По щучьему веленью, по моему хотенью Непущание прекратилось, как по мановению волшебной палочки. Буквально на следующий день ей позвонил тот самый редактор из «Жалына» и пригласил срочно прийти и подписать договор об издании книжкималютки в 2 печатных листа тиражом 10 тыс. экз. «Струна на ветру». Все завертелось как в карусели, и две рецензии сразу появились положительные: Лидии Степановой и Кайрата Бакбергенова, и аванс ей выдали аж 700 рублей. Невероятная сумма при ее окладе в 90. Выдали новыми шуршащими бумажками по 100. Как в Совмине. Там всегда выдавали только новыми купюрами. Она даже растерялась слегка.
Пришла домой и разбросала деньги на кровати. С работы явился муж, увидел и спросил:
Что это за деньги?
Аванс за книжку стихов.
Ну и ну, не за что платят, мне, работяге, полгода надо ишачить за такую сумму. А им за какие-то стишки столько отваливают! Это же не работа стишки писать, а так, придурь он небрежно сунул две сотни в карман. Пойду, прогуляюсь.
Она ждала его до двух часов ночи, стоя на лоджии. Он явился пьяный в дугу и, еле шевеля языком, сказал: У меня сегодня праздник, я Лильку трахнул, и завалился спать одетый.
Лилька, честная давалка, торговала через дорогу на базарчике в киоске мороженым. Ренат давно положил на нее глаз. Да, долгая память останется у нее о крупном гонораре за все ее страдания и слезы, и тоску, и одиночество. Она проплакалась и уснула. На следующий день муж проспался и заявил, что они пили у Сашки, был и Гришка, его брат.
А Лилька?
Ты что, шуток не понимаешь? Откуда бы она взялась?
Ксения проверять не стала, но подозрение осталось. Первое время, работая в редакции, Ксения с любопытством читала чужие рукописи, больше ее, естественно, интересовали стихи. Она с удовлетворением обнаружила, что пишет лучше и намного грамотнее, чем многие и многие. Поэтов было завались, вернее, людей, считавших себя поэтами. А то, что приходило в «Простор», было низкого художественного уровня.
Вскоре она узнала, что и здесь существуют те же отношения, что и в Совмине: «позвоночные» (как кто-то метко окрестил) те авторы, которые публикуются по звонку сверху чаще из ЦК или СП Казахстана, другие авторы, которые элементарно поили всю редакцию, чтобы опубликоваться, третьи добились своего постельными делами, ну, и последние приближенные к так называемой «кормушке», т.е., члены СП. Их было весьма ограниченное количество и далеко не все из них были выдающимися поэтами или прозаиками.
Работая в редакции, Ксения вроде бы должна была тоже приблизиться к кормушке, но не тут-то было. Неведомые и невидимые силы стояли, хотя и призрачной, но стеной. Она почти физически ощущала это непущание и активное сопротивление, вроде Указ кем-то был даден: не пущать!
Неприязнь, как и в Доме терпимости, шла со стороны женского пола. Поэтессы признанные, типа Чернавиной из редакции и Шашкиной криво и фальшиво улыбались и делали вид, что она секретарша и только, и стишки ее чепуховые публикуют потому, что она временно сидит в редакции, уйдет и забудут про нее, как и не было. Приближенные начинающие копировали признанных во всем, в том числе, и в отношении к ней, к Ксении.
Со стороны творческих мужчин частенько сыпались пошлости и прозрачные намеки. Два писателя, не смущаясь и не стыдясь, подсаживались к ней, когда она пребывала в одиночестве, и пространно излагали свои любовные похож-дения. К сожалению, она не владела даром пресекать наглость посылом далеко и надолго. Ей полагалось слушать с открытым ртом и томным взором якобы в надежде, что и ее осчастливят когда-нибудь. Она и слушала, изображая заинтересованность на лице, а в уме поражаясь их бесцеремонной распущенности и непомерному хвастовству. На внешность они не выглядели мастрояни или делонами. Но много позже она узнала, что они говорили чистую правду. Богемная жизнь оказалась похлеще их похождений.
Несмотря на досадные мелочи, она ходила на работу с радостью, с ощущением, что попала в свою стихию. Писались стихи, душа постепенно отогревалась в окружающей атмосфере, которая ей казалась все-таки дружеской. Кроме двух-трех развязных пошляков, были другие люди, мягкие и добрые по отношению к ней и ее творчеству. Замечательным человеком, талантливым писателем, критиком, потрясающе компетентным редактором был Павел Петрович Косенко, замглавного.
Он приходил на работу вскорости после нее и был уже слегка под «шафе», иногда они немного разговаривали, но чаще он сразу садился за чужие рукописи. Ксения, печатая их после его редакторской правки, приходила в искреннее восхищение. Это была поистине творческая работа, и сравниться с П.П. в ее глазах никто не мог. Видно, остальным не был дан талант Редактора. Ксения начинала разбираться кто есть кто.
Рабочая неделя казалась ей слишком короткой, и с большим нежеланием она уходила в пятницу в то время, когда все сотрудники только начинали собираться, готовясь к долгому дню творческого общения. Пятница получалась как бы творческим днем для всей редакции. В этот день обычно отмечались всякого рода приятные события: кто-то обмывал гонорар, кто-то просто публикацию в журнале, кто-то первую или очередную книжку. Все иногородние авторы, наслышанные об этой традиции, старались приурочить свой приезд в столицу именно к концу недели.
Рабочая неделя казалась ей слишком короткой, и с большим нежеланием она уходила в пятницу в то время, когда все сотрудники только начинали собираться, готовясь к долгому дню творческого общения. Пятница получалась как бы творческим днем для всей редакции. В этот день обычно отмечались всякого рода приятные события: кто-то обмывал гонорар, кто-то просто публикацию в журнале, кто-то первую или очередную книжку. Все иногородние авторы, наслышанные об этой традиции, старались приурочить свой приезд в столицу именно к концу недели.
И начинались возлияния в «Пегасе», иногда прямо в редакции при закрытых дверях, ближе к вечеру, разбиваясь на кампании, стабильные в своем составе, растекались по квартирам, где можно было добрать, а, перебрав, остаться ночевать. Одиночек среди писательской братии было немало, в основном, женщин. Был, правда, один закоренелый холостяк Михаил Федин, заотделом документальной прозы, который к тому же был умный человек и талантливый поэт.
Вот эта-то самая интересная часть жизни писателей была недоступна Ксении из-за семейных уз. Разумеется, она была не одна в таком, то есть, в семейном положении. Но мужья и жены писателей совсем другие люди в отличие от Рената. Ксения поняла только теперь во всем неприглядном виде свою полную физическую несвободу.
Она не могла, никогда не могла за долгие годы брака пой-ти, куда хочется, хотя бы в театр, общаться, с кем хочется. Она вынуждена была жить как бы не своей, а чужой жизнью. Не имея духовной близости с мужем, физически быть с ним постоянно рядом и общаться с е г о людьми, его круга, интересными ему, а не ей. Ее относительная свобода простиралась от и до, то есть, в рабочие часы и дни. Остальное время ей давно уже не принадлежало. И неудачный любовный роман, закончившийся драмой, был, по-видимому, одним из способов урвать-таки свободу, хотя бы в рабочее время.
Это ощущение несвободы так и продолжало угнетать ее, но мысль о том, чтобы влюбиться или завязать интрижку, как все вокруг, претила ей, вызывая мрачные воспоминания о том, чем однажды кончилась любовь. Было живо еще в ее душе ощущение вины перед Ренатом за измену. Одно дело, когда истинное чувство, которое в какой-то мере может способствовать оправданию в собственных глазах. Она же продолжала изменять уже без любви. Горький опыт оказался для нее монолитом на пути к мужчинам. С ней заигрывали, но она оставалась холодна и безучастна. Ее обуревало творчество.
Первый рассказ, написанный ею еще в Совмине «Улетела белая птица» и небрежно раскритикованный еще тогда же писателем, редактором отдела документальной прозы в «Просторе» Алексеем Самойловым, которому и «хотелось, и кололось», он даже пригласил ее один раз в кино в ТЮЗ недалеко от Дома правительства в рабочее время на Марину Влади и Марчелло Мастрояни и даже держал за руку. После намекал на чашку кофе в его квартире, но она отказалась. Его критика не ввергла ее в пучину отчаянья и не оттолкнула от прозы. Как-то во сне ей приснилось начало рассказа о стариках. Она пришла на работу и стала писать. Писала, как проклятая, не отрываясь, благо ей никто не мешал. Потом отпечатала на машинке без исправлений. Этот рассказ «Жили как голубки» впоследствии был опубликован в «Просторе». Его читали в рукописи несколько человек и сделали очень краткие и мелкие замечания. В основном, он остался в том виде, как был написан от руки, а потом отпечатан.
Несвобода выходных дней проходила по-прежнему в домашних делах, перед телевизором, за книгой или изредка бывали гости или их приглашали; если шли стихи, она уходила в туалет и там записывала их, а потом прятала, хотя ей казалось, мужу по-прежнему наплевать на ее занятия. Зачем они продолжали жить вместе, никто из них не знал. Уж, конечно, не из-за сына, к которому муж был безразличен, как к чужому. Все из-за Фархада.
Когда она родила, Ренат пьяный притащился в роддом, приставил лестницу ко второму этажу, где она лежала, и стал требовать, чтобы она показала ногти новорожденного, вроде, если это его ребенок, ногти должны быть, как у него. Ксения тогда решила, что он рехнулся на почве алкоголя, была напугана не на шутку. Впоследствии выяснилось, что у него почему-то еще в начале совместной жизни до брака возникли подозрения, что у нее кто-то был до него, с кем она встречалась, но не дала, хотела выйти замуж девственницей. А когда стала жить с Ренатом половой жизнью, то опять встретилась с тем парнем, но уже дала.
Вот с такими мыслями он жил, вероятно, еще подогреваемый по пьяни своим братцем. Тот и науськал его насчет ногтей. Ногти у сына оказались точь-в-точь, как у дедушки: длинные и овальные. А у Рената были широкие и плоские. Это укрепило его подозрения. Так что сын не стал бы камнем преткновения в их расставании.
Ксения продолжала жить своей внутренней жизнью, своим творчеством, а внешне была примерной женой, скучно исполняя эту роль, а также матерью и женщиной в постели. Их пятницы и субботы постепенно превращались в систематические расслабления с помощью спиртного, нередко кончавшиеся ссорой. Впечатление было такое, что пили они не для того, чтобы стало хорошо, а для того, чтобы стало плохо и можно было ненавидеть друг друга.