у турок и татар, отдавал предпочтение земледельческой жизни перед кочевой, или мечтал поступить к ремесленнику на заработки, или даже к пану старосте в сторожевые казаки. Всё это казалось ему лучше той беды, которая гнала его с Низу Днепра. Но полуномадная родина его делалась уже строго земледельческою; уже не было речи о работе толокой, по ласковому зазыву на неё поселян, сидевших на срочной воле. Обычай дружеского зазыва со стороны пана дидича делался преданием старины, которое пленяло воображение новых людей, подобно тому, как нас пленяет наивная сцена пахаря, изображённого Гомеровским Гефестом на щите Ахиллесовом. Теперь тивуны и сельские войты грозно стучали в угол казацкой хаты и выкликали его семью на панщину. Вольный за Порогами человек делался дома членом крестьянской общины и получал название подданного. Ремесленников между тем теснили старосты, а ремесленники, с соответственно возростающей черствостью сердца, выжимали побольше поту из своих рабочих. Что касается до службы у пана старосты, то к нему поступали не такие оборвыши, которые притащились пешком из запорожского Низу, а так называемые бояре, служившие на собственных конях и делавшиеся казаками только под нужду, или в каком-нибудь несчастье, или, наконец, подобно Рожиновскому, в надежде ниспровергнуть господство людей привилегированных, а не то сделаться чем-нибудь вроде князя Половца.
говорит кобзарская дума позднейшего, а может быть и весьма раннего времени, и эти слова совпадают с отзывом современных нам свидетелей недавней панщины: «Тоді було панського чоловіка за десять гоней познаєш», говорят наши казаки. По неволе казацкая хата бывала «невкрыта» и «присною не обсыпанa», как описано в той же гомерической думе.
Но тем не всё для него кончалось. Панская цивилизация в Украине, или лучше сказать колонизация украинских пустынь во имя панов, шла поступательно и быстро. Запорожский промышленник казак, не тревожимый, положим, беспокойством о семье, которой часто не имел вовсе, и не соблазняемый пленительной картиной домашнего притулка, мог сравнивать положение своё за Порогами, у самого логовища ненасытного зверя, называемого ордой, с положением на родине и, натерпевшись беды, неслыханной до бегства за Пороги, побывав, пожалуй, даже в плену у турок и татар, отдавал предпочтение земледельческой жизни перед кочевой, или мечтал поступить к ремесленнику на заработки, или даже к пану старосте в сторожевые казаки. Всё это казалось ему лучше той беды, которая гнала его с Низу Днепра. Но полуномадная родина его делалась уже строго земледельческою; уже не было речи о работе толокой, по ласковому зазыву на неё поселян, сидевших на срочной воле. Обычай дружеского зазыва со стороны пана дидича делался преданием старины, которое пленяло воображение новых людей, подобно тому, как нас пленяет наивная сцена пахаря, изображённого Гомеровским Гефестом на щите Ахиллесовом. Теперь тивуны и сельские войты грозно стучали в угол казацкой хаты и выкликали его семью на панщину. Вольный за Порогами человек делался дома членом крестьянской общины и получал название подданного. Ремесленников между тем теснили старосты, а ремесленники, с соответственно возростающей черствостью сердца, выжимали побольше поту из своих рабочих. Что касается до службы у пана старосты, то к нему поступали не такие оборвыши, которые притащились пешком из запорожского Низу, а так называемые бояре, служившие на собственных конях и делавшиеся казаками только под нужду, или в каком-нибудь несчастье, или, наконец, подобно Рожиновскому, в надежде ниспровергнуть господство людей привилегированных, а не то сделаться чем-нибудь вроде князя Половца.
Снова было тесно сиромахе, и снова был он готов на все так называемое удалое. Людей сбитых и сбившихся с дороги было тогда так много, как много было в польской администрации безладья и произвола. Целый класс бояр, обратившихся в полуподданных панских, можно назвать сбитыми с дороги. Масса так называемых рукодайных слуг панских принадлежала к сбившимся, во всяком случае к безземельным или малоземельным завистникам крупных землевладельцев. Искавшие, но необретавшие, счастья за Порогами, среди всех недовольных существующим порядком вещей, играли роль дрожжей, или малой закваски, которая заквашивает всё тесто: им ничто не было страшно; они, во всяком случае, больше могли приобрести чем потерять в общем замешательстве; и такие люди, даже оставаясь в стороне от предприятия Косинского, содействовали его популярности громким одобрением.
Положение тогдашней Украины во многом было сходно с положением нашего Заднеприя, нашей Уманщины, Богуславщины, Корсунщины и проч. в эпоху Колиивщины. Мы, которые беседовали лично с людьми, видавшими Зализняка и его сподвижников собственными глазами, легко можем перенестись воображением во времена Косинского. В смутное время Колиивщины, слух о появлении запорожцев, имевших опередившую век свой (хотя вместе с тем и запоздалую) цель уравнять права панов с правами простолюдинов, опьянял соумышленников Максима Зализняка, послушных народному движению, этомузакону природы (а не человеческой воли, как думают), которого не подавляет ни произвол высшей сферы, ни невежество низшей, ни даже развращение ума и сердца ложно толкуемою верою.
Слух о появлении Косинского, с его задачей уничтожить привилегии и поставить казацкий присуд на место присуда панского, должен был действовать с не меньшей силой на его современников.
Историки наши удивляются бездействию местных властей, или дворянской самозащиты, в волынском, брацлавском, киевском крае, удивляются потому, что в накопленных дворянами бумагах не находят таких свидетельств о том времени, какие, посредством изустных преданий, мы имеем о времени Колиивщины. От невозможности или неуменья выполнить относительно той эпохи правило: audiatur et altera pars, исторический суд о ней является у нас или неприязненным, или лицеприятным, или же, наконец, тем фантастическим судом, который приближает историю к сказке. Но в казацкой старине, в первых движениях южнорусского общества к завоеванию открытой силой того, что похищено у него кабинетным способом оно почти что неизбежно: именно потому, что казаки делали своё дело, можно сказать, молча, тогда как их противники горланили на всю Европу, и часто преувеличивали их силу, испугавшись опасности, которую сами себе устроили, часто придавали казакам несвойственный им характер, или же, подобно почтенным нашим кабинетникам, объясняли их действия так, как иной методический педагог объясняет действия школьников, вырывающихся из-под его режима. «Удальство, разгул», на языке этих добрых трудолюбцев, для нас то самое, что «шалость» и «непослушание» на языке педагогов, забывающих, в своём усердии к делу, примитивные потребности человеческие. Бездействие местных властей кажется таковым только потому, что вокруг них происходило много озадачившего их действия, точнее сказать говора и таинственного шёпота, в хатах, в куренях, у плугов, на сенокосах и в лесах, как это было в Колиивщину, когда паны совершенно потерялись, прикипели к своим местам и, без того, что мы знаем помимо современных письмён, могли бы также казаться нам бездействующими. Паны времён Косинского не то что бездействовали, а просто не знали, как им быть: новость казацкого заявления о похороненном и забытом вечевом праве, под формой казацкого присуда, ошеломила каждого. Сам князь Острожский, воюя казаков, трусил их и, очевидно, рад был как-нибудь уладить с ними дело. Он после Пятка сдал казаков на руки другим; не шевельнул пальцем, когда они опановали Киев, и вообще относился к ним пассивно. Во время Наливайковщины, он позволял им гнездиться в своих имениях, разбойничать от его имени, и только в письмах к зятю Радзивилу, так сказать заочно, выражал свою досаду на украинских «лотров». Разве не так поступал с «колиями» Младанович?