– Договорились!
Любочка придирчивым взглядом измерила столь разных представителей противоположного пола.
– Пока, дяденька, – сказала она и побежала между рядов кукурузы, по вполне вольготной для её малых размером меже.
– Ну, что? Сядем? – предложил незнакомец. – Меня, между прочим, зовут Костей. А ты, значит, Бориска?
– Да. Борис.
– Ну-да, ну-да, извини! Борис.
Они сели перед шалашом на подстилку из листьев кукурузы, на солнцепёке.
– У тебя, Борис, случайно, покурить не найдётся?
– Нет. Не курю. Но пробовал, – быстро добавил мальчик.
– А можешь достать?
– Бежать? – Бориска скорчил возмущённую рожу. – Я что, похож на бегуна?
– Не обижайся. Тут вот какое дело, Борис. Я надумал на несколько дней задержаться в ваших краях, то есть вот здесь, в шалашике.
Костя и Боря внимательно посмотрели друг на друга: один ждал реакции и вопросов, другой растерялся, недоумевая, и слыша на периферии сознания тревожные звоночки.
Борис молчал.
Незнакомец не выдержал, продолжил говорить:
– Ты хотел бы спросить меня, зачем? Зачем мне это надо? И я тебе отвечу как на духу: мне надо скрыться от разъярённых мужиков, с которыми я вчера здорово повздорил. Такие вот дела.
Выяснилось, что фамилия Кости: Бобров. Ему – 36 лет. Деваться ему некуда, потому что он – сезонный рабочий, а не житель Житнино. Он думал немного пожить и поработать в тамошнем богатом селе, чтобы подкопить деньжат.
– Ты, я гляжу, парень серьёзный. Взрослый. Должен понять меня, – говорил Бобров. – Жить в селе можно, работать можно, но без женщин – никак нельзя. От них – вся мужицкая сила! – Он сжал кулак, потряс им. – Во! От чего она? От баб. Понимаешь? Без баб – никуда. Хоть волком вой. Чахнешь. Так что… Я приглядел одну. Сошёлся. Правда, у неё муж… не хорошо это, помеха. Да только она не прочь, а я и подавно не прочь. Что мне? Мне бы бабу. А тут така-а-ая краля. И сама лезет! Представляешь? Ты же видишь, что особенной красоты у меня нет. Похвастать не могу. Чего скрывать? Потому сомневался я недолго. Скажу больше, вообще не сомневался. В охапку да на кушетку. Всего делов-то. И какое же это удовольствие, а-ах! Не девка, а конфетка. – Костя Бобров со вкусом поцеловал щепоть пальцев. – Стали мы встречаться. То тут, то там. По всякому. Где придётся, где безопаснее. Ведь на селе вы какие? Выломал доску из забора и давай вершить дела. Так ведь? Всё скоро у вас, всё лихо. Ну и вот, застукал нас муженёк её. И тут такое началось. Поналетели его дружки. А все пьяные в хламину. Я одному – в зубы, другому – в тык, а их – прорва. Не одолел. Что с ними поделаешь? Накостыляли мне. Вот, браток, теперь отсиживаюсь здесь. Еле унёс ноги. Такие вот дела. – Бобров помолчал. Вздохнул. Пошевелил грязными, почему-то истоптанными, пальцами ног. Последил за их змеевидным движением, волновым. – Хочу переждать, чтобы утряслось, – сказал Бобров. – Денег у меня нет, паспорта нет. При себе ничего нету. Всё осталось на хате. А возвращаться – это подписывать себе приговор, под вышку подводить. Оно, конечно, может, обойдётся, но лучше, если переждать. Так? Как ты мыслишь?
– Уж лучше тут сиди, – сказал Бориска. – Ведь и правда вышибить дух могут. Могут. Если пьяны, злы и поймают.
– Вот то-то и оно, что могут, – согласился Бобров и снова вздохнул.
Помолчали.
– Трушу я, парень, – сознался Костя Бобров. – Да, трушу. Стыдно мне за это. Но ничего не попишешь. Побаиваюсь я их. Пущай успокоится. Тогда я зайду в село, прихвачу свои пожитки и дёру. Утеку куда подале. Куда глаза глянут, туда и отправлюсь. Видно, такова моя доля. Нигде не приживаюсь. Скачу с места на место – ни дома у меня, ни семьи, даже нет постоянной верной женщины. —
Костя пристально посмотрел на Бориса.
Тот не выдержал – отвёл глаза.
– Э, паря! – воскликнул Костя. – Я тебе больше ничего не скажу. Я так погляжу ты парень бравый. Ты ещё чего доброго вздумаешь помогать мне. Пойдёшь добывать мои пожитки и документики. И сцапают тебя, и выведают, где я сижу. Тогда, ох, плохо мне будет, ох, плохо! – Он затряс головой. – Не надо туда соваться раньше времени, ой, не надо! Не будешь геройствовать? Не надо. Прошу тебя. Забудь. – Костя неожиданно вскочил и, шмякнувшись на колени, весело так, по-дружески открыто и даже как-то ласково заглянул мальчику в глаза. – Да ведь мне ни к спеху. Не о чем переживать. Я бывал не в таких передрягах. Я могу тут перекантоваться. Смотри, какая прелесть. Лето, зелень и всё такое прочее. А если ты мне пособишь, тогда вообще лафа. Ну, знаешь, какой едой, может, какой старой одёжкой… Посмотри, какой я обтёрханный. Поможешь? Всего пару-тройку дней. Не больше.
– Наверно, – неуверенно произнёс Бориска.
– Но только молчок! Обо мне не должна знать ни одна живая душа. Даже в твоей деревне. Разве что кроме твоих дружков, которые самые проверенные и надёжные. На которых можно положиться. А то упомянут обо мне в селе, и всё! Пиши пропало. Хана. – Бобров, которого про себя Бориска начал называть «Бобёр», положил длинные и крепкие руки на оба плеча мальчика. Встряхнул его для бодрости и чувства спайки, единства. Ухмыльнулся. – Взрослым – ни-ни, молчок. Ясно? Ты же не станешь доносить на бедного Костика Боброва?
– Зачем мне? Не стану.
– А поможешь перекантоваться?
– Помогу… чем смогу.
– Вот это правильно. Мне многого не надо. Чем сможешь, и за то скажу спасибочки.
– Поесть бы мне, Борис, да завалиться спать, чтобы бока полечить. Но, натощак, ну, никак не спится. Живот урчит – каши просит, хе-хе.
– Ладно, – с ленцой сказал Бориска и ещё ленивее поднялся. – Пойду погляжу, что у меня есть.
– Во-во, иди, погляди. И если сможешь, побольше принеси. Жуть как жрать хочется.
Бобёр осклабился.
«Мерзость какая, – подумал Бориска про его ухмылку. – Но помочь мужику надо. Не виноват он, что такой не… непрезентабельный, что ли? Я же не вошь. Я понимаю».
Бобёр опрокинулся набок, опёр голову на руку, и продолжал улыбаться, провожая взглядом неуверенно уходящего, часто оглядывающегося мальчика. Он поднял кулак в знак приветствия, единства и поддержки, мол, NO PASARAN! – они не пройдут, товарищ, держись, я с тобой и всё такое прочее, не дрейфь, мужик!
«Прямо выходит какой-то Ленин в Разливе или… или Охотники на привале, чёрт подери». – Бориску поглотила сочная зелёная кукуруза. Солнце плыло высоко в небе и жгло соломенную макушку мальчика. Кукурузные верхушки колыхались, обозначая его путь. Лист шуршал. Слежалая земля кидала под ноги сухие комья.
Выбравшись на просёлок, Бориска поспешил к дому.
Ему чудилось, что Бобров Костя наблюдает за ним из-за рядов кукурузы, что он крадётся следом.
Зачем? Зачем ему это надо?
Борис срывался на бег. Потом одумывался, шикал на себя, образумливал. И возвращался к быстрому шагу, но не оборачивался, чтобы проверить пугающее предположение. Он, конечно, отнесёт мужику еды и питья. И даже, наверное, выберет что-нибудь из старого тряпья – для одёжки и тепла на ночь. Но лучше поскорее с этим покончить, чтобы вернуться к прерванным делам, в свой двор, к своему дому. И всё основательно взвесить, обо всём подумать неторопливо, без нервов.
Бориска не оборачивался, и потому не видел, что за ним не только наблюдают, за ним идут, идут по пятам, ускоряя шаг тогда, когда он начинает бежать. Но за ним шёл не мужик, а дородная женщина с утомлённым лицом, на котором ещё проглядывала былая привлекательность. Она направлялась из Житнино к Тумачам, когда увидела мальчика. Она вздрогнула, потому что шла именно к нему. Именно он был ей нужен, именно его она захотела увидеть. Она заторопилась, желая нагнать его и тут же остановить. Но мальчик то бежал, то проворно шёл, и женщине никак не удавалось покрыть разделяющее их расстояние. Да ещё эта длинная цветастая юбка, доставшаяся ей от бабушки, путала ноги и подметала дорогу – женщина запыхалась, запотела.
Она остановилась, сняла с головы платок, укрывавший забранные в пучок тёмные волосы, и утёрла лоб. Она громко выдохнула, подула запазуху белой блузы с короткими рукавами, украшенными дырчатыми рюшками, и, более не стараясь догонять мальчика, пошла прежде избранным шагом.
А за ней, как шишкарь-воришка, укрываясь по краям поля, пробирался малыш лет шести. Его вострый чёрный глаз так и горел, нацеленный в спину женщины, и нет-нет да перескакивал на широко качающуюся юбку.
Это был её сын.
И её сыном был Бориска. Её первым ребёнком, старшим. И самым любимым, в чём женщина уже давно не сознавалась даже сама перед собой.
Мать долго стояла перед холмиком, скрывающим Тумачи, переводя взбаламученное дыхание, собираясь с мыслями и отыскивая решимость, посеянную по дороге.
Наконец она поднялась на холмик и посмотрела на маленький тумачовский мирок, когда-то целиком и полностью бывший её миром.
В это время Бориска находился в доме, где уже многие годы жил с отцом. Он копался в чулане, отыскивая подходящее для мужика тряпьё. Мальчик отобрал: заброшенный старый отцовский железнодорожный китель, заляпанные краской стёганые штаны, одну пару дырявых, но пригодных для носки шерстяных носок и тяжёлые безразмерные башмаки.
Он помешкал, раздумывая. Ему было жалко шмоток, потому что всё-таки было неясно, что это за мужик, и как надолго он задержится в шалаше в качестве отшельника. А ты давай, неси ему одежду из собственных запасов. Устраивай его комфорт, заботься, чтобы ему было тепло.
Бориска изгнал из головы лишние мысли. Они только мешались, ничем не помогая, и пошёл к холодильнику. Ему не требовалось шнырять по закромам. Он наперечёт знал съестное, что было заготовлено и хранилось не только в холодильнике, но и во всём доме.
Он положил в небольшую кастрюльку мятой картошки и три свежих, и два бочковых огурца. Он отрезал ломоть колбасы, кусман чёрного хлеба, выбрал вилку, что показалась похуже, и вместе с двумя яйцами, ещё вчера сваренными вкрутую для себя, завернул всё это богатство в газету. Он запихал добро и провиант в хозяйственный мешок – это для конспирации, и вышел под солнце на крыльцо.
Перед калиткой толкалось двое местных шалопаев и одна девочка. Бориска часто проводил с ними время, несмотря на то, что был старше их. Правда, было это не так уж и часто: в деревенской действительности ребята хорошо и умело развлекались самостоятельно, без надзора «старшего брата», как они бывало, посмеиваясь, величали Бориса.
– Бориска, ты чего делаешь? – закричала девочка, которую звали Катей. – Пойдём гулять!
– Куда? – отозвался Борис.
Трое ребят вошли к нему на огород.
– Мы хотим наведаться в Житнино, – сказал Саша Кулешов, – попялимся на городских или окунёмся в речку.
– Погнали, искупаемся! – поддержал Митя Потапов.
– Не могу, у меня дела. – Борис по-простецки бухнул мешок возле крыльца – вроде как там нет ничего особого, лишь всякий скарб и хлам для хозяйских дел. – Может быть, завтра?
– Да пойдём! Всё дела да дела… Сколько можно? – возмутилась Катя и легонько пнула мешок.
– Не трожь, – грозно сказал Бориска.
– Ты чего? – не поняла Катя. – Подумаешь. Чего ему сделается?
– Всё равно не трожь. Чего тебе его трогать? Неймётся? Идите себе. У меня вон дверь вышиблена. Не видите, что ли? Ко мне ночью завалился пьяный урод Писаков, и стал буянить, просил денег на выпивку. Доделать надо, чтобы ночью никто не забрался ко мне в постель, ясно?
– А-ааа… – протянули ребята, от любопытства и уважения к смелости и самостоятельности Бориски, разинув рты и заблестев глазами. – Это надо. Делай. Мы пошли?
– Давайте. До завтра.
– До завтра! – задорно сказала Катя и побежала вперёд.
И остановилась. Вросла в землю.
Перед калиткой стояла разрумянившаяся мать Бориски.
– Извините, – пролепетала Катя и протиснулась мимо женщины.
Саша с Митей ещё не дошли до калитки, а потому они остановились и оглянулись на Бориску. Но тот ничего не замечал. Он шуровал в мешке, проверяя, не перевернула ли Катя кастрюльку с харчем для мужика.
«Надо было кастрюлю обернуть кителем, – корил себя мальчик. – Хорошо, что она ударила по дну. Удар пришёлся по шмотью. А то крышка могла бряцнуть».
– Борис, – прозвучал голос.
– Что? – отозвался он, не глядя.
– Тут… тут к тебе пришли, – сказал Саша.
Борис отвлекся от мешка, выпрямился и ноги у него стали ватными.
– Вы… вы… – обратился он к ребятам, – постойте, не уходите.
– Не, мы лучше пойдём, – сказал Митя.
– Да погоди ты! – зашипел Борис. – Дело у меня к вам. И только. Я вас прошу не в свидетели, а для поручения, исполнителями, ясно?
– П-понятно, – сказал Саша и толкнул Митю плечом в его сторону.
– Вот, – Борис протянул им мешок. – Это надо отнести к шалашу. Ну, к тому, что в поле, близко от дороги. Который вы построили неделю назад.
– Понятно, понятно. – Митя был заинтригован. – А что тут? Зачем это? Ты же говорил, что у тебя дела, поэтому ты не пойдёшь…
– Слушайте и не перебивайте, – прошептал Борис и придвинулся к мальчикам.
Катя ожидала приятелей, топчась за спиной женщины, продолжавшей стоять возле калитки. И Катя не вытерпела. Она неловко протиснулась между калиткой и женщиной и побежала узнать, о чём секретничают мальчики.
– Сегодня, – между тем говорил Борис, – ко мне пришла Любочка и сказала, что там какой-то мужик, и он хочет пить. Она обещала ему принести. Ну, я пошёл с ней. Понесли воды. Ах, чёрт! Мы забыли там банку. А я забыл взять воды. Надо воды набрать. Вы где-нибудь найдите чистую банку и наберите воды. Не забудьте. Вот. Там на самом деле сидит мужик. Он в селе охмурил какую-то женщину, и теперь за ним гоняется её муж. Этот мужик был сезонным работником, поэтому всё евошнее осталось в общаге или на дому у кого. Я не разобрал. Короче. Он хочет несколько дней пересидеть в шалаше, переждать, чтобы всё утряслось. И просил принести чего-нибудь поесть и для тепла. Я так понял, из одежды. Ведь, не смотри, что лето, ночи-то холодные. Особенно в поле. Я не отказал. Вот, собрал. – Бориска предъявил мешок и передал его Саше. – Берите и несите. Да! Не забудьте воды. Скажите, что я не смог прийти. И осторожнее там. Он какой-то подозрительный. Шут его знает, может, врёт, что какая-то там женщина, муж и прочее. Осторожнее, поняли? Особенно не расспрашивайте, не суйтесь. Если завтра он по-прежнему будет там, тогда мы вместе его как следует расспросим или, в общем, как получится. Уяснили?
– Да, вроде… – прошептал Митя.
– А чо, чо он там, и правда, жить станет? – спросила Катя. – Здорово! – выдохнула она. – Вот бы мне так, а? – Глаза у неё загорелись.
– Ты не особо усердствуй, не гоношись, – сказал Бориска. – Ты его увидишь – вся спесь спадёт. Ещё тот тип. Держите ухи востро. На рожон не лезьте Я не шучу. Ступайте. У меня дела.
Ребята кивнули, из-под бровей взглянули туда, где стояла женщина, и, опустив головы, пошли к калитке и – мимо женщины, не поднимая голов, без слов, приветствий, и – к колодцу.
Долгих шесть лет Бориска жил без матери., с отцом, с Леонидом Васильевичем Шмаковым. Боря тоже остался Шмаковым, четырнадцатилетним сыном своего отца. Можно сказать, что жил он один-одинёшенек, потому что отец, как и всегда, работал машинистом: побыв неделю-две-три дома, он уходил, и возвращался через несколько недель. Бывало проходило целых полтора месяца, прежде чем сын снова видел отца. За это время отец мог побывать и в Молдавии, и в Узбекистане, и в Заполярье, и на Дальнем Востоке, – где угодно: снаряжённые составы двигались медленно, долго, тянулись нескончаемой лентой, гудели, скрежетали и стучали сцепками, били колёсами по стыкам рельс, отмеряя пройденные метры, в конечном итоге пробегая тысячи километров по бесконечному маршруту: поля, леса, степи, горы, тайга, тундра – всё скопом, всё вперемешку. Будь то зима али лето, весна иль осень – дорога блестит двумя стальными линиями, гудит, стучит и уходит куда-то вдаль, теряясь за горизонтом или ближним поворотом… Так вот красиво и трудно жил его отец. И жил вместе с ним его сын Борис. А мать жила в другой семье. Вот уже восемь лет жила. Шесть годков было Боре, когда она сошлась с неким Толей Журавкиным из Житнино. Мал тогда был Бориска. К тому времени у мамы появился ещё один сынок. Родила она шестилетнему Бориске братика, – как выяснилось через несколько месяцев, от чужого папы. От Толи. Нагуляла, на стороне нашла новое чадо. Прознав про это, рассердился Леонид, отец Бориски, воспротивился интересам жены и завёл речь о разводе. Жена, Мария Петровна, не противилась: она была не прочь остаться жить при Леониде, а в его отсутствие навещать Толю, но раз так, раз всё открылось, так тому и быть. Она даже обрадовалась такому разрешению вредного для всех положения, потому как Толя Журавкин вёл оседлый образ жизни, а значит, он всегда будет при ней! Не то, что Леонид Шмаков. Уедет и – неделя за неделей проходят, а его нет, где только носит, с кем, что делает, о чём, о ком думает, чем живёт? Всё одно что чужой человек. Отвыкнет от него Мария, а он объявляется. А где ты был, спрашивается, всё это время, с кем якшался, кого любил? Почему твоя жена спала в холодной постели? Жила без ласки, внимания и помощи? Да с малым дитём на руках. Вот и подвернулся Марии, как выяснилось, нуждающейся в постоянном мужском внимании, Толя Журавкин. Он и обогрел, и приласкал её, и привадил к своему дому, ну и чужому, при отсутствии хозяина, помогал, и на кроватях мужниных жену его утешал… получился от того ребёнок. А Бориске невдомёк было, что дядя Толя – вражья морда, захватившая его дом и стремящаяся извести его родного отца!