Ночью каждый шорох вызывал у него страх и казался угрозой, пока Ашраф не связал их с привычными, знакомыми с детства звуками. Всю жизнь он спал под эти звуки и теперь заново их узнавал. Скрип чарпая[47] на заднем дворе, на котором спал угольщик, любитель свежего воздуха; он тряс кровать каждый вечер, чтобы избавиться от клопов. Грохот двери бакалейщика, когда ее запирают на ночь. Эту дверь постоянно заедало – закрыть ее могла только сильная рука. Звяканье ведра – Ашраф так и не узнал, чье оно и что им черпают в столь поздний час.
Вскоре после полуночи он проснулся как от толчка, спустился в мастерскую и снял со стены над рабочим столом три рамки с цитатами из Корана. Ишвар и Нараян зашевелились, разбуженные возней в темноте, и включили свет.
– Все хорошо, спите, – сказал Ашраф. – Я вдруг подумал об этих рамках. – На месте снятых рамок на обоях остались темные пятна. Ашраф тщетно пытался мокрой тряпкой стереть их.
– У нас есть кое-что взамен, – сказал Нараян. Он вытащил из-под рабочего стола чемодан и извлек оттуда три рисунка, приклеенные на картон, с маленькими веревочными петлями на задней стороне: «Рама и Сита, Кришна, Лакшми».
– Отлично, – оценил идею Ашраф. – А завтра сожжем все мусульманские журналы и газеты.
В восемь тридцать утра Ашраф, как обычно, открыл ателье, снял замок с раздвижной металлической сетки, но не зафиксировал ее створки. Деревянная дверь в мастерскую осталась приоткрытой. Улица и сегодня пустовала.
Часов в десять сын угольщика крикнул через сетку: «Отец спрашивает, не надо ли вам чего-нибудь на рынке, если тот, конечно, работает. А вам лучше не ходить, говорит он».
– Да благословит тебя бог, сынок, – поблагодарила юношу Мумтаз. – Если можно, немного молока для детей. И что-нибудь из овощей – несколько картошек и луковиц, все, что увидишь.
Через четверть часа юноша вернулся с пустыми руками: на рынке никто не торговал. Позже угольщик прислал кувшин молока от своей коровы. Из оставшейся муки и чечевицы Мумтаз приготовила еду. Задолго до наступления темноты Ашраф повесил замок на сетку и закрыл на засов двери.
За ужином младшая дочка попросила, чтобы отец кормил их как вчера.
– Ага, значит, игра понравилась? – улыбнулся Ашраф.
После ужина Ишвар и Нараян поднялись, чтобы идти к себе вниз, а семье дать время приготовиться ко сну.
– Постойте, – задержал их Ашраф. – Еще рано. Без клиентов время еле движется.
– Завтра должно быть лучше, – предположил Ишвар. – Говорят, ситуацию возьмут под контроль солдаты.
– Иншалла, – сказал Ашраф, глядя на младшую дочь, игравшую с тряпичной куклой, сшитой им из разных клочков. Старшая читала учебник. Две других возились с обрезками, изображая портних. Ашраф привлек внимание Ишвара и Нараяна к их забавной игре.
– Похоже на то, что делали вы, когда впервые сюда попали, – сказал он. – Любили размахивать сантиметром, хлопать им. – Все рассмеялись при этом воспоминании, но быстро замолчали.
Тишину нарушил громкий стук. Ашраф вскочил с места, но Ишвар его остановил:
– Пойду посмотрю.
Из верхнего лестничного окна он увидел группу из двадцати-тридцати человек, стоявших на тротуаре. Они увидели юношу и заорали: «Открой дверь! Мы хотим с тобой поговорить!»
– Сейчас! Одну минуту! – крикнул Ишвар в ответ. – Послушайте, – зашептал он, – как можно тише, перебирайтесь к соседям через проход наверху. Мы с Нараяном спустимся в мастерскую.
– О, Аллах! – заголосила Мумтаз. – Надо было вовремя уходить! Ты был прав, муж мой, а я ругала тебя, называла безумцем. Это я безумная…
– Замолчи и быстро собирайся! – приказал Ашраф. Одна из девочек захлюпала носом. Мумтаз обняла ее и успокоила. Ашраф стал всех выводить, а Ишвар и Нараян пошли вниз. Стук все нарастал, сквозь сетку проталкивали тяжелые предметы, целясь в деревянные двери.
– Потише вы! – крикнул Ишвар. – Надо же мне отпереть замки!
Толпа примолкла, увидев через сетку фигуры братьев. Большинство пришельцев были вооружены примитивными орудиями – палками или копьями, остальные – саблями. На нескольких были рубашки шафранового цвета, в руках вилы.
При виде этого маленького войска Ишвар задрожал и чуть не поддался искушению открыть правду и уйти с их дороги. Но от этой мысли ему стало стыдно, он отпер сетку и слегка ее приоткрыл.
– Намаскар[48], братья!
– Кто ты? – спросил стоящий впереди мужчина.
– Мой отец – владелец мастерской «Портной Кришна». А это мой брат.
– А где отец?
– Поехал на родину – родственник заболел.
Мужчины переговорили между собой, а потом заводила сказал:
– К нам поступила информация, что это лавка мусульманина.
– Что? – в один голос воскликнули Ишвар и Нараян. – Это ателье принадлежит нашему отцу уже двадцать лет.
В задних рядах поднялось волнение: «Чего тут разговаривать! Спалить лавку! Известно, что хозяин мусульманин! Сжечь дотла! И тех, кто лжет и прикрывает мусульман сжечь тоже!»
– Может так быть, что в лавке работают мусульмане? – спросил заводила.
– Дела идут не так хорошо, чтобы кого-то нанимать, – сказал Ишвар. – Еле хватает работы для меня и брата. – Мужчины, стоящие поближе, заерзали, стараясь заглянуть вглубь мастерской. Они тяжело дышали, от них разило потом.
– Пожалуйста, смотрите, что хотите. – Ишвар отодвинулся в сторону. – Нам нечего скрывать.
Мужчины быстро все оглядели, обратив внимание на изображения индуистских божеств на стене над рабочим столом. Один из них в шафрановой рубашке выступил вперед:
– Послушай, парень, если ты врешь, я лично проткну тебя вилами.
– Зачем мне врать? – сказал Ишвар. – Я такой же, как вы. Думаете, я пошел бы на смерть ради мусульманина?
В толпе опять заспорили.
– Эй, выходите сюда и спускайте штаны, – приказал заводила. – Оба выходите.
– Что?
– А ну, поторапливайтесь! Или штаны вам больше не понадобятся!
Нетерпение в рядах нарастало. По мостовой застучали копья, все громче звучал призыв к расправе. Ишвар и Нараян покорно приспустили штаны.
– Ничего не вижу – здесь слишком темно, – рявкнул заводила. – Дайте свет. – Из задних рядов передали фонарь. Мужчина наклонился и осветил каждому юноше промежность. Зрелище его удовлетворило. Толпа окружила ребят – налетчики хотели сами разобраться. В результате всем стало ясно: крайняя плоть не обрезана.
В этот момент хозяин скобяной лавки открыл верхнее окно и крикнул: «Что здесь происходит? Чего вы пристали к индийским ребятам? Вам что, мусульман не хватает?»
– А ты кто такой? – закричали из толпы в ответ.
– Кто я такой? Твой отец и твой дед! Вот кто я такой! А также хозяин этой скобяной лавки. Скажи я хоть слово, и на мой призыв соберется вся улица! Вам не поздоровится! Шли бы вы куда подальше!
Заводила решил, что связываться с местными не стоит. Его подручные поплелись следом, выкрикивая ругательства, чтобы как-то спасти лицо. Между собой они тоже переругивались: вечер потеряли и показали себя дураками из-за ложной информации.
– Это был прекрасный спектакль, – сказал скобянщик, дружески похлопывая Ишвара и Нараяна по спине. – Я наблюдал сверху. И если б вам угрожала хоть малейшая опасность, мы все пришли бы на помощь. И все же хорошо, что обошлось без столкновения. Вы их убедили, и они ушли мирно. – Он огляделся, желая убедиться, что ему поверили.
Мумтаз упала перед учениками на колени. Дупатта соскользнула с ее плеч и обвила их ноги.
– Тетя, пожалуйста, встаньте, – сказал Ишвар, пятясь назад.
– Отныне и навсегда я обязана вам своей жизнью, жизнью моих детей и мужа – всем этим я обязана вам. – Она с рыданиями припала к ногам юношей. – Ничем не расплатиться за это!
– Ну, пожалуйста, встаньте! – Ишвар держал женщину за запястья, пытаясь ее поднять.
– С этой минуты этот дом – ваш дом и будет им столько, сколько вы захотите почтить нас своим присутствием.
Ишвару наконец удалось расцепить ее руки на своих лодыжках:
– Тетя, вы нам как мать, мы уже семь лет делим с вами кров и стол.
– Иншалла, оставайтесь с нами еще на семьдесят! – Продолжая рыдать, Мумтаз снова накинула дупатту на шею, утирая уголком слезы.
Ишвар и Нараян вернулись к себе. Когда дети уснули, к ним спустился Ашраф. Юноши еще не успели раскатать матрасы. Несколько минут все трое сидели молча. Потом Ашраф заговорил:
– Когда раздался стук, я решил, что это конец.
– Я тоже испугался, – сказал Нараян.
Они опять надолго замолчали. Ашраф откашлялся.
– Я спустился к вам, чтобы сказать только одну вещь. – Слезы текли по его лицу, он прервался, чтобы утереть их. – Тот день, когда я встретил вашего отца, тот день, когда я предложил Дукхи отдать мне в обучение его двух сыновей – тот день был самым счастливым в моей жизни. – Ашраф обнял юношей, три раза каждого поцеловал и пошел вверх по лестнице.
Ашраф и слышать не хотел о том, чтобы братья вернулись в деревню, и Мумтаз поддерживала его в этом. «Оставайтесь – будете моими ассистентами на жалованье», – говорил он, хотя понимал, что этого ему не осилить.
С другой стороны, Рупа наседала на Дукхи, говоря, что сыновьям давно пора осесть дома.
– Ты послал их учиться. Теперь они освоили профессию, так зачем им жить с чужими людьми? У них что, родителей нет?
Однако никто не мог предугадать, как два чамара, освоивших портняжное дело, будут чувствовать себя в деревне. Конечно, времена менялись, в воздухе витала надежда, после провозглашения независимости люди с большим оптимизмом смотрели в будущее. Ашраф осмелел до того, что перевернул вывеску, и его мастерская снова стала называться «Музаффар».
Но полной уверенности, что столетние традиции можно так легко пошатнуть, не было. Поэтому решили, что Ишвар останется у Ашрафа ассистентом, а Нараян вернется в деревню и разведает обстановку. Этот вариант устраивал всех: ателье «Музаффар» с трудом, но вытянет одного ассистента, Дукхи будет получать от сына деньги из города, а Рупа обнимет младшего сына.
Рупа сняла подвешенный к потолку пакет, который не трогали семь лет. Ссохшийся узелок не развязывался. Она разрезала бечевку, вытащила рубашку и чоли и выстирала их. «Пришло время надевать одежду снова, – сказала Рупа мужу. – Надо отпраздновать возвращение».
– Рубашка на мне болтается, – сказал Дукхи.
– Мне тоже чоли великовато. Наверное, ткань вытянулась.
Мужу понравилось такое объяснение. Зачем вспоминать голодные годы, за которые они исхудали.
Все чамары в деревне гордились Нараяном. Постепенно они набрались храбрости и стали его клиентами, хотя Нараяну это приносило мало денег: редко кто шил новое платье. Обычно они донашивали то, что выбрасывали представители высших каст. Так что работа в основном сводилась к починке и перешиванию одежды. Нараян шил на старой ручной машинке, полученной от Ашрафа. На ней можно было шить только обычным челночным стежком, но для материала, с которым работал Нараян, другого и не требовалось.
Работа пошла лучше, когда по окрестным деревням прошел слух, что произошло невозможное: чамар стал портным. Люди приходили не только для того, чтобы привести в порядок одежду, но и просто взглянуть на храброго чамара. Многие были разочарованы. В хижине не было ничего необычного – всего лишь молодой человек с болтавшимся на шее сантиметром и карандашом за ухом.
Как учил Ашраф, Нараян вел тщательный учет заказов – записывал имена, даты и стоимость услуг. Рупа по собственной инициативе вызвалась быть его менеджером: когда сын снимал мерки и вносил цифры в учетную тетрадь, она с важным видом стояла рядом. Еще точила карандаши ножиком для обрезки шкур. Прочесть его записи она не могла, но все расчеты держала в голове. Когда с новым заказом приходил кто-то, еще не расплатившийся за старый, она, стоя за спиной клиента, выразительным жестом потирала большим пальцем остальные, напоминая сыну про должок.
Примерно через полгода после возвращения Нараяна однажды утром к его хижине осмелился приблизиться бхунгхи. Рупа грела воду на улице, радостно прислушиваясь к стрекотанию швейной машины, когда заметила опасливо приближающегося незнакомца.
– И куда это ты направляешься? – крикнула она, преграждая ему путь.
– Мне нужен портной Нараян, – сказал мужчина, робко сжимая в руках какое-то тряпье.
– Что? – Его дерзость ошеломила Рупу. – Не хочу даже слушать такое бесстыдство. Вот сейчас ошпарю твою вонючую кожу кипятком! Мой сын не шьет для таких, как ты!
– Мама! Что ты делаешь? – Нараян с криком выбежал из хижины, но мужчина уже пустился наутек. – Подожди! – пытался остановить его Нараян, но тот, опасаясь худшей кары, бежал все быстрее.
– Вернись, друг, все хорошо!
– В другой раз, – крикнул перепуганный мужчина. – Может, завтра.
– Хорошо. Я буду тебя ждать, – прокричал в ответ Нараян. – Обязательно приходи. – Недовольно покачивая головой, он вернулся в хижину, не глядя на мать, которая сердито провожала его взглядом.
– Не надо качать головой. Я ни в чем не виновата, – возмущенно проговорила она. – И зачем ты пригласил его на завтра? Нам не к лицу вожжаться с людьми из такой низкой касты. Как можешь ты снимать мерки с человека, который чистит уборные?
Нараян промолчал. Через несколько минут он вышел на улицу, где мать избывала свою ярость, яростно мешая воду в котле.
– Мне кажется, мама, ты не права, – сказал Нараян таким тихим голосом, что его почти заглушил треск костра. – Думаю, я должен шить для всех, кто ко мне приходит – будь то брахман или бхунгхи.
– Вот как? Подождем, когда вернется твой отец. Интересно, что он об этом скажет? Брахман – да! Бхунгхи – нет!
Вечером Рупа рассказала Дукхи о завиральных идеях Нараяна, и тот сказал, повернувшись к сыну: «Думаю, мать права».
Нараян снял руку с махового колеса и закрепил его.
– Скажи, зачем ты послал меня учиться?
– Глупый вопрос. Чтоб тебе лучше жилось, зачем еще?
– Вот-вот. Потому что высшие касты обращаются с нами ужасно. А теперь ты ведешь себя так же. Если ты и дальше собираешься жить по их правилам, я вернусь в город. Для меня такая жизнь невозможна.
Рупу потряс этот ультиматум и ужаснула реакция Дукхи, сказавшего: «А ведь он прав».
– Отец Ишвара, думай, что говоришь. Сначала я у тебя права, потом он прав! Болтаешься из стороны в сторону, как горшок без дна. Вот что значит посылать детей в город! Они забывают деревенские порядки! А от этого только неприятности! – Кипя от негодования, Рупа вышла из хижины, созывая на совет подружек – пусть Амба, Пьяри, Падма и Савитри узнают, что за безумные вещи творятся в ее несчастном семействе.
– Бедная Рупа! – сказала Савитри. – Она так взволнована, что ее всю трясет.
– Что взять с детей! – воскликнула Пьяри, вздымая руки. – Они не считаются с материнскими чувствами.
– Ничего не поделаешь, – сказала Амба. – Мы кормим их в детстве грудным молоком, но здравым смыслом накормить не можем.
– Терпи! – посоветовала Падма. – Все будет хорошо.
От сочувствия подруг Рупе стало легче. Страх потерять сына во второй раз заставил ее быть осмотрительнее. Она простила Нараяну его безумные идеи и согласилась закрыть на них глаза при одном условии: хозяйка в хижине – она, и с некоторыми клиентами переговоры должны вестись вне дома.
* * *
Спустя два года Нараян смог построить собственную хижину рядом с родительской. Рупа плакала, когда сын переезжал в новый дом.
– Он снова и снова разрывает мое материнское сердце, – стенала она. – Как смогу я присматривать за ним и его работой? Зачем нам расставаться?
– Но, мама, нас будут разделять всего тридцать футов, – говорил Нараян. – Ты сможешь приходить в любое время и точить мои карандаши.
– Точить карандаши, говорит он! Как будто я больше ничего не делаю!
Однако со временем Рупа привыкла к новому положению вещей и даже стала гордиться, называя хижину сына мастерской. Нараян купил большой рабочий стол, стойку для одежды, новую ножную машину, которая делала не только прямые стежки, но и зигзаги.