Второй взял у Третьего веник и прогулялся. При этом он сказал: – Ванная против парной не может стоять. Ни в каком разрезе. Ты говоришь, третий год маешься? – повернулся он к Первому. – А я – пятый. Не могу и все! Хоть режь меня, хоть ешь меня!
Тут Второй подмигнул, хотя среди пара и мелькания веников этого никто не заметил, и добавил в порядке шутки:
– Зачем только их строят, ванные? Лучше бы пивные!
– Гы-гы! – гулко засмеялся в полок Третий.
А сбоку, возле перил, сидел еще один голый человек. Он сидел, помахивал веником и молчал. Не встревал в разговор. Только слушал.
Потом Четвертый встал, ополоснулся, вышел, надел в раздевалке каракулевую папаху, сел в машину и укатил.
Приехав на работу, он велел секретарше никого к нему не пускать и быстренько набросал проект решения: а) сократить на одну треть объем жилищного строительства; б) освободившиеся средства бросить на сооружение пяти новых бань; в) усилить охрану зеленых насаждений в пригородной зоне. А на другой день Четвертый собрал подчиненных.
– Ну как, товарищи, – спросил он. – В баньку ходим?
Подчиненные смолчали.
– Не ходим, – отметил Четвертый.
– Так. Другие какие места посещаем? Общаемся с народом?
Подчиненные заерзали.
– Не общаемся, – усмехнувшись, констатировал Четвертый.
– А надо посещать. Прислушиваться надо к народу. Проникать в жизнь. В самую середку. Так-то.
Вскоре проект решения был утвержден.
Спустя неделю Первый, Второй и Третий встретились возле киоска «Соки-воды».
– Здорово, – сказал Второй, – холоднячка пропустим?
– Ага, – ответил Первый. – В ванне нагрелся. После ванной, знаешь, хорошо.
– Чего же не в бане? – спросил Третий,
– Тю! – сказал Второй. – В баню разок в два месяца хорошо.
Ну – в месяц. Кости пожечь. А ванная под боком. Пришел с работы, скинул штаны – и ныряй. Хоть каждый день. Не-ет! Баня против ванной не стоит. Ни в каком разрезе!
Тут Второй подмигнул, что на этот раз все заметили, и добавил в порядке шутки:
– И зачем только их строят, бани? Лучше бы пивные!
– Гы-гы! – засмеялся Третий.
ФАКТОР
Проклятое у меня свойство: все считать. Другой скажет:
– В субботу у Клюшкиных собирались. Народу пришло!.. Плюнуть некуда. Водки набрали – обалдеть можно! В общем, дали разгону! Брр… Вспомнить жутко!
А я доложу совершенно точно:
– В субботу у Клюшкиных было двадцать три человека. Водки закупили девять бутылок, коньяка – пять, кориандровой – три, вермута – одну. Сбрасывались по восемь рублей. Иван Петрович выпил две рюмочки и закусил огурчиком – недоиспользовал семь двадцать. Эрик Кондратьевич выпил две с половиной бутылки, съел полгуся и кило польской колбасы – всего на четырнадцать семьдесят. Однако впоследствии его увезли в вытрезвитель, где он потерпел на десять рублей. Степа уложился в рамки, но стукнулся о холодильник и выбил золотой зуб стоимостью сорок рублей.
Вот такой я человек.
Но меня поправляют. Здесь, говорят, важнее другая сторона – моральная.
Может быть. Допускаю. Только у меня такой характер. Ничего поделать не могу.
Мне говорят:
– Посадим картошку?
Я тут же прикидываю. Килограмм картошки стоит шесть копеек. Бросаю полкило на день, множу на шесть, округляю, получаю одиннадцать рублей. Подвожу черту, считаю другой вариант: за семена – трешка, за землю – полтора, два дня на прополку, один на уборку – без содержания. Стало быть, еще двенадцать. Шоферу – в лапу, помощникам – магарыч. Плюс за тару, плюс праздник урожая.
Складываю, множу, извлекаю корень – себестоимость.
– Ой, – говорю, – родные и знакомые! Не стоит овчинка выделки.
– Вот какой ты дурак! – отвечают мне. – Зато своя. Своя вкуснее.
Идет совещание. Главный архитектор говорит:
– Вот здесь построим новый массив. На этой господствующей высоте. Кругом хорошо видно и ветром обдувает. Кроме того, от города далеко, детишек башенными кранами не подавим. Достаю блокнот, начинаю считать.
Двенадцать километров водопровода, двенадцать километров газопровода, двенадцать километров телефонного кабеля. Затем трамвай, потом автобус. Ну и прочие мелочи: бетонная автострада, два моста и одна железнодорожная ветка.
Складываю, перемножаю, получаю круглую сумму.
Сообщаю свое мнение: дескать, так и так – кругом невыгодно.
– Вот, – говорят, – умный ты человек, а проявляешь, мягко говоря, недопонимание. Фактор не учитываешь.
– Какой фактор? – спрашиваю.
– А такой. На месте бывших пустырей и буераков здесь засияют веселыми огнями красавцы-дома.
– А-а-а, – говорю я.
Вот такое проклятое у меня свойство. Не знаю, как от него избавиться. Пока решил воздерживаться. Не лезть со своими плюсами-минусами.
Мне говорят:
– Пойдем, строим.
А я молчу. Мне говорят:
– Давай построим.
А я молчу.
Мне говорят:
– А ну, догоним! А я молчу.
На всякий случай. Вдруг опять какой-нибудь фактор не учтешь.
СЛУШАЙТЕ НАС ЕЖЕДНЕВНО
Только я устроился на тахте в руках с журналом «Для дома, для быта», как знакомый женский голос из радиоприемника сказал:
«Начинаем передачу «Это вам, романтики!» И знакомый баритон мягко и вместе с тем тревожно запел:
Романтика!
Сколько славных дорог впереди…
Тахта подо мной неуютно заскрипела. Я встал и прошелся по комнате: от окна к двери и обратно.
За окном ТУ-104 аккуратно прострочил голубое небо белой ниткой.
Под крылом самолета
О чем-то поет
Зеленое море тайги,
– прокомментировал этот факт баритон. Под крылом самолета, а вернее, под расплывшейся строчкой, ни о чем не пели чахлые тополя, магазин «Бакалея-гастрономия» и районный штаб народной дружины по охране общественного порядка. Я вздохнул и отвернулся.
Ко мне на вокзал
Не приходит жена,
– пожаловался баритон. «Ха-ха! Радоваться надо! – мысленно сказал я. – Приди она на вокзал, ты бы далеко не упрыгал! Будь уверен!..» Я прикрутил радио и вышел за сигаретами. Когда я вернулся, жена была уже дома.
– Тише! – сказала она и кивнула на радио. – Очень интересная передача – «Для тех, кто в пути».
Я уехала в знойные степи,
Ты ушел на разведку в тайгу…
– пел на этот раз женский голос. «Эх, живут люди! – подумал я, с омерзением ступая по ковровой дорожке. – Он геолог, она геолог. Тропы, перевалы, буреломы… Солнцу и ветру брат… А тут! Сам – технолог, жена – филолог…» Я посмотрел на жену. Она, как ни в чем не бывало, стряпала пельмени.
– Опять эти пельмени! – завопил я. – Когда ты расстанешься со своим мещанством?!
– Господи! – сказала жена, уронив руки. – Чем же тебя кормить?
– Сухарями! – топнул ногой я. – Рыбными консервами! Печеной картошкой!
– Слушайте нас ежедневно с восемнадцати до двадцати часов, – вмешалось радио…
– …Здравствуйте, товарищи! – сказало оно утром. – Начинаем урок гимнастики… – Первое упражнение – бег на месте. Раз, два, три, четыре!..
Я бежал и прислушивался к сопроводительной музыке.
Там, где речка, речка Бирюса,
Ломая лед, шумит, поет на голоса…
– выговаривало пианино.
«Ну да, – горько думал я. – Она там шумит, поет, а я здесь… Бег на месте. Тьфу!»
Во время обеденного перерыва ко мне подошел Белов.
– А диванчик тот – помнишь? – я вчера купил, – похвастался он.
– Диванчик? – сардонически сказал я. – Диванчик-одуванчик? Пташечки-канареечки? О, люди!.. И сказок про вас не напишут, и песен про вас не споют!..
– А про вас споют? – обиженно спросил Белов.
«Верно, – думал я, шагая в столовую. – Конечно, он прав. И про нас не споют».
Между первым и вторым блюдами динамик на стене осипшим голосом сказал: «Начинаем передачу «Шуми, 39 тайга».
Снег, снег, снег, снег
Снег над палаткой кружится!
Народный судья хотел примирить нас с женой. Но я посмотрел на него с глубоким отвращением и сказал:
– А вы на земле проживете, как черви слепые живут!
Это и решило исход дела.
Нас развели.
Через месяц я сидел в дремучей тайге у костра.
Позади меня стояла палатка. Впереди меня лежало болото.
Слева возвышался утес. Справа чернела пропасть.
Хотелось домой. К телевизору. К диванчику. К пельменям.
Я вздохнул и повернул рычажок транзистора.
– С порога дорога зовет на восток,
– Запел знакомый баритон.
Дальше на восток было некуда.
СОЛИДАРНОСТЬ – ПРЕВЫШЕ ВСЕГО
Я сидел на своем обычном месте и занимался своим обычным делом. Ко мне подошли Мишкин и Машкин. Выражение на лицах у них было такое, словно им только что поднесли по столовой ложке скипидара.
– Ты знаешь, что сделал Гришкин?! – выпалили Мишкин и Машкин.
– Что он такого сделал, этот Гришкин? – сказал я. – Что он этакого учинил, бродяга? Ограбил кассу взаимопомощи? Насыпал в титан толченого стекла?
– Нет, – сказали Мишкин и Машкин и покачали головами.
– Нет.
И по тому, каким зловещим голосом произнесли они свое «нет», я понял, что вина коллеги Гришкина ужасна и неискупима.
– Он, подлец, распускает гнусные слухи про Мишкина. – Это сказал толстячок Машкин, а сумрачный Мишкин оскорблено вздохнул и побагровел.
– Говорит, будто когда Мишкин уходит на работу… – Тут Машкин наклонился к моему уху и остальное договорил шепотом.
– Хм, – сказал я, стаскивая нарукавники. – Просто даже удивительно. Вообще-то он парень неплохой – вот счеты свои новые мне подарил. Но это, разумеется, свинство, и я его тоже осуждаю.
– Мы решили объявить ему бойкот, – заявил Машкин. – Ты присоединяешься?
– Что ж, – сказал я и надел нарукавники. – Правда, человек он компанейский – в субботу на пельмени приглашал. Однако тут нельзя давать спуску, и я с вами, конечно, солидарен.
– Так запомни, – строго посмотрели на меня Мишкин и Машкин. – Бойкот. Железный.
– Будьте спокойны, – заверил я их. – Сказано – отрезано.
Я перелистнул календарь, записал на свежей страничке: – «Гр-н, бойк.», – затем подошел к Гришкину и молча брякнул о стол дареными счетами…
На следующий день меня остановил Машкин. За его спиной мотался и переламывался долговязый Гришкин.
– Ты знаешь, что произошло?! – нервно сказал Машкин.
– Что произошло? – спросил я, поздоровался с Машкиным за руку и сделал вид, что не заметил Гришкина.
– Мишкин – негодяй. Он ударил Гришкина по голове годовым отчетом, – сообщил Машкин. – Мы решили с ним не разговаривать.
Ты поддерживаешь?
– Само собой, – сказал я. – Это как-то бесчеловечно и… он не должен был прибегать к таким методам.
– Так учти! – поднял палец Машкин.
А Гришкин вытянулся и замер, как восклицательный знак.
Я учел. И подвел итоги: значит, в союзе с Мишкиным и Машкиным я бойкотировал Гришкина. А в союзе с Машкиным и Гришкиным бойкотировал Мишкина.
– Здорово! – крикнул Мишкин, входя в нашу с Гришкиным комнату.
Я индифферентно посмотрел в угол и ничего не ответил. Потом, чтобы подчеркнуть свою беспристрастность, развернул стол на сто восемьдесят градусов и расположился спиной к Гришкину.
Ровно через сутки ко мне подошли Мишкин и Гришкин.
– Ты знаешь?.. – сказал Гришкин.
– Ммм – затряс головой я, взял чистый лист бумаги и написал: «Бойкот?».
«Ага», – ответил Гришкин тоже письменно.
«Кому?» – спросил я.
«Машкину», – вывел Гришкин. «За что?»
«Машкин – ренегат, – начертал Гришкин. – Он сочинил про Мишк…»
«Все понял, – прервал его я. – Осуждаю Машкина. Солидарен».
Прошло два дня. Мишкин, Машкин и Гришкин стояли в коридоре и мирно беседовали. Мишкин достал пачку «Казбека» и угостил остальных.
Покурили. Машкин развернул голубой кулек и дал всем по карамельке. Закусили.
– Яшкин-то, а? – сказал Гришкин. – Пренебрегает коллективом. Высокомерничает.
– Иуда! – коротко определил Мишкин.
– Гад ползучий! – уточнил Машкин.
И они единогласно объявили мне железный бойкот.
СТРЕЛЯНЫЕ ВОРОБЬИ
Первым соврал Файнберг. А может, и не Файнберг. Но все равно кто-то соврал первым. А что касается Файнберга, то он соврал так.
Приходит и говорит: завтра, дескать, ожидается мороз сорок два с половиной градуса и северный ветер семнадцать метров в секунду.
Завтра Гришкин надевает унты, два свитера, под них китайское белье. Теплое, с начесом.
Я одалживаю у соседа ватные штаны и собачью доху. В таком виде, как два дурака, являемся на работу.
А на улице плюс один градус.
Коллега Файнбеог сидит в штиблетах, покачивает ногой и нахально говорит:
– То ли я ослышался, го ли бюро погоды неправильно сообщило.
В другой раз приходит председатель нашего месткома товарищ Подкидной.
– Ну, – говорит, – кричите ура! Скоро все изменится коренным образом. Столы эти горбатые долой, другие поставим – современные. Дневное освещение проведем. Кондиционированный воздух будет – дыши не хочу. На улице – сквер, кругом скамеечки, в середине – фонтан.
– Только, – говорит, – поработать надо. На озеленении. Выйти всем на воскресник к одиннадцати ноль-ноль. У кого дома есть лопаты – бери лопаты, у кого ведра имеются – волоки ведра.
После воскресника – бесплатное кино.
Вот приходим мы с Гришкиным в положенное время, как два дурака. Со своим шанцевым инструментом.
Смотрим – никого нет.
И товарища Подкидного тоже.
Работаем час, не покладая рук. Работаем другой и третий. В результате – кино нет. И фонтана впоследствии – тоже. И столы остаются горбатые.
И так происходит неоднократно и часто.
Но после всего этого мы с Гришкиным делаемся стреляные воробьи. Нас теперь на мякине не проведешь.
Приходит, скажем, кто-то из сотрудников и говорит: – Интересная и отрадная новость! В нашем городе будут строить метро!
Я незаметно толкаю в бок Гришкина. Гришкин незаметно толкает в бок меня.
– Совершенно точно, – соглашаюсь я, – с кондиционированным воздухом.
– С фонтанами, – подмигивает Гришкин.
– С бесплатными марципанами, – не унимаюсь я.
– Гы-гы! – веселится Гришкин.
В другой раз приходит Подкидной
– Вот это, – говорит, – да! Слышали? Скоро ожидается два выходных в неделю!
Я незаметно толкаю в бок Гришкина.
Гришкин незаметно толкает в бок меня.
– А как же, – поддакивает Гришкин. – И шестимесячный отпуск!
– И каждому трудящемуся персональную яхту, – говорю я.
– С фонтаном! – хихикает Гришкин.
Или приходит тот же Файнберг и начинает бессовестно заливать: читал, дескать, один журнальчик и там написано, что каждые сто лет температура в нашей местности повышается на два градуса. Так что, вполне возможно, через несколько тысячелетий у нас образуются тропики.
Я выразительно смотрю на Гришкина и негромко посвистываю.
Гришкин смотрит в угол и тоже посвистывает.
– Вы чего? – спрашивает Файнберг.
– Ничего, – говорю я и незаметно толкаю в бок Гришкина. – Устарели твои сведения. Уже наблюдается таяние льдов на Северном полюсе. И даже вырос первый подснежник. Гришкин начинает трястись от смеха.
…А позавчера Файнберг влетел к нам и заорал: – Что вы тут сидите! В буфете марципаны продают! Тут мы с Гришкиным не выдержали.
– Сейчас я дам ему по шее! – сказал Гришкин.
– А я ему ноги переломаю! – сказал я
– Ну и черт с вами! – обиделся Файнберг и ушел, хлопнув дверью. А марципаны в буфете, действительно, продавали. И весь коллектив нахватал марципанов.
А коллега Файнберг нахватал марципанов две авоськи.
А нам с Гришкиным марципанов не досталось.
На другой день приходит Гришкин. Весь бледный и задумчивый.
– Слушай, – говорит он.
– Ну, – отвечаю я.
– Третьего дня, помнишь… Файнберг тут про градусы врал?
– Ну и что? – спрашиваю я.
Гришкин помолчал и говорит:
– Вот я и думаю: может, правда, будут тропики?
СТРАШНАЯ МЕСТЬ
Машкин долго вертел в руках рубль, хмыкал, пожимал плечиком и смотрел на меня прозрачными глазами бессребреника.
– Ну, что ты жмешься?! – не выдержал я. – Бери! Твой это рубль.
– И когда я тебе давал? – сомневался Машкин. – Убей – не помню.
– Зато я помню. Ты давал его мне в позапрошлую пятницу, возле дверей столовки, там еще Зина Федоровна стояла… Зина Федоровна! Правильно я говорю?
Зина Федоровна подняла голову от бумаг и сказала:
– В позапрошлую пятницу? Это когда в буфете пельменное тесто давали? Да, что-то такое было. Сумму не заметила, но помню – кошелек вы доставали. У вас ведь желтый кошелек?
Машкин вынул кошелек и удивленно посмотрел на него, будто впервые видел.
– Действительно, желтый, – наивно сказал он.
– Слава тебе господи! – вздохнул я. – Теперь-то припоминаешь?