– От Рождества Христова, – напомнила Лена матери и принялась заворачивать вместе с тюком за угол.
Как и обычно, Иван Яковлевич находился в своем углу. Он стоял у стены и прислушивался к чему-то, а группа собравшихся посетителей, затаив дыхание, благоговейно за ним следила.
Внезапно отскочив от сидящего на постели Карнаухова, поэт Сырцов ринулся прочь от привставшей за ним пожилой женщины в сером пальто и пуховом платке:
– Не хочу я домой! Мне и здесь неплохо! Тепло, кормят, и никто тебя не трахает!
Следя невинными, как у младенца, глазами за убегающим от матери Сырцовым, Карнаухов болезненно сморщился и едва-едва не заплакал от страха.
Иван же Яковлевич, потирая апельсином стену, процитировал:
Услышав свои стихи, поэт растерянно оглянулся. Он взглянул на Ивана Яковлевича, потом – на мать. И примирительно просопел, вздыхая:
– Ну, хорошо. Давай попробуем.
– Давай, сынок, – обрадовалась мать. – А то от людей стыдно!
– У-у-у! – закатив глаза, поэт был готов снова бежать от матери, однако Иван Яковлевич напомнил:
– …проси любви и силы: для Бога жить, за братьев умереть! Хорошие стихи, не правда ли? Вы со мною согласны? – спросил он у матери поэта.
– Что? Вы – меня? Ну, конечно, – видя устремленные на нее взгляды дюжины посетителей и самого Корейшева, с улыбкой кивнула мать.
– А ведь это ваш сын их сочинил! – поднял Корейшев палец. – Ему их Сам Бог открыл. Какая премудрость: «проси любви и силы для Бога жить, за братьев умереть!»
Открылась дверь. Вошли Лена и Марина. Они внесли тюк с бельем.
– Так, обмен белья, – сказала Лена, и Алик первым метнулся на помощь женщинам.
Проходя за дочерью к койке о. Самсона, Марина покосилась на Корейшева.
– Доброе утро, сестрица, – помахал ей тот из угла. – Как спалось?
– Хорошо, – растерялась женщина. – А чего не так?!
– Да нет, всё так. Просто поинтересовался, – улыбнулся в ответ Корейшев, и Марина, пожав плечами, прошла за Леной к койке о. Самсона.
Женщины принялись стаскивать с постели о. Самсона грязные простыни и наволочки, а в это время Иван Яковлевич со своего угла запел вдруг молитву к Пресвятой Богородице. Он пел так тихо и проникновенно, что Марина поневоле занервничала: движения ее стали резче, лицо – злее.
– Мама, наволочку порвешь! – предупредила ее Лена.
– Не порву, – отрезала мать, и тут у нее сломался ноготь.
Лизнув окровавленный палец, Марина скривилась и вдруг ощерилась:
– Ну хватит тебе уж выть! Что жилы-то из меня вытягиваешь?! Чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься?!
Прекращая петь, Иван Яковлевич сказал:
– Нет, родненькая, это не я – это Господь тебя призывает.
– У-у-м, Иисусик! – зарычала Марина вдруг и, отбрасывая окровавленную наволочку на пол, бочком поспешила к двери. – Ненавижу! Эту твою улыбочку! Всю жизнь мою исковеркал! Дочку в дурочку превратил! А теперь распелся! Не-на-ви-жу!
И она понеслась к двери ещё стремительнее и резче.
Правда, дверь распахнулась раньше, чем до нее добежала женщина. И прямо в дверном проеме Марина столкнулась лицом к лицу со щупленьким, сгорбившимся Миронкой, который вносил как раз со двора очередное ведро со щебнем.
Налетев на ведро, Марина отпрянула от Миронки. От столкновения с женщиной ведро с мусором опрокинулось и с грохотом полетело на пол. Марина тоже упала рядом. И, схватившись руками за ногу, скривившись от боли, простонала:
– У-у-м!
Взглянув на нее, скорчившуюся под дверью, Иван Яковлевич отступил к иконам, опустился перед ними на колени и начал безмолвно молиться Богу.
К Марине же со всех сторон сбежались Миронка, Лена, Алик, поэт Сырцов и даже о. Самсон.
– Мама! – склонилась к Марине Лена. – Больно?! Миронка, Алик, перенесите её в палату.
– Нет, я – сама! – зарычала Марина, вскакивая.
И тотчас, кривясь от боли, рухнула прямо на руки подхватившим ее мужчинам.
И привиделся Марине лес, – первозданный, девственный, весь залитый солнцем и птичьим щебетом. По тропинке вдоль бурной речки шли с удочками двое: десятилетние Марина и Иван Яковлевич.
Вот мальчик остановился и показал девочке, куда им надо перебраться через лежащее в речке поваленное дерево. Он первым влез на скользкий влажный ствол и поманил за собой Марину.
С тревогой взглянув на воду, девочка проследовала за мальчиком.
– Только не смотри вниз, – предупредил Марину пятнадцатилетний Иван Яковлевич, делая шаг по стволу вперед. – Давай руку.
Взволнованная Марина протянула руку Ивану Яковлевичу, и они уже вместе, Иван Яковлевич впереди, а Марина – сзади, пошли над бурлящим лесным потоком, по мокрому скользкому стволу.
Дойдя до середины речки, Марина не удержалась и посмотрела вниз. Тут же нога ее поскользнулась. И девочка закричала, падая.
Обернувшись на её крик, Иван Яковлевич сказал, протягивая ей руку:
– Не смотри вниз! Держись!
Хватаясь за руку мальчика, девочка все же свалилась в воду.
Бурная река подхватила девочку. Еще чуть-чуть – и она унесла бы Марину на камни.
Отбросив удочки в воду, мальчик одной рукой схватился за ветку дерева, а другой из последних сил стал удерживать тонущую Марину. А когда силы мальчика иссякли, он поднял глаза к небу и безмолвно взмолился к Богу.
И тогда, неизвестно откуда взявшись, прямо над мальчиком вырос седенький старичок в белом подряснике и в белой же камилавке на голове. Ободряюще улыбнувшись Ивану Яковлевичу, он протянул девочке посох. Марина схватилась свободной рукой за посох и подтянулась.…
…дернувшись, повзрослевшая лет на тридцать Марина вскочила с подушки и растерянно огляделась.
Она находилась в больничной палате. Вокруг располагались койки и такие же, как сама Марина, серолицые, побитые жизнью женщины в форменных пижамах, сидя на койках: одни – разговаривали, другие – играли в карты.
Понемногу придя в себя, Марина по привычке протянула руку к тумбочке, к стоявшему там стакану с водой. Дотягиваясь до стакана, она и сама посмотрела в ту сторону. И от неожиданности едва-едва не опрокинула стакан.
Прямо перед Мариной, у тумбочки, стоял мокрый посох, – тот самый, из ее только что закончившегося виденья.
– Откуда взялась эта палка? – после секундного замешательства спросила Марина у своей соседки.
– А пока ты спала, твой дедушка приходил, – объяснила та. – Посидел и ушел. А палку, видать, забыл. Ничего, он сказал, что скоро опять зайдет.
Марина кивнула только и опустила голову на подушку. Полежала секунду-другую, глядя перед собой, и снова скосила глаза на посох.
Он по-прежнему стоял у тумбочки, – реальный, отбрасывающий густую тень на часть стены и пола, весь покрытый капельками воды, с единственным зеленым листиком, едва-едва трепещущим на сквозняке.
– Может, убрать? – потянулась к посоху соседка Марины.
– Не надо, – твердо сказала Марина.
1999 год*Иван Яковлевич Корейша, московский блаженный. (1783 – 1861 гг.).
Старая-новая сказка
Важной походкой, более чем на голову возвышаясь над окружающими, по внутреннему дворику царского дворца шествовал палач. Не замечая ни бочкарей, ни босоногих девок, развешивавших белье, ни пучеглазого малыша, играющего с собакой, палач приблизился к центру дворика и поднялся по ступенькам на возвышение. Откинув на спину капюшон, он поднял с плеча топор и резким, выверенным движением рубанул сверху вниз по плахе.
Раздался тупой удар. И прямо в толпу зевак, сбежавшихся к возвышению, громко захлопав крыльями, улетела серая обезглавленная курица.
Наблюдая за этой сценой с балкона царского дворца, седовласый, чуть сгорбившийся Гвидон, престарелый царь Тридевятого царства, на мгновение застыв над тазиком, в котором он парил ноги, спросил:
– Чего это он?
– Тренируется, – перекрестив при зевке рот, ответил розовощекий дородный батюшка, тайный советник царя Гвидона, рыжебородый отец Трофим.
– Это – дурь! – указал ему царь Гвидон и снова согнулся к тазику, подлил в него кружкой воду.
– Так-то оно так, – отгоняя муху, ответил отец Трофим, – да шибко уж очередь прибывает, – кивнул он на длинную змейку очереди, протянувшуюся от царского дома в открытое поле, к высящимся на холмике полосатым воротам таможенного терминала. – Прямо, как в половодье. А у нас – ревматизм, мигрени, без сердешных капель и шагу ступить не можем. Скоро царевичи примут от нас Державу. А их дело – известно, молодое. Возьмут и откроют окно в Европу. Вот тут тренировочки и сгодятся.
– Мои сыновья будут гнуть мою линию! – веско ответил царь, с досадой скосив глаза на очередь в отдалении.
– Это – конечно: гнуть будут. Да только в какую сторону? И под каким углом? Молодо – зелено; запретный плод, как известно, сладок.
– Не нравится, как я правлю, – побагровел Гвидон и протянул отцу Трофиму скипетр и булаву. – На, попробуй.
– Стар я, чтобы самому пробовать, – спокойно ответил отец Трофим. – Да и не наша это парафия – ваше мирское царство. Так что и говорить тут не о чем. А вот очередь – это вам, батюшка-царь, не муха. От неё так просто не отмахнешься. Да и кто там толчется, а? Молодёжь в основном! Будущее всё там!
– А сыновья мои – здесь! – сжал Гвидон в кулак полотенце, которое протянула ему царица, замершая поблизости. – И им, а не этим править. А они – обучены. Разберутся.
Вытерев ноги, царь надел шлёпки, встал. Два мальчика тут же убрали тазик. О. Трофим задумчиво подытожил:
– На своих шкурах не испытав? По «телеку» судя? Да-а-а-а, не зря-таки тренируется наш палач. Надо бы вам еще парочку завести. А то так сразу и с дюжину. И электрический стул в придачу. Предлагал тут один перебежчик ихний.
– Боже! Отец Трофим! Вы ли это?! – всплеснула руками царица. – А как же – «не убий»?! Как заповеди Христовы?! Вы что, позабыли, кому служите?
– Прости, матушка. Виноват, – коротко ответил о. Трофим. – Только я-то как раз всё помню: и «не убий», и кому служу. А вот друг наш собинный, кажется, запамятовал, кто он и для какой цели на царство сие помазан!
Царица в смущении пролепетала:
– Гвидоша, о чем это он? Я что-то не понимаю.
– Пустое, – отмахнулся царь. – Ты что, мать, нашего отца Трофима не знаешь? Пугает. А нам – не страшно!
– И третьего марта не страшно было. И на позапрошлую Пасху. И за день до наводнения. Да-а-а, нет пророка в своём отечестве. Да может, он и не нужен? – улыбнулся о. Трофим.
Царица замерла, в недоумении глядя то на него, то на царя Гвидона. Царь же, нахохлясь, отвел глаза и немного погодя спросил:
– Ну а ты чего предлагаешь?
Первый удар вечевого колокола, созывавший царевичей во дворец, настиг Ростислава, старшего из Гвидоновичей, когда он с гурьбой охотников готов был сорваться в поле.
Услышав звук колокола, Ростислав посмотрел в ту сторону, откуда он доносился, попридержал коня. Сухой старик в зипуне и шапке, встряхнув клетку с соколом, заметил подобострастно:
– Ох уж эти мне матушка с батюшкой: развеяться не дадут.
Покосясь на него, Ростислав сказал:
– Сокола не порань. А то сам развеешься. Пеплом, – и обратился к дружине: – Отбой! Нно-о-о! – подобрал под узцы коня и первым ринулся через поле к городу.
Дружина принялась разворачиваться и с криками: «Но! Но!» – поскакала за Ростиславом.
Положив на столешницу красный шарик, Степан, средний сын царя Гвидона, аккуратно накрыл шарик одним из трех голубых стаканчиков. Затем он лукаво взглянул на толпу купцов, сгрудившихся у стола, и очень быстро, ловко принялся передвигать стаканчики по столешнице.
– Так, так, так, так, так, так. Ну, где? – развёл он вдруг руки в стороны, с улыбкой поглядывая на толстого, порозовевшего от натуги купца Михеича, сидевшего за столом напротив.
Михеич задумчиво посопел, потеребил холёную окладистую бороду и ткнул указательным пальцем в ближайший к нему стаканчик.
– Оп-ля! – поднял его Степан, и так как под стаканчиком шарика не оказалось, царевич смахнул со стола в мешок горку золотых червонцев. – Не повезло. Бывает. Ну, кто следующий? Прошу. На кону лицензия на пивной заводик.
Купцы перетоптывались, покрякивали, поглаживали бороды, но ни один из них явно не хотел отдавать царевичу какую-нибудь дорогую вещь. Но вот, наконец, из толпы купцов выступил крепкий чернобородый малый лет тридцати пяти. Сорвав с головы дорогую соболью шапку, он бросил её на стол:
– Эх, была не была! На шапку ставлю.
Степан осмотрел шапку, ощупал её, погладил. Затем, по-хозяйски уложив шапку на столешницу, он только кивнул в ответ и предъявил купцу, вынув из-под стаканчика, алый шарик. Показав шарик всем собравшимся, Степан накрыл его и принялся очень быстро передвигать стаканчики.
Чернобородый купец незаметно для Степана подмигнул отступающему Михеичу. Михеич важно кивнул в ответ. И тут вдруг раздался второй удар знакомого уже колокола.
Моментально взглянув на окна, из-за которых донесся звон, Степан подскочил со стула:
– Давай. Ну, где? Скорее.
– А ты спешишь? – поднялся купец. – Ну и с Богом, – потянулся к шапке. – Потом как-нибудь сыграем.
– Нет, ты – давай, говори. Ну, где?! – удержал его руку с шапкой Степан Гвидонович. – Под каким? Ну, давай!
– Ну, здесь, – насмешливо улыбнувшись, указал купец на стаканчик.
Степан подхватил стаканчик. Шарика под ним не было.
Выхватив шапку из рук купца, Степан сунул ее в мешок, туда же положил и стаканчики вместе с шариком. После чего, подхватив мешок, направился с ним к выходу из трактира:
– Простите, но мне пора! До скорой! Оревидерчи!
– Степан Гвидоныч, а как же с лицензией на сахар? – метнулись за ним купцы. – Таможню надо бы подрасширить. Уж больно проверки долгие.
– Помню, всё помню, – вырываясь из толчеи, Степан вышел за двери.
И, оказавшись во дворике, отвязал от изгороди крепыша Сивку-Бурку, живо вскочил в седло.
– Откуп на спирт! С соболями надо бы разобраться! – появляясь за ним во дворике, продолжали кричать купцы. – Деготь! Лицензию на муку!
– Помню! Всё помню! Нно!!! – пришпорил Степан коня и лихо понёсся, ловко обскакивая кусты, в сторону раскинувшегося города.
В полумраке поскрипывали мельничные колеса. Чьи-то руки подняли со стола яблоко, попридержали его между двух пластин, подвешенных над столешницей, и – разлетелись в стороны. Оставленное без поддержки яблоко повисло над столом, в воздухе.
– Есть! – заорал Иван и бросился обнимать друга-изобретателя, застывшего у стола. – Есть! Есть! – заплясал Иван, в радостном исступлении поглядывая то на яблоко, зависшее над столом, то на такого же молодого, как и сам царевич, семнадцатилетнего Володьку-мельника. – Сила притяжения преодолена! Мы победили с тобой, Володя!
– Да погоди ты, – урезонил его Володька. – До победы еще… Это – яблоко. Всего-навсего.
– Зато скоро человек сможет летать, как птица! Люди построят в небе целые города! Моря! Океа-а-аны… – Энтузиазм у царевича вдруг иссяк, и он уже шепотом предложил: – Слушай, Володя, а давай мы её поломаем, а? – И он тут же схватил лопату и замахнулся на новенький агрегат, подмигивающий огнями рядом с парящим яблоком.
– Куда?! – успев захватить его сзади за руки, Володька отбросил Ивана на пол. – Ты что, шизонулся? Строили-строили… Идиот.
Привстав на локтях у мешков с мукой, Иван пояснил Володьке:
– А что если она в дурные руки попадет?
– Не попадет, – отвел глаза в сторону друг-изобретатель.
– Ну а если?.. К тамошним, за таможню?
– Так это – твоя печаль. Ты ж у нас будущий государь. Тебе решать, кому её можно дать, а кому нельзя.
– Эх, какой из меня государь, – отмахнулся Иван, вставая. – Это вон Ростислав, да. Ну и Степан: хитростью возьмет, если что. А я?.. Прости, Володя. Я же хотел как лучше.
Вдали проскрипела дверь. На пороге мельницы возникла скрюченная старушка в длинном до пят сарафане, с белым платочком на голове. Взглянув на парней, на яблоко, парящее над столом, она с укоризной заявила:
– Эх, бездельники вы, бездельники. Ну хорошо – этот: ему положено. А ты? Яблочком он играется. А муку кто молоть будет? Володька, Володька, не будет из тебя толку. Не-ет. Весь в папеньку. Тот всё игрался, пока не сжег и себя, и мельницу. И ты такой же. Вижу, добром не кончишь.