Золотошвейка - Анна Шведова 5 стр.

На этом наше знакомство закончилось. Логан повернулся и вышел, оставив меня одну. Нелюбезность приема приводила меня в отчаяние, но я решила не сдаваться.

Чтобы изучить все, что было в двух комнатах, мне хватило десяти минут. На стеллаже в больших плетеных корзинах лежали аккуратно сложенные шелковые, хлопковые, льняные, золотые, серебряные нити и канитель, шнуры и галуны, скатанные в клубочки. Здесь же стояли коробочки с иглами, ножницами, наперстками и даже порядком потертая линза. Стопочкой лежали отрезы льна, хлопка, шелка – раздолье для рукодельницы.

Но больше смотреть было не на что. Через час я уже была готова сбежать. Положение спасло появление чопорной сухой старой женщины, озабоченно кивнувшей мне и пальцем пригласившей за собой.

Я шла за чинно ступающей старухой и настороженно осматривалась по сторонам. Мы двинулись по тому же коридору, по которому шли с Логаном, но дальше, и, открыв невзрачную с этой стороны дверь, неожиданно вышли к холлу, откуда начиналась анфилада светлых, богато убранных залов, резко контрастирующих с убожеством того, что я видела раньше. Но женщина, не останавливаясь, прошла холл наискосок и оказалась на широкой парадной лестнице, ведущей вниз. Я поспешила следом, вежливо пытаясь спросить старуху, как ее звать, и вообще завести разговор. К моему удивлению, старуха и ухом не повела. Подивившись на порядки в этом доме, я пожала плечами и молча пошла за ней.

Вскоре мы оказались на кухне, и женщина сразу же исчезла в боковой дверце, оставив меня в одиночестве рассматривать великолепие царства кастрюль и поварешек. В огромной, предназначенной явно для целого гарнизона кухне было три очага, самый большой из которых мог бы вместить телегу с лошадью. Еще на кухне был длинный широкий стол, тщательно отскобленный и вымытый, тянущийся почти от входа и заворачивающий вправо странной загогулиной. На стенах было множество заставленных посудой полок и сверкающих медью ковшей, сковород, кастрюль, черпаков, свисающих с крюков. Там были безупречная чистота и порядок.

– А, девушка, – выскочила откуда-то сбоку давешняя старуха, уже переодевшаяся и выглядевшая куда более любезно. Ее накрахмаленная белая блуза с торчащим вверх неудобным воротником, жесткий корсет и необъятная клетчатая юбка в складку напоминали мне старинные миниатюры с изображением моей бабушки, – Как звать-то тебя?

– Кассандра, Кэсси.

– Кэсси, значит? А я Марта. Садись. Чаю выпьешь? – я кивнула. Признаться, я бы чайком не ограничивалась, но заявлять о голоде не спешила: торопиться не стоит, надо бы осмотреться сначала, узнать о местных порядках, которые, судя по всему, были отнюдь не просты. Да и поведение старушки меня еще как озадачило. То шла унылая и мрачная, то улыбается, как ни в чем не бывало. Высокая, сухая и плоская, как палка, с длинным тонким носом и вежливой, но совершенно безразличной улыбкой, повешенной в уголки рта, сейчас Марта выглядела вполне энергичной и деятельной, хотя, пока мы шли по коридору, мне показалась она совсем иной.

Но загадка разрешилась так просто, что я рассмеялась.

Дверь за моей спиной шумно распахнулась, а обернувшись, я увидела в дверном проеме прежнюю Марту – озабоченную и мрачную.

– Это Тирта, – пояснила Марта.

Старушки были похожи как две капли воды. Разве что одна капля с сахаром, а другая – с солью. У Тирты был подозрительный взгляд, сердито поджатые губы и ни малейшего желания знаться с новой обитательницей дома.

Я с облегчением рассмеялась. Приятно осознать, что с твоей головой все в порядке, а раздвоение старушек произошло без твоего участия.

Тирта укоризненно глянула на меня и поплыла дальше, с этих пор обращая на меня внимания не больше, чем на фикус в углу.

– Сестра моя. Она плохо слышит, – чуть извиняющимся тоном пояснила Марта и тут же бодро спросила:

– Так ты золотошвейка?

– Золотошвейка, – киваю, – с малолетства только этим и занимаюсь. Мастерская у нас.

– А что, и мать твоя этим занимается? – поинтересовалась Марта, выставляя на стол такие разносолы, что у меня слюнки потекли и я не сразу и вопрос поняла.

– Нет у меня матушки, – говорю, – зато сестры есть, Селина, вот, на днях здесь была. Неужто не помните? – озадачилась я.

– Ах, Селина, значит, сестрица твоя? Славная девочка, – равнодушно похвалила кухарка, и я прекрасно чувствовала, что нет никакого дела Марте ни до Селины, ни до меня с моими рассказами. Не то, чтобы меня это задело, но в незнакомом месте всегда хочется иметь хоть какую-нибудь поддержку, а здесь, похоже, на это надеяться и не стоит.

– Да ты ешь, девушка, ешь!

– А зачем графу золотошвейка? – рискнула спросить я с набитым ртом. – В свет он не выходит, новую одежду не заказывает, подарки не дарит. Он что, золотное шитье в сундук будет складывать?

– Ты, девушка, знай себе работай, а вопросов не задавай! – слегка охолонила меня кухарка. – Твое дело работать. А зачем – хозяин сам скажет, если захочет.

Тут меня и проняло!

– Что, – возмутилась я, – за тайны здесь такие, что нормальному человеку и спросить нельзя?

Марта пристально посмотрела на меня и серьезно сказала:

– Ты и вправду, девушка, уйми свое любопытство. Не тайны ради, а чтобы жива осталась. Не будешь совать свой нос, куда не следует, – будет все в порядке, никто тебя не тронет, никто не обидит.

Я изумленно хлопала ресницами, не веря своим ушам. Мне угрожали! Что это за место такое?

Марта, явно довольная моей реакцией, улыбнулась и елейно добавила:

– А если что надо будет – одежка, скажем, ты скажи Логану, он все сделает. Ты не думай, работы будет у тебя много, скучать будет некогда.

Я просидела на кухне у Марты и изредка забредающей к нам Тирты до вечера.

Марта готовила ужин, и хоть в помощи явно не нуждалась, я ей усердно помогала. Так, слово за слово, старушка разговорилась, подобрела. Графские тайны, равно как и самого графа, мы в разговоре усердно обходили стороной, но в остальном Марта оказалась не такой несловоохотливой, как я этого боялась.

Я узнала краткую историю замка и ореховой рощи за ним, о том, что лес, через который мы подъезжали к крепости, в последнее время хиреть стал, и хоть зверье в нем не перевелось, да больно пугливым стало. Волки непомерно развелись, отстреливать пора. Узнала я и о том, что на Западной башне совсем кладка развалилась, того и гляди рухнет, а Логану и вовсе дела нет. Поговорили и о том, что этим летом сильно обмелела река, на днях даже корабль на мели застрял, уж сколько возни было, пока вытащили…

Узнала и о том, что до меня работала здесь золотошвейкой старшая сестра Тирты и Марты – Карита. Все последнее время женщина болела, слабела, угасала и вот померла меньше месяца назад.

– От того и Тирта такая – горюет. Ты не смотри так на нее, девушка. Она неплохая. Просто… странная немного. Но это пройдет. Надеюсь. – успокаивала меня Марта.

Тирта время от времени появлялась на кухне молчаливая, но деловитая. То суетливо переставляла с места на место вещи, которые, по-моему, совершенно в этом не нуждались, то делала какие-то знаки Марте, когда считала, что я этого не замечаю… Чем больше я за ней наблюдала, тем быстрее приходила к выводу, что старушка не в себе. А судя по сердитым взглядам, время от времени бросаемым Мартой, я убеждалась, что совершенно права.

Ужин был готов ровно к тому моменту, когда огромные стенные часы торжественно пробили восемь. Марта загрузила изящные супницы и подносы в подъемник, который я сперва приняла за дверцы печи, и закрыла створки. Минут через пять послышался ровный скрип приводимого в действие механизма. Марта удовлетворенно кивнула, будто до этого не была уверена, есть ли кто наверху, и принялась нагружать второй подъемник, такой огромный, что туда поместились бы четыре меня. Еда уехала куда-то вниз.

– Для стражи! – пояснила Марта, заметив мое любопытство. – Ну вот, Кассандра, мы и закончили. Сама доберешься?

Я добралась. С нервным оглядыванием по сторонам, на цыпочках и почти не дыша. Но с первого раза и нигде не заблудившись. Впрочем, уже через день-два я поняла, что боялась зря: люди здесь появлялись крайне редко. Заброшенность – самое нормальное для этого замка состояние.

Без солнечного света моя нынешняя комната показалась мне не такой веселой, как днем, но после коридора ее темнота уже не пугала.

Оправившись от треволнений дня, я задумалась. Странное место, этот замок, очень странное. Полоумные старушки, бродящие по коридорам, хозяин, о котором говорить нельзя, почти полное отсутствие слуг (в нашей семье их куда больше!). Да и сами мрачные стены навевали отнюдь не радостное настроение. На ум приходили рассказы Селины, и я думала о том, сколько в них правды.

Однако ночь прошла совершенно без приключений. Ни настырных привидений, ни страшных снов, ни нежданных вторжений, ни отодвинутых таинственным образом дверных запоров. Я проспала всю ночь без задних ног и проснулась с рассветом.

…Люблю это время. Чистое, умытое, радостное утро всегда сулит надежду. Я распахнула оконце в светелке, оглядывая с высоты крепостной башни расстилавшиеся внизу сонные, покрытые легким туманом зеленые луга, серебряный изгиб реки, темный, но в утренних солнечных лучах совсем не страшный лес.

Радуясь далекому солнцу, росистому воздуху и веселому щебету птиц, я не сразу заметила, что на столе в светелке что-то лежит, а заметив, принялась рассматривать.

На кусочке шелковистой белой ткани лежал небольшой моток золотых ниток, скорее даже шнур, тонкий, но свитый из множества тончайших нитей. Рядом с ним – нарисованный на листе бумаги узор, точнее, знак, некая стилизованная буква неизвестного мне алфавита. На обратной стороне бумаги небрежным, трудно разбираемым почерком было написано предельно кратко и ясно: «Выложить шнуром. Начало и конец шнура соединить в одной точке».

Что ж, работа как работа. Это даже вышивкой не назовешь.

Мне не привыкать к сложным монограммам, в которых порой даже невозможно понять, какие буквы их составляют, или изощренным узорам без конца и без начала. Мне приходилось выводить на кайме платья не просто слова, но даже стихи, поэтому с тем, что было на оставленном для меня небольшом (величиной с ладонь) рисунке, я надеялась справиться без особого труда.

То, что работу нужно было выполнить шнуром, облегчало мою работу, если, правда, я сумею разобраться, где у этой буквы начало. Это может показаться странным, но вышивку нельзя начать просто так, откуда-то из середины. У нее обязательно есть начало, и от этого зависит все.

Через несколько минут пристального изучения рисунка, я знала его наизусть. Я могла бы с закрытыми глазами повторить все бесконечные изгибы идущей линии, все петли и повороты, все переплетения, он улегся на полки моей памяти с правом несомненного собственника. И только тогда, когда мой палец с начала до конца смог повторить рисунок на столе, при этом ни разу не оторвавшись от столешницы, я поняла, как нужно делать. Теперь я знала, откуда начинать и где это должно закончиться.

Я была так поглощена работой, что даже не заметила угрюмой Тирты, молча поставившей маленький поднос со скромным завтраком – молоко, мед, белый хлеб с маслом – и также молча исчезнувшей.

Я наскоро жевала, досадуя, что это отрывает меня от работы, и думала только о том, как возьму в руки иглу.

Кто смотрит на только что натянутый холст с кистью в руке и прикидывает первый мазок краской, перед кем лежит чистый лист, перья тщательно очинены, а мысли неудержимо просятся на бумагу, только такие могут понять меня. Предвкушение творчества – вот что это такое.

Переведя рисунок на шелковую ткань, не торопясь натянув ее на небольшие деревянные пяльцы и передвинув стол поближе к распахнутому окну, я приступила к работе.

«Шнур выкладывать – это не гладью вышивать, – воодушевленно думалось мне, – это гораздо проще. Всего-то и надо, что уложить шнур по линии рисунка и аккуратно прикрепить его к натянутой ткани тонкой шелковой нитью».

Как же я ошибалась! Как я была наказана за свою самонадеянность! Еще пять минут назад я недоумевала, почему Селина не смогла справиться с рисунком. Не так уж он и сложен, а она вовсе не неумеха, но, взяв в руки золотой шнур и сделав первый стежок, я застыла в растерянности: шнур извивался, как живая змея, и совершенно не желал быть пристегнутым к ткани!

Пока я вонзала иглу в ткань, шнур выскальзывал из-под пальцев, как смазанный жиром. Он вырывался из-под булавок, которыми я его прикрепляла к ткани. Приноровившись, я сильнее прижала его, пытаясь закрепить стежком, но он сам по себе дергался, не желая ложиться точно по нарисованной линии. Я рассерженно дергала иглу, но при этом рвала шелковую нить. Немного отдышавшись и успокоившись, я начинала снова. И все повторялось.

Поковырявшись и так, и этак, я с недоумением и расстройством отложила пяльцы. Шнур, в очередной раз изогнувшись, свернулся клубочком.

Вот ведь незадача. Что же мне делать?

А что я раньше делала, когда раз за разом рвалась непрочная тонкая нитка, принося в безупречный рисунок беспорядок?

«Дорогу осилит идущий, дело подчиняется упорному», – упрямо твердила я и начинала все сначала, пока не добивалась своего.

А разве сейчас у меня есть выбор?

Тяжело вздохнув, я положила шнур на ладонь. Была какая-то странность в его внутренней теплоте, будто не один час лежал он на ярком весеннем солнышке и теперь неохотно отдавал это тепло моим пальцам. Шнур как шнур, необычайно тяжелый, почти не перекрученный, нити плотно прилегают друг к другу, как приклеенные, однако никогда еще при мне ни один шнур не вел себя, как дикая кошка, которую нужно понемногу и осторожно приманивать куриным крылышком.

Прошло немало времени, прежде чем мы друг к другу привыкли и я смогла сделать несколько первых стежков, закрепив шнур там, где положено. Работа обещала быть долгой.

…А потом все само собой пошло-поехало, и я по привычке запела старую песенку, которую обычно пела, вышивая:

Работу я заканчивала при свете свечи. Я почти не заметила, как прошел день, как, отмеряя время, проехались солнечные квадраты по каменному полу светелки. Вставая только затем, чтобы наскоро перекусить и размять косточки, я корпела над самой невероятной, самой сложной работой в моей жизни. В конце концов я подчинила себе шнур (или он вдоволь наигрался со мной) и работа пошла на удивление скоро, но когда, отложив пяльцы в сторону, я смотрела на вышитую неизвестную мне букву, то чувствовала не гордость от хорошо сделанной работы, не радость победы, меня донимало любопытство – что это значит? Похожий на раскидистое дерево или на упрямую бычью голову знак выглядел не просто внушительно – от него исходила уверенность, сила, надежность и непоколебимость…

Ни один человек в мире не смог бы меня убедить, что шнур самый обычный, буква есть просто буква, а моя работа будет повешена в рамочке на стенке. Нет, здесь было много больше того, что можно увидеть глазами. Здесь попахивало колдовством, и это приводило меня в ужас. Подтверждались мои худшие опасения, вдоволь перестиранные за время моего путешествия к замку.

Но как бы меня ни донимали самые невероятные догадки, я уснула, едва добравшись до подушки, остро и почему-то тревожно пахнущей травами.