Гинзбург, твердо стоя на позициях атеизма, помещает своего героя ХХ века в ситуацию, в которой вышеописанный кризис уже перестал быть трагичным. В черновиках «Дома и мира» в 1930‐е годы она особо указывает, что сознание ее героя – «изолированное; нерелигиозное, и нереволюционное, бессвязное, нетрагическое (смерть ему не противоречит), внеморальное, инфантильное, релятивистическое и т. д.»[153]. В каком-то смысле эти свойства совпадают с негативными коннотациями индивидуализма во французской философии. Во Франции термин individualisme (если отвлечься от его понимания Руссо, который в этом отношении повлиял преимущественно на немецких романтиков) отсылал к феномену изолированного человека, живущего при дисгармоничном общественном строе[154]. Гинзбург планировала изобразить своего героя «на фоне истории самосознания личности (от Руссо до наших дней) – от высокого индивидуализма до декадентской субъективности». Я называю человека Гинзбург «постиндивидуалистическим» (вместо того, чтобы употреблять ее собственный термин «неиндивидуалистический»), дабы подчеркнуть, что она была осведомлена об истории самосознания «от Руссо до наших дней» и знала о неослабевающей силе романтической концепции.
Важнейший эпитет, которым Гинзбург именует своего неиндивидуалистического героя, эпитет, лаконично описывающий его свойства и затруднительное положение, – слово «имманентный». Этим словом часто описывается подход ранних формалистов к литературным текстам, для которого характерно исследование факторов, присущих (или «имманентных») произведению, и «оставление за скобками» таких вещей, как исторический контекст, биография автора и прочие внелитературные факторы влияния. Понятие восходит к Канту, который нарек «имманентными» ограниченные миром опыта, эмпирически верифицируемые принципы, противопоставляя их принципам, проистекающим из трансцендентности. В одном из своих повествований Гинзбург представляет читателю своего автобиографического (но типичного) героя как образчик «имманентного» типа сознания, существующего «в глобальном объеме». Она поясняет, что «люди этого склада лишены безусловных, внеположных им ценностей. Их ценности (без ценностей человек действовать не может) – либо заданные им правила социума, либо порождение собственных их влечений, способностей и возможностей»[155]. Как она пишет в черновике 1940‐х годов, действия подобных людей – ответная реакция на мимолетные ситуации; собственно, на том этапе она описывает «человека» как «ситуацию», «пересечение биологических и социальных координат», из которого рождаются поведение и «функционирование» человека[156].
Трагедия имманентного сознания – не в том, что оно умирает, поскольку, как пишет Гинзбург, «оно не смеет уже удивляться собственной конечности». Трагедия – в самом ощущении действительности как чего-то бессвязного, в ощущении моментов своей жизни как ничем не связанных между собой. Гинзбург пишет, что это сознание ощущает время в том «пространственном» понимании, которое, как утверждал Анри Бергсон, закрывает нам доступ к его «длительности» и, следовательно, к нашим более глубоким (profond), более изменчивым и более устойчивым «я»[157]. Сегментирование и изоляция времени, по-видимому, обесценивают эмоции человека – как наслаждение, так и душевную боль. Ибо, как пишет Гинзбург, «в непрочности, в бесцельности страдания есть нечто еще более оскорбительное, чем в мгновенности наслаждений, – какое-то неуважение к человеку». Подобное имманентное сознание беспрерывно испытывает недоумение: оно не может рационально контролировать эмоции, которые улетучиваются без следа. Более того, «оно не может иметь отношения к смерти, поскольку смерть его не касается. Оно вечно пусто, – как решето, подставленное под льющуюся воду»[158]. Гинзбург исследует тему «нравственной победы или поражения» этого типа сознания «в схватке с его погибельной бессвязностью»[159]. Затруднительное положение имманентного сознания – сознания обрывочного и не уверенного в собственной реальности – Гинзбург делает главной темой своих размышлений, будь то размышления об этическом потенциале сознания такого типа или о его вкладе в оправдание искусства и литературных методов, соответствующих ее эпохе.
Тексты Гинзбург продолжают аналитическую традицию документальной прозы, к которой принадлежали такие писатели, как Александр Герцен, превративший «ведущее значение теоретической, обобщающей мысли и изображение действительности, не опосредствованное миром, созданным художником» в строительный материал для своих мемуаров «Былое и думы»[160]. Приемы, применяемые Гинзбург для изображения имманентного сознания, разрушают такие беллетристические условности, как сюжет и персонаж[161]. В ХХ веке роман был для Гинзбург чем-то невозможным – совсем как для Осипа Мандельштама, в статье «Конец романа» (1922) выдвинувшего знаменитую мысль о «связи, которая существует между судьбой романа и положением в данное время вопроса о судьбе личностей в истории». Если считать, что «мера романа – человеческая биография», то во времена, когда у человека не может быть биографии, не может быть и романа. На взгляд Мандельштама, человек ХХ века не имел ни силы, ни даже чувства времени, на котором должна основываться полноценная биография[162].
Постиндивидуалистический человек Гинзбург, изменчивый и фрагментарный, – существо, чье постоянство как связного единства во времени находится под вопросом (речь идет о перманентности, которую Рикер считает одним из ключевых связующих звеньев между понятиями «самости» и «того же» – ipse и idem)[163]. Обеспокоенность непостоянством «я» возникает как минимум уже у Локка, который разрушил единство человека своими аргументами о взаимоотношениях духа и тела[164]. Гинзбург, бесспорно, сознавала, что унаследовала существовавшие в ХХ веке версии учения об итеративном «я» (таком, которое видоизменяется с каждым моментом его провозглашения), на данный момент развившиеся, например, в теорию Джудит Батлер (понятие перформативной идентичности)[165]. И все же Гинзбург полагает, что способность изобретать / заново изобретать себя – это не позитивная или подбадривающая ценность, а скорее черта характера, предрасполагающая к нравственной безответственности. Открыв для себя неиндивидуалистическое, фрагментированное, лишенное корней, «имманентное» сознание, Гинзбург немедленно пробует выяснить, существуют ли построения, которые могли бы придать ему смысл. Гинзбург находит новое применение элементам гуманистической традиции XIX века и протаскивает их контрабандой в самый разгар ХХ века. Она словно бы олицетворяет обобщение, сделанное ею при научном анализе прозы ХХ века: «Писатель испытывал давление своего времени, но он же не мог забыть то, чему люди научились в XIX веке»[166]
Сноски
1
Гинзбург Л. Вариант старой темы // Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство – СПб, 2002. С. 269. Ниже я ссылаюсь на эту книгу как на Гинзбург 2002.
2
См.: Gustafson R. F. Гинзбург’s Theory of the Lyric // Canadian-American Slavic Studies 19, 2 (Summer 1985). Р. 135–139.
3
Козлов С. Победа и поражение Лидии Гинзбург // Новое литературное обозрение. 2012. № 114. На английском языке: Kozlov S. Lydia Ginzburg’s Victory and Defeat / Trans. Emily Van Buskirk // Lydia Ginzburg’s Alternative Literary Identities / Eds. E. Van Buskirk and A. Zorin. Oxford: Peter Lang AG, 2012. P. 23.
4
Гинзбург Л. Записная книжка 1943–1946 гг. // Гинзбург Л. Проходящие характеры: Проза военных лет. Записки блокадного человека / Сост. Э. Ван Баскирк и А. Зорин. М.: Новое издательство, 2011. С. 204. Далее я ссылаюсь на эту книгу как на Гинзбург 2011.
5
Гинзбург Л. Торжество заката // Гинзбург 2002. С. 198.
6
«При всей субъективности это сознание, в сущности, неиндивидуалистично, – оно не смеет уже удивляться собственной конечности» (Гинзбург Л. Мысль, описавшая круг // Гинзбург 2002. С. 574).
7
Eakin P. J. Living Autobiographically: How We Create Identity in Narrative. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2008. P. xiv; Seigel J. The Idea of the Self: Thought and Experience in Western Europe since the Seventeenth Century. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005. P. 3.
8
Taylor Ch. Sources of the Self: The Making of Modern Identity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989. P. 32. Эллипсис мой. Тейлор дает следующее определение идентичности: «Моя идентичность определяется обязательствами и идентификациями, очерчивающими те рамки или горизонты, в которых я могу попробовать установить в каждом индивидуальном случае, что хорошо, что ценно, что следует делать, что я поддерживаю либо против чего выступаю. Другими словами, это горизонт, очерчивающий область, внутри которой я способен занимать какую-то позицию» (Ibid. P. 27).
9
James W. Psychology: Briefer Course. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1984. P. 161–163.
10
Гинзбург Л. Заблуждение воли // Гинзбург 2002. С. 583.
11
Гинзбург Л. Торжество заката // Там же. С. 199.
12
Гинзбург Л. О литературном герое. Л.: Сов. писатель, 1979. С. 135.
13
Шаламов В. О прозе (1965) // Шаламов В. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5 М.: Терра – Книжный клуб, 2005. С. 144–157.
14
Хотя Шаламов отвергает «литературщину», его минималистические рассказы имеют некоторые признаки беллетристики: их персонажи (иногда обнажающие свои мысли перед повествователем, что является признаком художественной литературы) движутся в трехмерном мире. Насколько Шаламов далек от Гинзбург, явствует из его заявления: «Анализ „Колымских рассказов“ в самом отсутствии анализа» (Там же. С. 154).
15
Гинзбург Л. Торжество заката // Гинзбург 2002. С. 198–199.
16
Folkenflik R. The Self as Other // The Culture of Autobiography: Constructions of Self-Representation / Ed. R. Folkenflik. Stanford, CA: Stanford University Press, 1993. P. 222.
17
Мандельштам О. Конец романа // Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 2. С. 201–205.
18
Гинзбург 2002. С. 142. Этот важный пассаж я рассматриваю в главе 2.
19
Я избегаю термина «роман-дневник» из‐за его коннотаций, поскольку он создает впечатление, что перед нами вымышленное повествование в форме дневника. См., например, определение Лорны Мартенс: роман-дневник – это «вымышленное повествование в прозе, которое один повествователь пишет изо дня в день от первого лица, не обращаясь к какому-либо вымышленному адресату или реципиенту» (Martens L. The Diary Novel. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1985. P. 4).
20
Гинзбург Л. Неопубликованная запись. ОР РНБ. Ф. 1377. ЗК VIII–IX (июль 1933 – январь 1935). С. 37–38.
21
Например, Гинзбург пишет: «Новое понимание действительности возможно только когда каждая словесная формулировка добывается из нового опыта» (ОР РНБ. Ф. 1377. ЗК VIII–IX (июль 1933 – январь 1935). С. 35–36, 37–38. В записи от 1935 года, критикуя символизм, она пишет: «Слова, пустые, как упраздненные ассигнации, слова, не оправданные больше ни творческими усилиями, ни страданием, ни социальными потрясениями, в свое время положившими основания их ценности» (Гинзбург 2002. С. 125).
22
Гинзбург 2002. С. 198; из эссе 1958 года «Торжество заката» (цитировалось выше).
23
«Рассказ о жалости и о жестокости», остававшийся неизвестным, пока я не обнаружила его в архиве, был опубликован в книге 2011 года «Проходящие характеры», составленной Андреем Зориным и мной.
24
Гинзбург 2002. С. 400.
25
Там же. С. 201, 269, 344.
26
Там же. С. 400. Оригинал записи – в ЗК III (1928). С. 61. ОР РНБ. Ф. 1377. Полный текст записи (начинающийся на с. 57 ЗК III) содержит важные размышления о романе, впоследствии опубликованные Гинзбург (см.: Гинзбург 2002. С. 60).
27
В интервью Людмиле Титовой Гинзбург говорит: «В современной прозе очень возрастает ощущение автора. При этом автор не обязательно должен рассказывать о себе. Он берет слово для разговора о жизни. Не автобиография, но прямое выражение своего жизненного опыта, своего взгляда на действительность» (Движение судьбы. [Интервью с Л. Титовой] // Смена. 1988. 13 нояб. С. 2).
28
Иоганн Петер Эккерман, друг и личный секретарь Гёте, записывал и публиковал свои разговоры с поэтом. Гинзбург пишет: «Боря: Напрасно ты так редко записываешь свои остроты и афоризмы… Я: Боюсь повредить собственный юмор. Понимаешь, нехорошо, когда человек сам за собой ходит с карандашом и тетрадкой. И вообще, когда каждый сам себе Эккерман» (ОР РНБ. Ф. 1377. Неопубликованная запись, ЗК III (1928). С. 73).
29
Гинзбург Л. Охват изображаемого // Гинзбург Л. О психологической прозе. Л.: Худож. лит., 1977. С. 204.
30
Гинзбург 2002. С. 24. Полный текст записи: «Для того чтобы быть выше чего-нибудь – надо быть не ниже этого самого.
Н. Л., человек с самой благородной оригинальностью, какую я встречала в жизни, говорила:
– Прежде всего нужно быть как все.
Добавлю: все, чем человек отличается, есть его частное дело; то, чем человек похож, – его общественный долг».
Можно предположить, что под инициалами Н. Л. в этой записи скрыта Нина Лазаревна Гурфинкель, ближайшая подруга детства и конфидентка Лидии Гинзбург.
31
Дневник за сентябрь 1922 года – февраль 1923 года. С. 9–10. ОР РНБ. Ф. 1377.
32
ЗК III (1928). С. 59. ОР РНБ. Ф. 1377.
33
Писательская мысль и современность: Что есть что? [Интервью с И. Панкеевым] // Литературная Россия. 1988. 23 дек. С. 8. Гинзбург поясняет, что Пушкин умер, доказывая, что он такой же, как другие: на дуэль с Жоржем Дантесом («фатом и прохвостом»), зная, что Дантес может его убить, он решился, потому что желал поступать в соответствии с поведенческой моделью своей среды, не желал выставить себя поэтом, не снисходящим до таких поступков.
34
Lucey М. Never Say I: Sexuality and the First Person in Colette, Gide, and Proust. Durham, NC: Duke University Press, 2006.
35
Первый опубликованный биографический очерк о Гинзбург, начинающийся с описания ее детских лет, написала Джейн Гэри Харрис (Harris J. G. A Biographical Introduction // Canadian-American Slavic Studies. 1994. 28, 2–3 (Summer – Fall). Р. 126–145). Хотя в очерке есть несколько неточностей, это ценная первая биография, основанная на интервью Гинзбург и семейных фотографиях из собрания Гинзбург, а также ее опубликованных эссе.
36
Гинзбург 2002. С. 296.
37
Наталья Викторовна (дочь Надежды Викторовны Блюменфельд) некоторое время была замужем за знаменитым поэтом Константином Симоновым. Во многих источниках утверждается, что их брак был гражданским. Позднее она вышла замуж за Павла Соколова. К тексту биографии, который хранится в ее архиве в Москве, она предпослала следующее вступление:
«…Берясь за эту работу, я вовсе не претендую на анализ стиля и круга идей Лидии Гинзбург, это сделают без меня другие. Я просто знаю кое-что о Люсе как о человеке и не хотела бы, чтобы это затерялось, ушло вместе со мной. Согласно моим верованиям, крупицы прошлого, пусть даже незначительные, надо сохранять бережно, тщательно. Авось кому-нибудь пригодится.
Местами моя работа напоминает семейную хронику. Что ж, пусть так и будет.
Вспоминания получились клочковатые, отрывочные. По одним периодам у меня больше впечатлений и материалов (записей, писем), по другим – меньше, есть и вовсе провалы. Тут уж ничего не поделаешь» (РГАЛИ. Ф. 3270. Оп. 1. Д. 27). Соколова Наталья Викторовна. Лидия Гинзбург, родня, знакомые. Материалы к биографии (1990‐е годы, 93 страницы), 2.
38
История сценического псевдонима Виктора Гинзбурга такова: русское слово «начальник» было сокращено и переиначено так, что получилось «чайник», а «чайник» переведено на английский – «teapot». В результате вышло «Типот».