Ксения наоборот когда начала писать сама, перестала читать поэзию вообще. Она заметила, что, начитавшись Блока, Ахматовой, Волошина, Бодлера и других, начинает писать подражательные стихи, копируя размер, манеру, стиль. Например, Бодлера: На грязной постели безумств и разврата Ну, нет такого в ее жизни! Интуитивно она понимала, что один поэт отличается от другого тем, что он узнаваем, его не спутаешь ни с тем, ни с другим. Он единственный, и в том его величие. Но как стать узнаваемой и единственной?
С мужем они жили, как два айсберга холодные и одинокие, не сближаясь. Она жила духовным чтением, стихами, он работой. А может, чем-нибудь еще. Она не знала и не интересовалась. Во время безработицы Ксения частенько ездила в Союз писателей Казахстана, возле Детского мира, где на первом этаже находилась редакция «Простора». Присаживалась где-нибудь в уголке, иногда робко вступала в разговор. Мужчины явно перед ней фанфаронили, она выглядела очень привлекательно, женщина была в редакции одна: поэтесса Чернавина. Она косилась неприязненно, видя в ней соперницу.
Вообще ощущение было такое, что ее присутствие нежелательно, все были свои, она чужая. Но Ксения назло поэтессе продолжала приходить и даже пить кофе в кафе «Пегас» здесь же в СП. Ее притягивала непривычная атмосфера раскованности в речах и поведении. Речи казались смелыми и остроумными, поведение независимым. Ей было интересно наблюдать живых поэтов и писателей, чувствовать себя приобщенной к их странному времяпровождению: казалось, их рабочий день проходит в праздном безделье.
Вообще ощущение было такое, что ее присутствие нежелательно, все были свои, она чужая. Но Ксения назло поэтессе продолжала приходить и даже пить кофе в кафе «Пегас» здесь же в СП. Ее притягивала непривычная атмосфера раскованности в речах и поведении. Речи казались смелыми и остроумными, поведение независимым. Ей было интересно наблюдать живых поэтов и писателей, чувствовать себя приобщенной к их странному времяпровождению: казалось, их рабочий день проходит в праздном безделье.
Собирались сотрудники где-то к полудню, тогда же появлялись и авторы с рукописями, какие-то праздношатающиеся личности, жаждущие пообщаться, а заодно и похмелиться. Отсидев на рабочих местах некоторое время, все дружно поднимались и шли в кафе «Пегас» пить кофе. Кто-то покупал в буфете первые сто граммов, которые неизбежно повторялись, и едва не каждый рабочий день заканчивался пьянкой, то автор выставлялся, то гонорар «обмывали» здесь же в кафе либо у кого-то дома, кто жил поблизости.
Вскоре ей стало не по себе от разнузданности и легкости отношений творческой среды. Опять не то? Опять не такая? Опять не твое? Да кто же ты, белая ворона среди черных? А где-то есть чистая праведная жизнь? Почему люди, обычные простые люди должны не жить, а терпеть? Терпеть можно боль, и то недолго, пока не умрешь. Но терпеть насилие маленькой кучки людей ПОЧЕМУ огромной массе народа не смести метлой, не соскрести скребками, не расстрелять, в конце концов, этих монстров, возомнивших себя правителями миллионов. Были бы лучшие, умные, воспитанные, образованные, а то харчки в урну Да уж, рабы не мы, а мы рабы. Она написала стихотворение:
Это рабское существованье,
Где нет голоса даже во сне,
Где при жизни звучит отпеванье
По всем нам, по тебе и по мне.
Декабристов не видно и близко.
Те, что были, то смолкли давно.
В наше времечко быть декабристом
Не опасно. Скорее смешно.
Ведь у нас ни царя, ни народа,
Только братство и равенство есть,
Только культам поганым в угоду
Пораспроданы совесть и честь.
Нет у нас идеалов и веры,
Нет стремления в лучших умах
Из удушья гнилой атмосферы
К свету двигать живущих впотьмах.
Несмотря на ежедневные возлияния сотрудников, журнал выходил регулярно, редакторы встречались с авторами, принимали или отклоняли рукописи. Иные рукописи товарищей из ЦК и других правительственных учреждений, минуя заведенный порядок, сразу подписывались главным: В номер
Первого марта ей позвонил Валеров.
Ксения, вы хороший поэт, а не поэтесса, как наши сикушки, язык у него заплетался, и она поняла, что Антон А. напился до положения риз. Пятого марта у нас в актовом зале будут съемки ТВ: чтение стихов наших казахстанских поэтесс. Будут Томская, Шашкина, наша Чернавина и вы белая ворона среди стаи черных. Они будут потрясены! он вдруг мелко захихикал как бес, и назвал день и час. Кстати, ты должна по нашей писательской традиции «проставиться», ну, ты понимаешь, принести шампанское для девочек и крепкое для мальчиков: скоро выйдет третий номер, в нем я поставил два твоих стихотворения: В зимнем лесу. Толпы недремлющее око. Помнишь? Вот их и прочитай перед камерой.
Она явилась в сонмище богинь относительно молодой, симпатичной, со свежим лицом, на котором не лежала печать богемной жизни: пьянства и разврата. На ней была новая специально купленная для великого события в ее жизни узкая юбка и светло-коричневая шифоновая блузка, сшитая портнихой от Бога, но, к сожалению, больной ДЦП и передвигающейся в кресле Натальей, подругой Салты. Бог возместил ей страшную болезнь, одарив талантом.
Членши СП и якобы признанные народом, а на самом деле навязанные редакциями и издательствами поэтессы, смотрели на нее свысока или вовсе не замечали. Лишь Валеров подбадривал ее своей любимой фразой: Не горюй! Он не был ее учителем в поэзии, у нее вообще не было учителей в стихописании, но А.А., сам того не ведая, стал ее защитником от своры посредственностей.
Флюиды неприязни так и клубились вокруг нее, лишая уверенности в своем поэтическом даре. Опять? Ну, сколько можно? О Бог, будь милостив ко мне! А ведь Ксения Кабирова была не робкого десятка в юности, она кое-что значила в Совмине, даром, что работала всего-навсего инспектором (!) в приемной зампреда, т.е. секретаршей. А тут она потерялась, как девочка в лесу, во враждебной среде. Хотя пора было бы привыкнуть.
Флюиды неприязни так и клубились вокруг нее, лишая уверенности в своем поэтическом даре. Опять? Ну, сколько можно? О Бог, будь милостив ко мне! А ведь Ксения Кабирова была не робкого десятка в юности, она кое-что значила в Совмине, даром, что работала всего-навсего инспектором (!) в приемной зампреда, т.е. секретаршей. А тут она потерялась, как девочка в лесу, во враждебной среде. Хотя пора было бы привыкнуть.
И стихи она прочитала «Зимой в лесу» и «Толпы недремлющее око», которые были опубликованы в журнале чуть позже телепередачи. А сейчас было 5 марта и она, забыв о враждебном окружении, забыв обо всем на свете, читала перед камерой то, что написала давно, то, во что вложила частичку души:
Я с тревогой в лес вступаю,
Словно святотатство совершаю,
Так покоен у деревьев сон,
Так сосулек тонок перезвон
ХХІ век: так случилось, что через много лет композитор Норлан Сеитов написал музыку на этот стихи и еще на 200 ее стихов, и они стали популярны в народе.
А пока случилось так, что они поехали именно перед передачей в гости к старшей сестре Рената, их повез отец на «Волге» в колхоз Кирова на границе КазССР и УзбССР. Изображение было никудышное, она не увидела себя в роскошной шифоновой блузке. Зато голос ее звучал проникновенно и страстно:
Толпы недремлющее око,
Как боль, входящая извне.
Любовь не счастье, а морока,
Когда она в плену, во мне.
Когда держу ее в узде,
Когда насильно запираю
Так, словно я большой звезде
Светить над миром запрещаю!
Толпы недремлющее око.
Оно везде, оно повсюду
Следит за мной, бежит по строкам
Я больше вас любить не буду.
Все эти чувства были в прошлом, и она равнодушно слушала стихи, как будто не ее. Муж угрюмо насупился, его родственники затаили подозрение. Нищие духом, они не знали, что поэзия это не запись очевидного, того, что есть, а запись того, что диктует воображение или подсознание, то есть то, что выше нас. Снова она высунулась со своей неординарностью, снова нажила себе кучу новых врагов. Они вернулись домой, и вскоре она держала в руках пахнувший типографской краской лучший в мире журнал с ее стихами. Ее дыхание прерывалось, когда она шла, прижав его к груди, неизвестно куда. Очнулась на скамейке в парке Панфилова, прыгали по соснам белки, почему-то звучал колокол в Вознесенском храме, наверное, было уже пять часов. Ей казалось, что прошел миг, а на самом деле больше двух часов она пробыла в эйфории.
Из ХХІ века:
Светят росами травы,
Розы в Божьей красе.
Храм звучит величаво:
Люди, кто же вы все?
По светящимся травам
Я иду по стезе.
Храм звучит величаво:
Люди, кто же вы все?
Храм звучит величаво
Поклонившись, войду.
Слева свечи и справа,
И алтарь, как в саду.
Сердце полнится дрожью,
От волненья слеза.
И с иконы Мать Божья
Смотрит прямо в глаза.
Как-то позвонила Салта и назначила ей встречу в СП, куда должен был подойти опять же какой-то ее знакомый казахский писатель Аким Т. Они встретились. Писатель оказался невысокого роста, милым, улыбчивым мужчиной под пятьдесят. Он написал пьесу на русском языке о белогвардейском генерале, который воевал в Семиречье, ему нужно было отредактировать ее и отпечатать. Ксения решила попробовать: «Лиха беда начало». Она уже склонялась к мысли перебраться в творческую среду, которая ей импонировала. Договорились работать у нее дома. Она сообщила мужу, он покривился, но промолчал: деньги-то нужны.
Как ни странно, работать оказалось легко. Аким приходил, Ксения садилась за пишмашинку, он диктовал, она тут же редактировала, а попросту переводила на русский литературный язык, и печатала. Она оказалась способным редактором, у нее было чувство слова. Автор был сверхдоволен, работа шла быстро, и они управились за две недели. Аким щедро с ней рассчитался, а она порадовалась своим открывшимся способностям, хотя у нее уже был опыт подобной работы, когда она печатала, а заодно редактировала кандидатскую и докторскую диссертации бывшего шефа в Совмине.
Высоко оценив способности Ксении, вскоре Аким договорился в «Просторе» о том, что она будет переводить с подстрочника его новый роман. Ларичкин согласился. Ксения прыгала от радости, когда он сообщил ей эту новость. Она уже не сомневалась в том, что сможет. Она стала переводить с подстрочника. Изредка они с автором встречались и обговаривали какие-то эпизоды, причем, Аким прислушивался к ее мнению. Ей пора было выходить куда-то на работу, и она собиралась успеть закончить перевод пораньше и закончила.