– Продолжайте, – акула была вся во внимании.
– И если я смогу справиться со своим состоянием, то это неизбежно повлияет и на целостность его, – Артак посмотрел вокруг, как бы снова намекая на то, где они находились, – на целостность его сознания, а значит, и на его способность мыслить. Мыслить, а значит и жить. И живя, в конце концов, вернуться назад, в свой привычный мир – мир трехмерных объектов, мир имен существительных и местоимений.
– То есть…
– То есть формируя свой мысленный процесс я неизбежно буду влиять на происходящее здесь, в этом мире – мире действий. И чем светлее и собраннее будут мои мысли, тем быстрее пойдет сам процесс выздоровления и возвращения. Теперь вы меня понимаете?
– Да, да, конечно, – Агафья Тихоновна радостно закивала головой, – теперь понимаю. Но не совсем, – внешние уголки ее глаз опустились, и казалось, она была готова вот-вот разрыдаться, – или даже совсем не понимаю.
– Это мир действий. И выздоровление – это действие, выздоровление – можно сказать, глагол. Здоровье – имя существительное, а выздоровление – процесс, то есть уже глагол. И оно может присутствовать где-то рядом, тогда как самому здоровью здесь просто нет места. А что лечит лучше всего? Что способствует появлению этого процесса? Появлению выздоровления? – дракон опять засмеялся и не дожидаясь ответа акулы, сказал:
– Лучше всего излечивает хорошее настроение! Лучше всего лечит смех и ясные, позитивные мысли. Теперь-то вы меня понимаете?
Агафья Тихоновна кивнула головой, но было видно что понимание ещё не посетило ее так, как оно уже посетило дракона. Не наполнило её до краёв.
Она кивнула и тихо спросила:
– Так что же нам делать?
– Собирать осколки, отражать существующий свет, производить новый, в конце концов. И, конечно же, прогонять прочь свои собственные мысли, если только они будут нагнетать тьму. А такие мысли неизбежно будут возникать в процессе сбора осколков, – Артак ещё раз засмеялся, – и возникать они будут совершенно внезапно, словно из ниоткуда – это я теперь точно знаю. Они будут возникать исходя из того, какое действие поселится рядом. И наша с вами задача – схватить позитив, поймать процесс созидания и понимания. Или даже процесс веселья. Смех, как мы уже выяснили, тоже лечит, смех здоровит, смех исцеляет, – дракон продолжал смеяться, – и вот тогда у нас всё получится. Мы будем наступать по всем фронтам. Мы будем лечить как материю сознанием – смеясь и веселясь, так и сознание материей – собирая воедино зеркальные осколки, включая даже самую мелкую зеркальную пыль. Мы будем продвигаться вперед… Смотрите, – дракон показал лапой на пыльные мешки за акульей спиной, – смотрите, смотрите.
– Что это? – акула обернулась и широко раскрыла глаза от удивления, – «Внимание или способность внимать», – прочитала она вслух и повернулась к дракону, словно прося объяснений.
– Да, да. Это его внимание и бдительность, его душевность и чувствительность, его сосредоточенность и устремленность. Да мало ли что это. Для нас главное то что оно сложено, как в кладовке. Сложено и спрятано за ненадобностью.
– Кем сложено?
– Этого нам знать не дано, – Артак усмехнулся, – может быть, самой природой.
– Так может просто развязать мешки?
– Не думаю что это будет верно, – дракон немного насупился, – для этого действия ещё рановато. Время ещё не пришло. А вот когда оно придёт, когда правильное и нужное время само наступит на эти мешки своей тяжёлой поступью – тогда они развяжутся сами. Наша с вами задача – собрать зеркало, а наши мысли в этом помогут нам. Конечно, если мы хотим действительно ему помочь.
– Помочь кому? Времени?
– Ну можно сказать и так. Пусть будет времени. Мы с вами вполне в состоянии расчистить для времени дорогу и, тем самым, ускорить процесс.
– Но как? Как?
– Когда разбивается глиняный горшок, – Артак подмигнул Агафье Тихоновне, – собрать его воедино поможет самая простая, мягкая глина, то есть именно то, из чего горшок сделан, а когда разбивается сознание – только мысли в состоянии его соединить, только глубокое, как скрытые залежи глины, мышление способно его склеить, продлив его старую или предоставив ему новую жизнь – жизнь после травмы.
– Да, да, я поняла, – акула радостно закивала головой, и потоки света окружили её со всех сторон.
Процесс понимания, невидимый ни человеческому, ни акульему глазу, как бы нехотя, развернулся и быстро направился к Агафье Тихоновне, по пути освещая всё новые и новые нюансы устройства данного мироздания, – да, да, я понимаю, понимаю! – акула уже безудержно хохотала, а свет, выстраиваясь в четко направленные линии, корректировал расположение осколков, разбросанных на полу. Они, словно по волшебству, двигались, направлялись к друг другу, и каждый осколок искал своего соседа – искал то стеклышко, которое точно бы подходило к нему самому. И всё это делал сам свет…
Человеческому глазу показалось бы – следствие меняло причину. Человеческий мозг подумал бы – будущее формировало прошлое. Но на то и было само человеческое тело ложью, а взгляд его – вымышленным и искажённым, чтобы находясь вне истинных причин и следствий, выворачивать реальность наизнанку.
Агафья Тихоновна, не переставая смеяться, подобрала один из крупных осколков и приставила его вплотную к другому, лежащему рядом. Их границы полностью совпали и с легким шипением соединились в один целый, в один цельный – они соединились в прочный, неделимый кусок.
Чистые мысли и смех изменяли уже прожитое прошлое с той же легкостью, как и формировали ещё непознанное будущее. Отличие было лишь в одном – прошлое этого мира являлось будущим для всех остальных миров. Ведь прошлое у мира действий и есть тот самый настоящий момент, в котором находятся все и всё. Или момент грядущий, уже обусловленный и зажатый в рамки совершённых поступков и действий. Других моментов, кроме настоящего, и наступающего каждый момент будущего, переходящего в настоящее, в человеческой, да и в любой другой жизни просто не существует.
Их не бывает и в пустой, но одновременно такой полной природе.
Мешки с вниманием в углу немного затряслись, будто с них сбивали пыль, однако продолжали хранить свои секреты. Как выглядело то, что было под мешковиной? Выглядело ли оно хоть как-нибудь?
На самом деле это не имело ни малейшего значения. Как бы оно ни выглядело – оно будет выпущено на свободу и растворено в окружающем пространстве. В своё, предназначенное именно для этого время.
Внимание и способность внимать, как действие, останется тут навсегда, в своей родной Вселенной – в мире поступков и действий. В человеческий мир вернётся лишь тело, способное внимать и чувствовать – вернутся глаза, способные видеть и познавать; вернутся уши, способные слышать; вернётся нос, наделённый обонянием; вернётся кожа, осязающая даже то, что не в состоянии увидеть глаза, а именно – тепло света и жар человеческих сердец.
Костер ярко пылал, а осколки, подгоняемые смехом и отличным настроением, сами собирались в свой пазл, формируя единое, огромное, бесконечное, неделимое зеркало.
Вновь собираемое зеркало было абсолютно без швов. Единое и цельное, как только что сорванное с ветки румяное, спелое, ароматное яблоко.
Зеркало номер один.
Первое и единственное.
Изначальное.
Зеркало ПРА…
Зеркало НАД…
4
В какой-то момент, наверное, в то время, когда все до единого, даже самые мелкие зеркальные осколки соединились в одно ровное, абсолютно всё отражающее полотно – оно, это полотно, каким-то непостижимым для ума и зрения образом и стало полом, стало основанием, стало поддержкой для этого мира.
Оно стало надёжной опорой для Артака и Агафьи Тихоновны.
Стало тем, на чём твердо стоят наши ноги, когда мы передвигаемся в пространстве. Тем, что ограничивает любую реальность, любой мир, любую Вселенную – тем, что поддерживает все существующие мироздания снизу.
Стало землей, но не в смысле планеты, а в смысле материи – точно такой же материи как огонь, вода или воздух. Стало поддержкой для пустоты, стало поддержкой для всего материально-предметного мира.
Зеркало стало той самой точкой опоры, о которой, видимо, и говорил Архимед, утверждающий что повернуть Землю возможно.
Землю, теперь уже планету.
Зеркало стало точкой опоры и новой точкой отсчета для вновь собранной человеческой реальности.
Зеркало стало числом ноль.
Ноль, который вроде и ничего не значит, но без него никак…
Зеркальный пол, простиравшийся сколько хватало глаз, был самой настоящей сценой для всех существующих процессов и действий, удобно расположившихся тут же в мешках. Словно звери на цирковой арене стояли они – то готовые к прыжку, то уже после него; то ожидающие поощрения, то уже получив свою награду.
И под необъятным куполом этого цирка ровно горел костёр, от которого во все стороны распространялись тепло и свет, а значит – распространялась сама жизнь, в её понятном человечеству – органическом, углеродном восприятии.
Было ли что-нибудь в мире кроме этой арены? Были ли где-то само здание этого цирка?
Возможно. Пока еще не разглядеть.
Пока ещё…
Жизнь пробиралась вверх, сначала медленно и неуверенно, но подгоняемая светом от огня, она карабкалась всё с большей скоростью по невидимой пустоте, до краёв заполнявшей это непонятное пространство.
Жизнь, как процесс, как действие, взбиралась в гору словно по скрытым от взора бетонным ступенькам – она выплескивалась вертикально вверх, напором. Выплескивалась, пока не достигла какой-то определенной, видимо чем-то или кем-то заранее заданной высоты, где с оглушительным, как рвущийся брезент треском проделала брешь в ранее недоступном зрению куполе здания.
Это был именно купол, а не крыша.
Архитектура здания была такова, что круглый и почти отвесно выпирающий вверх купол стремительно уносился ввысь, возвышая и вытягивая вслед за собой само пространство. А если существовал купол, пусть и немного необычный, то где-то должны быть и стены, на которые он опирался, значит где-то должно быть и само здание.
Пространство внутри получило своё последнее, окончательное и бесповоротное сходство с цирком. С тем самым цирком, каким он бывает прямо перед началом представления. Перед тем, как зрителей, согласно купленным билетам, начнут пускать в зал, который ещё пуст и молчалив, но гул человеческих голосов, как жужжание роя пчёл, уже можно различить вдали, за закрытыми дверями.
Скорее всего люди пока ещё толпились в фойе, заедая ожидание чем-то буфетным – дорогим и не всегда вкусным и свежим.
Эта привычка – набивать желудок всегда, когда появляется только такая возможность, но никак не насущная в этом необходимость – эта привычка прочно укоренилась в множестве человеческих голов.
– Так мы на самом деле в цирке? – Агафья Тихоновна в изумлении оглядывалась, и хоть стен помещения было не разглядеть, но видимый глазу купол придавал достаточно для уверенности сходства.
– Как видите, – Артак утвердительно кивнул и глянул вверх, – Вселенная никогда не будет спорить с вами.
Теперь уже внешний, яркий и жёлтый солнечный свет неторопливо отогнул край брезента, робко и медленно заглянул внутрь, как бы оценивая плацдарм действий, и встретившись взглядом со светом от костра, понимающе кивнул и приступил к работе. Работа у света всегда одна – принести энергию туда, где был её недостаток и, тем самым, вдохнуть жизнь в любое действие, в любой уже существующий и задыхающийся от нехватки энергии процесс.
Пустота – живая, трепещущая на солнечном ветру, не торопясь и как бы нехотя, теряла свою пустотность и медленно изменяла свою суть – она заполнялась светом и его неизменным спутником – ещё одним полноправным жителем этого мира – она заполнялась процессом под громким названием Жизнь…
Именно тем процессом, которому в данный момент так не хватало свежей и солнечной энергии.
Всё это происходило как будто в очень и очень замедленной съемке, и даже сам свет распространялся настолько медленно, что были видны все его раздумья, все присматривания, все его повороты головы.
Легко угадывались его решения и предсказывались перемещения.
Жёлто-белый, яркий, обжигающий роговицу глаза, сияющий солнечный свет, прорвавшийся в помещение сквозь разорванный купол, спустя какое-то время достиг зеркала, отразился от него и смешался с чистым, жёлтым и мягким, немного искусственным, словно вышедшим из-под абажура домашней лампы, но по своей сути – точно таким же светом.
Они еще долго переливались разными оттенками жёлто-белого, перемешивались, как в миксере, словно насыщаясь кислородом или другими необходимыми для жизни элементами, они внедрялись друг в друга пока полностью не растворились один в другом. Но даже растворившись, излучения продолжали хранить каждый свою собственную суть. Хранить информацию. Хранить основу всего.
Каждый отдельный фотон, каждая отдельная частичка света продолжала нести в себе сведения обо всем, к чему она прикасалась ранее, обо всем, что видела, что освещала…
Свет, на самом деле, всегда несет лишь прошлое, замечали?
Свет, зародившийся многие миллионы лет назад в недрах какой-то из звезд, как следствие ядерного синтеза элементов, нёс в себе информацию о своей матери-звезде и обо всем, что ему встречалось по пути сюда. Совсем как нефть или газ, которые, конечно, были более приземлёнными энергетическими субстанциями, а потому и более понятными человеку – они могли рассказать о тех деревьях и животных, из которых они выдавились под длительным воздействием давления и температуры. Информация ведь никогда и никуда не девается, она продолжает храниться, бережно упакованная и запечатанная самой природой, спрятанная от несведущих глаз, но сразу открывающая все свои тайны пытливому уму. И не-уму, так как человеческий ум – это, все-таки, прежде всего обусловленность.
Хочешь выучить язык света?
Язык нефти и газа?
Язык деревьев и птиц?
Язык камней и минералов?
Язык ветра и дождя?
Хочешь понять природу?
Просто смотри и слушай.
Держи глаза и уши открытыми, а рот на замке, но помни что нет ничего хуже, чем знание, попавшее в неподготовленный ум.
Агафья Тихоновна изумленно посмотрела на дракона.
– Что происходит? Почему свет так странно себя ведёт?
– Всё в порядке, – дракон улыбался, – просто наше время ещё не синхронизировалось, – он кивнул куда-то ввысь, – и там успел пройти лишь миг, тогда как тут – столетие.
– У нас прошло сто лет? – Агафья Тихоновна округлила глаза от удивления и так и застыла в ожидании ответа.
– Нет, нет, что вы. У нас прошел один миг, – Артак засмеялся, – всего лишь один миг, если он, конечно, уже прошёл. По-моему, ещё нет. Мне кажется, он ещё в пути.
– Что нет?
– Миг ещё не прошел. Он еще длится.
– Но как может мгновение быть таким долгим?
Акула протянула плавник и прикоснулась к вполне осязаемому солнечному лучу. Световой луч распространялся потоком – медленно, неторопливо – он тянулся как жевательная резинка, скручивался в жёлто-белые спирали, тёк и струился в так нужном ему и необходимом нам направлении. Он двигался мягко, на цыпочках, однако, не замечал на своем пути никаких препятствий. Не замечал он ни мешков с надписями, сложенных на зеркальном полу, ни дракона с акулой.
Свет как бы изливался внутрь себя – капающим, тягучим, масляным дождем; достигнув пола, он расплескивался по нему морем брызг, отталкивался от него. И оттолкнувшись, свет приобретал уже другое, противоположное первоначальному направление – оттолкнувшись, свет убегал прочь.