Утром через десять веков - Наташа Денисова 4 стр.

и как же крови теперь да ввысь,
и как же крови теперь да по миру?
все были вокруг, ведь были все?
а теперь внутри умерли.

немного смерти. немного любви.
как в старом фильме,
как в старом детстве.
собирай свои вещи и уходи
из этого тихого сердца.

и колыбельные пусть поют
тому, кто там засыпать станет,
тому, кто весь север и кто весь юг
шагами своими изранил.

не возвращается бог в израиль.
не возвращается бог в израиль.

твори свой мир для неприкасаемых,
твори свой мир для неосторожных.
и в самых чёрных зрачках на свете:
не прислоняйтесь к двери и вон с подножек.
и вон с подмостков,
из городов.

game over.
over.

двадцатый век
не находит слов,
чтобы выразить свою нежность.

я обязательно что-нибудь напишу тебе завтра.
о том, как слова плывут по реке сердца,
как небо василькового цвета
встречает на финляндском вокзале.

о том, что улыбка  экзамен

на прочность.
так вечно
не может быть.
задержи дыхание
и мы будем плыть.
и мы будем плыть
сквозь здания государственных служб,
самый последний этаж,
через улицы длинные, как серпантин,
миллион денег, минут,

один
бесконечный спящий чужой перекресток.
задержи дыхание.
я обязательно что-нибудь напишу тебе
как снега аляски
прикасаются к теплой сырой земле.
я так сильно люблю тебя, что не преодолеть
ни один рубеж.

уведите мою герду
далеко за линию маннергейма.
пусть рыдает там и пусть плачет,
и другому кричит: «мой мальчик,
что же сделал ты с нашим миром,
он не свят, не помилован,
сутками в муках корчится».
уведите её обратно. в воображение
андерсена.
пусть там отсыпается.
пусть считает на пальцах и
на линиях правой руки
мои тяжёлые-тяжёлые,
верные, верные шаги
вдаль от её дома,
вдаль от её взгляда.
да, я знаю, я сам у себя краден,
когда я у неё краден.
её сердце вороном носит траур,
бьётся, бьётся в полях и травах,
замерзает в сырых оврагах.
но я враг ей. наверное, враг ей.
моё имя в её ушных раковинах
застывает.
уведите мою герду,
она висит у меня на шее камнем.
я хочу умереть нераскаянным,
слышите, хочу умереть нераскаянным.

«смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать».

наверно, слишком поздно с тобой говорить.
ничего не исчезает 
закон сохранения энергии, просто память.
когда корни деревьев впиваются в воду, тонут 
они остаются там навсегда.
невероятно сложно. мне есть, о ком плакать,
но некого ждать.
и я не сплю по ночам от того, что так не люблю дни.
я знаю, как офелия сходит с ума,
как идет она сердце свое хоронить,
как бродят звезды в глазах ее
уже семь веков.
я из другого мира, мира взорванных переправ,
мира отчаянных, срывающихся вниз
по одному щелчку.
и земля вертится, и таков закон.
у меня не было никого,
кто сказал бы мне выбрать путь.
и я знаю только одно:
на самом деле нет темноты, есть свет.
и смерть стоит того, чтобы жить,
и любовь стоит того, чтобы ждать.

пахнет ночью, мёдом и орегано.
если сплавить руки свои да с его руками,
если воздух вдохнуть поглубже,
уснуть умирающим галлом,
отказаться от привилегий, земель, пожаром
взгляда
не сжигать ни одни глаза

вот тогда наступает дождь.
и, движеньем ресниц указав
на край света, который тих,
ты стоишь как памятник, как застывший крик
всех морей пресных и пресных рек,
и считаешь срок от рассвета к дню.
солнце, спрятав улыбку в клюв,
напевает как в детстве, good.
божья коровка, из всех блюд
выбери на небе нам чёрный хлеб,
выбери на небе нам светлый рай.
чтоб когда настало время не умирать
по инструкции мы сделали, что смогли,
обожгли с десяток подкожных глин,
взорвали с полсотни бетонных стен
если даже дождь в этом солнце слеп,
что ты хочешь от меня, мир,
мёртвою водою с небес смыв
нарисованные башни живых принцесс?

слишком много поэзии:
всё вокруг
говорит, не умолкнет.

я люблю людей, которые так молчат,
что от напряжения дергается жилка
у виска.

и на свете как прежде: рассвет, закат.
рассвет.
закат.

а земля  одинокий кит
всё плывет много-много лет.
не обернулся, ушел лот,
орфей оставил смертям эвридику.

и я ищу повсюду этот взгляд дикий
загнанного зверя,
человека, которому некого
кроме меня
терять.

медленно падает в моря ртуть,
засыпает королевская рать.

имя моё как песня
нестройного громкого хора,
как земля, напоённая лесом,
как зов на четыре стороны.

не плачется и не жалится,
чужими не произносится.
имя моё останется
у захлебнувшегося в переносице.

холодная страна прячет сердца свои.
не воздухом дышит, царствами.
ходит босой,
босой.

снег в этой стране как соль,

сны в этой стране как явь.
по небу облака  вплавь.
по морю города вниз.
тих океан, тих,
много он лет мёрз.

тише любых вершин,
прекрасней твоих глаз.

нет ничего на свете.

открывай
узкие тоннели своих зрачков.
никогда не жди меня, не горюй.
если бы на свете была любовь 

она забрала бы август, июнь, июль.

она оставила бы нас в комнате
с голыми бетонными стенами
в середине зимы, которая не заканчивается.

и ничего другого, ничего вечного,

только радужная оболочка
глаз твоих,
в которой все мы почти прозрачные.

в которой все мы из новостных лент
взяты в плен газетными заголовками,
обессилены ломками
по красоте.

в киногерои выбирают всегда не тех:
каждого пятого, каждого третьего.
и где я в жизни твоей?
там нет меня.
и где я в жизни твоей,
что нитями
прошила тело мое
насквозь?

вечная как мир боязнь
упасть
на краю голубого шара
в пространство,
пронизанное гамма-излучением,
без права на звонок,
без шанса на спасение,
в молчание, в невесомость.

если бы на свете была любовь 
она бы взяла мой голос
в обмен на какое-нибудь незначительное умение 

например писать тихие стихотворения
громкому человеку.

долго-долго гляди на север,
уводи под руки свою веру.

уводи по тонкому льду,
расписным полям,
пусть обрушится нежный шум
на дома, где тебя не ждут.

пусть в домах поют, будет много света,
не придется никому прятать
слезы от расставания,
слезы от расстояния.

«моё сердце без тебя,

словно дикая птица без неба».

без тебя мои города
не находят своих пустынь,
топят солнце в нагих домах,
не уснувши и не остыв.

корабли мои, корабли
до единого все умрут.
после высохнут и моря;
корабли упокоит грунт.

белой лошадью небеса
обожжённые, в звёздах, в пыли,
убегут по чужим адресам,
сломят ветви плакучих ив.

запах осени и лекарств.
тихо-тихо плывёт земля.
не найти мне ни снов ни царств
без тебя.

три корабля плюются дымом,
звучат молитвы и признанья;
три корабля плюются дымом 
он не приедет никогда.
и словно мать с любимым сыном,
прощаясь вновь с любимым сыном,
зима сжигает города.

 о, если там тепло и снежно,
и если лампы все горят
и каждый в шёлковой одежде,
и только за оградой ад

 ты помни, помни, милый сударь
 ты помни, помни, милый сын
горят светильники покуда 
и здесь, и всюду ты один.

всё эти глаза и ресницы,
опущенные сотни раз, как удочки
на дно незабвенного мира.
всё эти глаза. невозможно смело
глядящие в высоту.

в морях на моих ладонях
круглые сутки шторм.

как бедная птица,
обречённая на повтор
каждого своего звука
человек третий день по кругу
идёт проливным дождём.

и пахнет смородиной
чёрно-белый дом,
задыхается воспоминаниями.

всё эти глаза. будто вёсны ранние
зелены.

касаясь губами плеча
как четвёртой струны
человек не находит памяти,
страны без войны,

чтоб остаться там навсегда.

всё эти глаза и ресницы,
опущенные сотни раз, как удочки
на дно незабвенного мира.
всё эти глаза. невозможно смело
глядящие в высоту.

в морях на моих ладонях
круглые сутки шторм.

как бедная птица,
обречённая на повтор
каждого своего звука
человек третий день по кругу
идёт проливным дождём.

и пахнет смородиной
чёрно-белый дом,
задыхается воспоминаниями.

всё эти глаза. будто вёсны ранние
зелены.

касаясь губами плеча
как четвёртой струны
человек не находит памяти,
страны без войны,

чтоб остаться там навсегда.

песни, с которыми никто не знаком,
которые никогда не услышат,
бесконечно звучат за твоей спиной,
делают нас старше.
и в этом есть какая-то вечная
глубина.
под искусственными гирляндами
падает в обморок медленная моя страна.
и нет сильнее слабых,
но мне так необходимо знать,
что где-то севернее плеча
полноводные реки
так и не научили тебя молчать,
так и не научили птиц пролетать низко.

наверное я ничего не боюсь,
но у меня не будет второго шанса:
я так и останусь на пустой остановке
вглядываться в неровные линии
хрупких земных деревьев.
а невообразимо далеко
на перилах ровных
растет красный-красный глет,
моя сестра забывает, как выглядит
сотканный тонко снег,
и мы сидим у холодного окна,
смотрим: вот обжигает воздух
девяносто восьмой год.
он длится долго-долго,
он не хочет нас отпускать.

все как в другом кино:
этот странный свет
софитов-фонарей.
я всегда с тобой.

что нового? в мире строят бетонный
рай.
и слишком много проводов, рекламы,
мы так беспомощны, разобщены.
я не могу ничего сделать:
вокруг моих внутренних замков
кто-то выкопал широкие рвы,
и никого не впустить, не выпустить.

и я надеюсь, что все у тебя хорошо:
ты так же чувствуешь музыку в свете фар машин,
вздрагиваешь от прикосновений.

вспомни: был обыкновенный
день,
ветра дули с юга
и телефон
звонил на самой далекой улице
неизвестного континента.
вертелись глобусы и спала планета.

я так ждала, что ты обернешься.

но навсегда весна,
спеют вишни.

ты слышишь,
как они превращают белый цвет
в красный цвет,
умирая?

и только какой-нибудь ночью,
не повторяя
ошибок прошлого,
на том конце провода
растворяет
звезда
одну за одной

вселенную.
и мы молчим,
падая в красоту мгновения,
наблюдая за бесконечностью скорого рассвета.

и это молчание словно все на свете.

млечный путь, опрокинутый в сахарницу,
низкие-низкие голоса.
ветра, пришившие пуговицы
к замерзающим полюсам
станция «мир», как офелия,
в ледяной воде
слушает сказки тихого океана
состарившись, поседев.

время безумным доктором говорит на африкаанс
и бьёт под дых:
 никто не запомнит тебя молодым.

у женщины в белом дрожит рука
от невозможности убежать к снегам.

заиндевевший воздух похож на крупу.
там, высоко, никогда фонари не жгут.
влюблённые в космос боятся света,
не принято их за землю сватать.

и ты идёшь с безликой уставшей свитой,
движения медленны и прекрасны.
так планеты своим орбитам
жизнью обязаны.