Смех Циклопа - Кабалкин Аркадий Юрьевич 9 стр.

– Он боится последовать за нашим дорогим Дариусом?

– Этот тип – его псевдоним Глубокая Глотка – обвиняет в убийстве ЦРУ. Дескать, у них есть такая мушка – может, комар, а может, муравей, в общем, крохотная тварь, – которая пробирается по вентиляционной системе и вонзает в жертву иголочку, не оставляющую никаких следов.

– Я читала про это в фантастическом романе «День муравьев».

– Вот-вот, именно! Но главное – мотив!

– Да ну? Какой же?

Совсем забыла: парикмахер – не только психотерапевт, но и кладезь сведений, каких нигде больше не найти.

– Только не говори, что не поняла! – И он шепчет ей на ухо: – Он же метил в президенты! Совсем как Колюш. Это очевидно! Его избрали бы. Точно избрали бы. Никого так не любили, как его!

– Понятно. Но при чем тут ЦРУ?

Он снова наклоняется к ее уху.

– Наш теперешний президент – и так агент ЦРУ, зачем им конкуренция?

И Алессандро прижимает палец к губам – мол, все понятно, а ты молчи!

– Ну как, мадемуазель Немрод, красим корни тоже или оставляем на следующий раз? – тараторит он, чтобы сбить с толку возможных подслушивающих.

– Во сколько это обойдется?

– Для такой хорошей клиентки, как ты, сегодня все за полцены. Если хочешь, я попрошу Луизу сделать тебе маникюр. Мы как раз получили новейшие американские ногти из усиленного пластика, на них березовый лес и заход солнца. Вообрази, на каждом ноготке – березки и закат. Можно и на ногах сделать, если пожелаешь.

Ее ответ заглушен звуком трубы. На улице оглушительный тарарам.

Карнавальное шествие? За несколько дней до 1 апреля? Еще одно извращенное следствие потепления климата?

По улице шествует колонна ряженых, трое играют на духовых инструментах: трубе, кларнете, саксофоне.

Откуда берется эта потребность устраивать праздник и давиться со смеху в определенную дату, а потом дружно грустить в День Всех Святых? Можно подумать, все обязаны одновременно испытывать одни и те же чувства.

Лукреция не может отвести взгляд от зеркала, где отражается запрудившая улицу процессия. Внезапно одна деталь вызывает у нее оторопь.

Среди веселящихся, облепивших огромную фигуру на повозке, она замечает клоуна с толстым красным носом, с опущенными уголками рта и со слезой на щеке.

ГРУСТНЫЙ КЛОУН собственной персоной!

Она выбегает на улицу.

– Эй вы!

Заметив ее, клоун спрыгивает с повозки и пускается наутек. Волосы Лукреции вымазаны зеленой гадостью, но это не мешает преследованию. Клоун ныряет в толпу, чтобы спрятаться от погони.

Но она карабкается на повозку и видит, куда он направляется.

Она догадывается свернуть и выскочить из проулка ему наперерез. Повалив его на мостовую, она нажимает ему локтем на кадык, не давая дышать.

Дав ему полежать придушенным несколько секунд, она ослабляет нажим.

Потерев ему щеки краем накидки из салона и удалив слой грима, она убеждается, что сбила с ног юнца лет шестнадцати, не больше.

– Зачем ты удирал?

– Клянусь, это не я воровал мобильники! Я не виноват!

Она отпускает его, и он бросается прочь, не разбирая дороги. Ее удивленно разглядывают прохожие. Липкая гадость грозит затечь ей в глаза.

Надо же было вообразить, что мне вот так, без усилий, удастся поймать убийцу!

Вдруг все дело Циклопа – плод воображения, как бредни Алессандро о заговорах?

Уголовное преступление? Слабо верится.

Творческое соперничество? Слишком сложный способ убийства.

Крауз, алчный продюсер? Не нахожу в нем такого мерзкого двуличия.

Тадеуш, брат, которому не терпелось получить наследство? Тоже вряд ли.

Остается синяя шкатулка… Кроме нее, у меня ничего нет. Шкатулка и три буквы: B, Q, T.

Что, если Тенардье права? Что, если я такая же неумеха, как Клотильда? Думай, думай!

Флоран Пеллегрини дал мне хороший совет: я должна добиться помощи Исидора, опытного сыщика. Одна я ничего не добьюсь.

Но этот заносчивый толстяк отказывается мне помогать.

Может, опустить руки и приползти к Тенардье с повинной? «Сжальтесь, Кристиана! Вы были правы, это был сердечный приступ, преступление – моя фантазия на пустом месте. Захотелось поинтересничать, каюсь!»

Невозможно! Гордость не позволит. А раз так, придется продолжать расследование, чего бы это ни стоило. Я слишком далеко зашла, чтобы дать задний ход.

Она возвращается в салон.

– Что стряслось, Лукреция? Мимо пробегал твой суженый? – насмешливо спрашивает Алессандро.

– Представь, привиделось! Но я обозналась, это был не он, – серьезно отвечает она, садясь в кресло.

Она не замечает, что из глубины зала за ней внимательно наблюдает мужчина, делающий вид, что читает газету.

31

32

Мандраж достигает предела. Комик Феликс Четтэм так взмок, что вынужден то и дело вытирать полотенцем пот, его руки сводит судорога.

Лукреция Немрод прокралась за кулисы и наблюдает за ним издали. Подходит к концу срочная репетиция, сейчас поднимется занавес.

Феликс Четтэм оттачивает последние подробности с ассистентом. Тот, вооружившись хронометром, напоминает ему реплики.

– Твои слова «милая подружка» должны вызвать смех, ты позволяешь им смеяться четыре секунды, переводишь дух и продолжаешь. Тебе должны аплодировать. Теперь – твой текст.

Феликс Четтэм декламирует:

– Возможно, но, учитывая положение, это было бы слишком просто…

– Отлично! Закатываешь глаза, приподнимаешь на 35 градусов подбородок. Три шага вправо, поворот, желтый прожектор освещает твой профиль в три четверти. Следующая реплика, гримаса, улыбка номер 32-бис. Валяй!

Из громкоговорителя раздается:

– Зал не может больше ждать. Они уже недовольны, пора выходить!

За кулисами слышны крики:

– ФЕ-ЛИКС! ФЕ-ЛИКС!

Комик близок к панике. Ассистент берет его за плечи.

– Нет! Не расслабляйся. Твой текст.

– Значит, я говорю: «Другое дело, если бы они были в курсе. Если я не замараюсь, вы все тоже останетесь в стороне».

– Четче артикулируй, «были в курсе» вышло невнятно. Повтори.

– Бы-ли-в-кур-се. Годится?

– Получше. Ладно, сойдет. Тут опять должны засмеяться. Ты ждешь. Если из зала донесется громкий смех, ты скажешь: «Вас, мадам, это в первую очередь касается». Что-то в этом роде, да? Если нет, считаешь до пяти, изображаешь досаду и выдаешь следующую реплику: «Ладно, но чтобы быть в курсе, надо знать». Минута двадцать секунд после начала сценки. Смотри, не сбейся с ритма. Улыбочка номер 63, она тебе хорошо удается, при ней у тебя на щеках ямочки. Садишься. Переводишь дух и выдаешь длинную тираду. Не бубни, не глотай слова, не шепелявь в словах «статистика» и «распущенность».

На взгляд Лукреции Немрод, репетиция смахивает на автогонки, когда сидящий рядом с пилотом напарник подсказывает виражи, препятствия, напоминает, где добавить газу, где переключить передачу.

Она уже хочет подойти, но ей на плечо ложится рука.

– Сейчас их нельзя беспокоить.

Это Фрэнк Тампести, курящий пожарный.

– Он может опасть, как суфле. Вы не представляете, сколько напряжения и труда стоит за юмористической программой. Все расписано по минутам, даже по секундам.

Ей слышно, как зал надрывается:

– ФЕ-ЛИКС! ФЕ-ЛИКС!

Голос из громкоговорителя:

– Опоздание двадцать минут. Глядите, если так продолжится, они примутся все крушить! Вперед!

Феликс Четтэм проявляет признаки паники.

Ассистент обнимает его за плечи, призывает к спокойствию, предлагает закончить разогрев. К ним подходит мужчина в черном.

– Кто это? – шепотом спрашивает она.

– Боб, его панчер.

– Какой еще панчер?

– Специалист по юмору, чья обязанность – убрать после подготовки все лишнее, подтянуть гайки, отладить эффект, подсказать, где усилить интонационный нажим, где поиграть глазами. Вызвать смех – сложная задача. А сложный механизм всегда хрупок и ломок.

Артист и ассистент так увлечены, что не замечают ничьего присутствия. Вдруг Феликс Четтэм таращит глаза.

– Готово, голос сел! Снова-здорово, Боб! Теперь мне крышка. Живо вызывай врача!

Из громкоговорителя несется нетерпеливый хрип:

– Публику не унять. Опоздание двадцать пять минут.

Зал уже топает ногами, скандируя:

– ФЕ-ЛИКС! ФЕ-ЛИКС!

От отчаяния артист потеет еще сильнее.

– Невозможно. Катастрофа. У меня пропал голос. Я отказываюсь выходить. Возвращайте деньги.

– Мёду ему! – приказывает панчер.

Пожарный Тампести бежит за коричневой банкой. Феликс съедает ложку, другую, третью, пытается заговорить, но только хрипит, как простуженный соловей.

Он уплетает всю банку, опасливо прочищает горло и разражается кашлем.

– Возвращайте деньги! – требует багровый от натуги юморист.

– Выкатываем артиллерию. Я зову врача! – решает Боб.

Лукреция Немрод не верит своим глазам и ушам. Она присутствует при переломном моменте.

– Рассчитайтесь со зрителями! Я все отменяю! Не могу говорить, голос сел, – твердит обезумевший Феликс.

– Сейчас придет врач, – успокаивает его Боб.

Пожарный Фрэнк Тампести шепчет Лукреции на ухо:

– Не переживайте, каждый раз одно и то же. Это у него от испуга, судорога голосовых связок.

– Они и впрямь отменят спектакль и вернут деньги за билеты?

– Какое там! Психология! Комики – самые большие трусы. Большинство – комки натянутых нервов, только и делают, что плачутся. Но даже если причина в голове, для снятия блокировки нужен врач.

– Куда задевался этот эскулап? – негодует Боб.

Наконец появляется старичок с толстым портфелем.

– Как вчера, доктор. Как вчера.

Врач колеблется.

– Сами знаете, это запрещено. Опасно делать это каждый день. Так возникает привыкание. С кортизоном шутки плохи.

В зале беснование.

– ФЕ-ЛИКС! ФЕ-ЛИКС!

– У нас нет выбора, доктор, приступайте.

Врач достает шприц, медленно наполняет его из ампулы, делает Феликсу укол в области голосовых связок, зажимает красную точку ваткой.

– А-Э-И-О-У. Карл у Клары украл кораллы. Ба-бе-би-бо-бу. На дворе трава, на траве дрова, – разминается излеченный комик.

Зал упорно скандирует его имя. Громкоговоритель волнуется не меньше:

– Можно тушить свет? Начинаем, ребята?

Молодая журналистка остается за кулисами и продолжает наблюдать.

Сцену озаряют софиты, под аплодисменты публики разъезжается пурпурный бархатный занавес. Феликс Четтэм, новый комик № 1 после смерти Дариуса Возняка, начинает свой первый скетч.

– Ну что, публика, собралась, наконец? Я замучился ждать!

Он подражает голосу президента республики. Зал благодарно смеется.

– Внимание, братцы, есть две новости, хорошая и плохая. Хорошая: спектакль начался. Плохая: вам придется меня терпеть битых полтора часа. Но полтора часа – это лучше, чем пятилетка.

Зал хохочет.

Панчер Боб облегченно переводит дух, две первые волны смеха прокатились, худшее позади, дальше симфония будет исполняться согласно партитуре.

Он следит за текстом с хронометром в руке.

Пожарный Фрэнк Тампести подходит к Лукреции.

– Лично я недолюбливаю пародистов. Обычно эти люди сами по себе – пустое место, вот и заимствуют чужие голоса.

Похоже, пожарному не терпится поделиться воспоминаниями.

– Я знал всех прежних комиков, потому что они здесь выступали: Дариус был немного Колюшем, Феликс – это больше Тьерри Ле Люрон[12]. У них был один и тот же агент, Ледерманн.

Она пытается слушать скетч, но пожарный разошелся:

– Пародировать – подобие болезни. У них дробление личности, им бы лечиться в психбольнице, а они зарабатывают на жизнь, выставляя напоказ свою патологию.

Лукреции нравится эта его мысль, она говорит себе, что, возможно, он недалек от истины.

Хохот прокатывается по залу волнами, как океанский прибой, захлестывающий скалу. Волны вздымаются все выше.

Последняя волна сокрушительна. Вся «Олимпия» вскакивает на ноги и стоя разражается оглушительной овацией.

– Еще! Еще! ФЕ-ЛИКС! ФЕ-ЛИКС!

Комик косится на Боба, тот показывает жестом, что они укладываются в хронометраж. Упрашивать Феликса не приходится: он исполняет еще два скетча, в одном пародируя папу римского, в другом президента США.

Успех перерастает в триумф.

Пора закругляться. Феликс говорит, что посвящает этот спектакль Дариусу, и уточняет, что примет участие в гала-представлении здесь же, в «Олимпии».

Пурпурный занавес задвигается. Артист пятится, продирается сквозь скопление поклонников, требующих автограф, и ныряет к себе в гримерную.

Служба охраны теснит поклонников к выходу, где их пытаются усмирить обещаниями, что Феликс скоро к ним выйдет.

После завершения эвакуации Лукреция Немрод требует, чтобы Боб, караулящий дверь гримерной, позволил ей взять у Феликса интервью для «Геттёр Модерн».

– Феликс устал. Его нельзя тревожить, обратитесь завтра к его пресс-секретарю.

Она хватает руку Боба, заламывает ее за спину и врывается в гримерку.

– Что вы себе позволяете? – испуганно кричит Феликс, застигнутый за удалением грима.

– Я журналистка. Хочу задать вам несколько вопросов.

– Сейчас не до этого. Совершенно неудачный момент.

Вбежавший следом за нахалкой Боб сыплет угрозами и готов позвать охрану.

Она спешно вспоминает свой набор чудесных отмычек.

Какая подойдет для него? Деньги не годятся. Обольщение тоже. Слава – не то. Перед выступлением он паниковал. Этот человек живет в страхе. Страх – вот лучший ключ.

Она поворачивается к комику.

– Я здесь, чтобы спасти вам жизнь. Здесь был убит Дариус. Это был не сердечный приступ, а преступление. Если вы мне не поможете, вам тоже не жить.

Он впивается в нее взглядом, потом, смеясь, смотрит на Боба, которому не до смеха.

– Прекрасная шутка!

Кажется, ключик найден: это юмор. Это доказывает, что я ошибалась: некоторые юмористы любят посмеяться.

– Ладно, раз вы меня рассмешили, я позволю вам меня проинтервьюировать, но при одном условии: попробуйте снова меня рассмешить.

Лукреция в очередной раз убеждается в том, что мужчины – неисправимые дети, манипулировать которыми проще простого: достаточно втянуть их в игру. Исидор не устоял перед игрой в «три камешка», этот соблазнился игрой в лучшую шутку.

У нее есть право всего на одну попытку, надо бить наотмашь.

– Откуда слепой парашютист знает, что скоро земля?

Движением подбородка юморист требует продолжения.

– Когда ослабевает поводок его собаки.

Феликсу не смешно.

– Это из репертуара Дариуса, я только сейчас вспомнил. Честно говоря, я плохо запоминаю чужие шутки, своих хватает… Ладно, задавайте ваши вопросы, а я буду пока снимать грим.

– Какими были ваши отношения с Дариусом?

– Циклоп был моим учителем, другом, сердечным братом. Это он всему меня научил. Он заключил со мной контракт и стал создателем моей славы. Я всем обязан ему.

– Его смерть вас подкосила?

– Вы даже не представляете, как сильно! Это вопиющая несправедливость. Он же был молод, всего сорок два года. Для такого талантливого комика это значит быть сбитым на взлете. По-моему, его ждали новые высоты. Его последнее шоу поражало мастерством и новизной. Оно же подорвало его силы. Я увидел мастера в зените, но я знаю, какая боль, какое самопожертвование скрыты за кажущейся легкостью комического представления.

Молодая журналистка, кивая, заносит все в блокнот, машинально поправляя свою новую прическу.

– Я вовсе не шутила, – говорит она. – Я уверена, что его убили. Если я права, то кто, по-вашему, мог быть заинтересован в его устранении?