В таком случае, может быть, вы согласитесь нам помочь? Рассказать о пророке? О себе? Вот, например, как ваше имя?
Моё имя Исида Но рассказывать вам я ничего не буду. Вам неинтересно учение пророка. Вы не верите в духов. Вы пришли сюда, чтобы обманывать. Уходите.
Простите, но, может быть, вы мне ответите на несколько вопросов? спросил Николай Степанович.
Исида не оказывает помощи полиции.
Как вы узнали, что я из полиции?
Так сказали мне духи.
Что ж, отпираться было бы бессмысленно. Послушайте, меня, как вы уже поняли, мало интересуют идеи пророка, духи и прочее. Меня интересуют люди, которые бывают на ваших сеансах.
Мы не знаем людей, которые к нам приходят. Они подобны реке Нескончаемой реке Но Исида всегда видит, за кем стоит смерть. Из всех лиц Исида видит только лицо того, кто стоит на пороге чертога смерти. У того офицера было такое лицо
У подпоручика Дагомыжского? насторожился Немировский.
Исида не знает имён.
Это лицо вы видели? Немировский показал Исиде снимок.
По лицу Исиды пробежала тень, и она резко отчеканила:
Исида ничего не знает. Уходите отсюда. Исиде больше нечего вам сказать.
Дверь захлопнулась, вновь заскрипели задвижки, звякнули цепи, и шаркающая походка стихла в глубине квартиры.
А личико-то она признала, заметил Любовицкий.
Мне тоже так показалось, согласился Немировский. А вы не очень-то мне помогли, господин журналист.
Да-с, редкий прокол в моей практике. Я думаю, эти люди что-то скрывают-с.
Неужели? Николай Степанович прищурился. А мне показалось, что они просто не любят газет!
И полицию!
Полицию теперь не любят все. Это модно!
А вы, должно быть, тоскуете по временам, когда полиция могла хватать всех и каждого напропалую?
Тоскую, Замоскворецкий! По времени, когда преступление было ещё аномалией в нашем обществе, а не привычкой повседневной жизни и не удачей для борзописцев вроде вас. А ныне у нас ничегошеньки делать нельзя! Бардак-с! Взяться б за хлыст съест прогрессист, будешь всем сват умнёт ретроград. Эх! Николай Степанович махнул рукой.
Они уже вышли на улицу и направлялись к пролётке. Краем глаза Немировский заметил, как колыхнулась занавеска в окне загадочной квартиры. Любовицкий что-то бормотал, ковыляя сзади, и это мешало Николаю Степановичу сосредоточиться.
Антон Сергеевич, куда вы теперь направляетесь?
Домой, домой Душно А я духоты никак-с не переношу.
Я, пожалуй, подвезу вас, и там простимся.
Крайне любезно-с с вашей стороны.
До Лубянской площади домчали лихо, а здесь замедлились. Как всегда на Лубянке стояло немалое количество извозчиков, поивших лошадей и делившихся друг с другом последними новостями.
Ваше высокородие, надоть и нам лошадку-то попоить заметил румяный возница по имени Фрол, к которому Немировский уже успел привыкнуть за последние дни, в которые этот молодец исправно возил его во все нужные адреса.
Попоишь, отозвался Николай Степанович. Высадим, вот, господина журналиста, потом подвезёшь меня до Гурьинского трактира, и свободен.
Слушаюсь, ваше высокородие! в чинах Фролка был несилён, а потому именовал всех «высокородиями», чтобы не запутаться в бесчисленных «степенствах», «превосходительствах» и прочих «ствах». Впрочем, коллеги его, московские лихачи, решали эту сложную задачу не менее просто: их седоки были сплошь «баринами» и «васиясями»
В своём любимом Гурьинском трактире Немировский не бывал уже давненько, но забыть завсегдатая здесь не успели. Старый буфетчик тотчас лично подошёл осведомиться, «что желает откушать бесценный Николай Степанович». Следователь остановил свой выбор на пулярке с жареной картошкой с луком и свежей зеленью, маринованных грибах, спаржевом супе, рюмочке ликёра Дюппель-Куммель и чае с кусками сахара, для коего подавались в трактире специальные щипцы.
Ах, господин Немировский, вот, сразу видать старую закваску! Обед так обед! По-русски, по-нашему! радовался буфетчик. А нынче что ж? Явятся молодые господа, носами поведут этак и изгаляются, позвольте доложить: супа им черепахового, трюфелей им, ещё иные блюда такие назовут, что я руками только развожу не слыхал таких. Всего пригубят и ничего толком не съедят! Мне буфетчик от Тестова тоже жаловался Прежде-то народ собирался блины есть. И какие были блины! Всем блинам блины! Цельными днями пеклись, а ныне? Всё-то подай каких-нибудь штучек! Да ещё цыган подай им или иных развлечений! Нет, вы уж как желаете, а я скажу: извратился народ. Прежде народ был, а теперь сплошь публика праздная шатается.
Да, братец, правда твоя согласился Немировский.
Ну, приятного вам аппетита, Николай Степанович. Не буду вам мешать. Вы уж не забывайте нас. Захаживайте! Нам это всегда зело радостно!
Поблагодарив старика-буфетчика, Немировский приступил к обеду. План относительно «пророка» сложился в его уме ещё по пути. Нужно было снарядить своего человека на сеансы, дабы узнать, что происходит на них изнутри. И человек этот должен быть не из полиции. Конечно, Николай Степанович был почти уверен, что, как и «пророк», его напарница с египетской кличкой были обыкновенными шарлатанами, а не провидцами, но всё же надёжнее было перестраховаться. Василь Васильич с лёгкостью найдёт нужного человека, а потому можно спокойно обедать, не отравляя аппетита мыслями о преступниках, шарлатанах и их деяниях. Всему, как говорится, своё место и время.
В Обуховском трактире привычно тянули «Долю бедняка», рабочий люд попивал водочку и закусывал селёдкой, шедшей в этом заведении по пятаку, и каким-то унынием повеяло на вошедшего Тимоху от этой вечной и до оскомины знакомой картины. Неужели так и ему написано на роду: горбатиться на фабрике по убийственному графику: шесть часов работы, шесть отдыха, получать свои кровные и оставлять их в этом трактире? А ведь так поступали почти все рабочие. И холостые, и обзаведшиеся семьёй. А их бабы потом голосили отчаянно, когда на исходе месяца в доме становилось нечего есть. Когда бы их добытчики не пропивали добрую часть заработанных денег, то жить можно было сносно, по крайней мере, не голодая и не бедствуя, но так предпочитали жить очень немногие. А большинство топило тоску в горькой, а иные же подавались к социалистам, но таковые на фабрике не задерживались: их либо выгоняли на улицу, либо, если ухитрялись они натворить что-нибудь, арестовывали и отправляли кого в солдаты, кого в ссылку Нет, не нравилась Тимохе эта серая, беспросветная фабричная жизнь, снилась ему по ночам родная деревня с чахлой осинкой у родной избёнки в три окна. Но туда нет обратной дороги. Родители померли, хозяйство развалилось, а одному куда ж? В батраки? Батраком Тимохе быть не хотелось. Да и нравилась ему, по душе говоря, Москва, похожая одновременно на разухабистую купчиху, хлебосольную хозяйку и скромную богомолку Горячая, как блины, которые пекли в ней повсюду, яркая, живая, быстрая, как тройки её «лихачей», но и светлая, как благовесты её, как кроткий вид её дивных церквей
Добро ещё жила в Москве Тимохина тётка Глафира, ведшая хозяйство в доме крупного полицейского чина, со стола которого и Тимохе нет-нет, а перепадали лакомые куски. Вот и сегодня, в воскресный день, позван был Тимоха к ужину. Заранее можно было радоваться: тётка Глафира голодным племянника не оставляла никогда. Уж у неё-то можно было поесть вволю. А сегодня тётка ещё намекнула, что её хозяин хочет с ним потолковать о чем-то От Черкизова, где коротал выходные дни, по примеру старших товарищей, Тимоха, до Мёртвого переулка путь был неблизкий, и отмерять его предстояло собственными неутомимыми ногами, которые до сей поры не ведали сапогов. Шёл Тимоха по Москве, подбоченясь, надвинув на глаза картуз, посвистывая, срывая яблоки во встречающихся по пути садах, пробуя семечки у лотошниц, постреливая глазами на девиц, крестясь на московские церквушки Молод был Тимоха, всё было ему в диковину, и, хотя никогда почти, положа руку на сердце, не бывал он сыт, а на душе всегда весело было, весело от молодости, от силы, гулявшей в мускулах, от здоровья, разливавшегося румянцем по щекам, оттого, что жизнь только начиналась, и столько в ней ещё могло быть всего замечательного, от того, что не ведал он ни сомнений, ни уныния, ни терзаний душевных, и жизнь казалась ему простой, как тот пятак, что сэкономил он сегодня в Обуховском, не взяв селёдки!
Тётка Глафира встретила его в прихожей, зацеловала, запричитала:
Дитятко ты моё! Ишь худющий-то какой! Не кормят вас, знать, совсем на вашей фабрике!
Да, такого молодца прокормишь! послышался усмешливый голос. Вон он какой у тебя дылда, меня на целую голову выше будет!
В дверях комнаты стоял тёткин хозяин, Василь Васильич. Стоял, оперевшись локтями о косяки, покручивая ус, по-кошачьи щуря бирюзовые глаза, по-доброму посмеиваясь, и тёмные с редкой проседью волосы спадали ему на лоб. Одет был Василь Васильич по-домашнему, просто, даже неряшливо несколько. Поманил Тимоху рукой:
Давай, молодец, садись к столу. На голодный желудок разговор скверный.
Стол Василь Васильича произвёл на Тимоху неизгладимое впечатление. Посреди него красовался румяный поросёнок с хреном, вокруг были расставлены закуски нежно-розовые ломтики сёмушки, грибки, малосоленые огурчики Были на этом лукулловом столе и оладушки, на которые большая мастерица была тётка Глафира, и яблочное варенье, а к тому штофик водочки, рябиновка и квас.
С тебя, молодец, квасу достанет, нечего в столь юные лета к зелёному змию приобщаться. Тётка твоя рябиновку завсегда жаловала. А водочка мне, сразу определил Василь Васильич, разливая напитки. Будем здоровы!
Тимоха так живо набросился на предложенные угощения, что тётка даже одёрнула его:
Не совестно? Всё ж в гости пришёл. Ешь, словно год в долговой яме сидел
Не трогай парня, Глафира, улыбнулся Романенко. Я в его лета таким же был. Что не давали, всё сметал в один присест. Было у меня что-то от Собакевича: если барана подавай всего барана!
Да ты и нонеча не шибко изменился, заметила тётка.
По мере того, как желудок наполнялся, и Тимоха начинал ощущать сладкое и непривычное чувству сытости, глаз его стал замечать и то, что до еды не касалось. Например, по взгляду, каким смотрела тётка на Василь Васильича, Тимоха сразу определил, что она своего хозяина любит, да и не только любит, а, пожалуй, и живёт с ним, как жена с мужем. Что ж, дело житейское. Бабе одной завсегда тоскливо. По крайней мере, так Тимохе говорили старшие товарищи. Сам Василь Васильич ел с аппетитом, улыбался в усы, отпускал иногда презабавные шутки и производил впечатление очень приятного, весёлого и широкой души человека. Наконец, с трапезой было покончено, и хозяин сказал: