К горлу подкатила тошнота. Голова закончила болеть только под утро, и к повторению Соня совсем не была готова.
– Нет. Не могу… Извините.
Голицын кивнул, не настаивая.
– У вас всегда такая реакция на музыку?
Соня пожала плечами.
– Не знаю. Стараюсь с ней не соприкасаться.
– Вы не посещаете театр, синема, оперу?
Соня помотала головой.
– Праздники? Балы?
Соню этот застенчивый допрос начал бесить.
– Не хожу. И на балет тоже. И в цирк. И в рестораны. И в церковь. И представьте, не чувствую себя ущемленной!
– Я не хотел вас обидеть… – окончательно смутился Голицын. – Просто… Долгое время я сам был равнодушен к музыке. То есть, конечно, учился играть на рояле, посещал концерты. Но там либо мысленно играл в шахматы, либо придумывал палиндромы. А потом познакомился с Тимофеем…
Голицын кивнул подошедшему официанту, тот снова наполнил Сонин бокал. Пузырьки весело побежали вверх по запотевшему хрусталю.
– Тим, кстати, тоже имеет очень низкий эвропоказатель, но при этом я не знаю человека с лучшим музыкальным вкусом. Так что не все так просто с классификацией, и уже тем более нельзя ставить одних ниже других только исходя из замеров эвро.
Соня невольно улыбнулась.
– В мире музыки все должны быть равны. Вы случаем не марксист?
Голицын опять покраснел. Немного надо, чтобы вывести его из равновесия.
– Я все-таки полагаю, что, возможно, дело в качестве самой музыки… Если вы услышите исполнителя высокого уровня, возможно, ощущения будут другими. Обещаю, если будет некомфортно, мы уйдем…
Серые глаза смотрели умоляюще. Похоже, это и правда для него важно.
– Рискну.
И Соня залпом выпила замечательный ледяной брют до дна.
Хорошевич ходил по кабинету взад-вперед, что означало, что к разговору он относится с достаточной важностью.
– Я навела справки. Отец компаньона Голицына, Тимофея Шушина, генерал Василий Шушин, занимается секретными военными разработками, кажется, в области медицины…
– Кажется?
– На то они и секретные, что точно ничего не известно. Но если это поможет материалу, я выясню точней.
Шампанское придало Соне смелости. Щеки порозовели, вьющиеся прядки выбились из косы. Не сбавляя шага, главред прищурился одобрительно, явно осознавая перемену в тихой библиотечной мышке. Но тут в кабинет заглянул репортер Синица, и Хорошевич не упустил момента воткнуть шпильку.
– Видите, мадемуазель Веснина фактически кроит нам сенсацию из материала, который вы сочли неинтересным!
– Цыплят по осени считают – буркнул Синица, хмуро кивая Соне, и кладя на стол заготовку статьи.
– По поводу благотворительного бала…
Хорошевич пробежал глазами поданный листок.
– Пресновато, батенька. Даже для столь немаловажного события. Где драматургия? Интриги, тайны? Так у нас тираж обнулится. Работайте!
Синица вышел, явно борясь с желанием хлопнуть дверью.
– Зависть сильнейший стимул для профессионального развития, – не без удовольствия сообщил Хорошевич. – Так во сколько вы идете на свидание?
– Это не свидание, а эксперимент… – поправила Соня.
– Вся наша жизнь эксперимент, детка… Кстати, я тоже навел кое какие справки. Ваш Голицын натуральный князь, сын Сергея Голицына, недавно почившего. Так что добыча крупная. Я бы на вашем месте хотя бы губы подкрасил… Все, молчу!
Хорошевич замахал руками в немом благословлении.
В половине седьмого Голицын подвез Соню к богатому особняку на Пречистенке. Важный швейцар отнес беличью шубку в гардеробную, где висели сплошь соболя и котиковые манто. В огромном венецианском зеркале Соня увидела свое отражение. Насколько же убогой, наверное, выглядит ее чистенькая, но уже не раз стиранная блузка в сочетании со скромной юбкой, перешитой из материной. Голицын словно почувствовав Сонино смущение, крепко взял под локоть
– Ничего не бойтесь. Здесь вам будут рады…
По витой лестнице они поднялись в зал, который, очевидно, совмещал функции бального и концертного. Посреди стоял странный инструмент, очевидно, переделанный из рояля, поскольку сохранил корпус, педали, клавиатуру и другие узнаваемые приметы. Но были и отличия. Самым заметным являлся полукруг диаметром не менее метра, окрашенный в ярко-алый цвет и фактически заменяющий собой часть поднятой крышки.
Вокруг инструмента стояло не менее полусотни кресел, большинство которых было уже занято зрителями. То там, то здесь вспыхивали огоньки бриллиантов, блестели белоснежные улыбки – результат работы дорогих дантистов. Голицына узнавали, ему кивали, дамы улыбались, но никто не произносил ни звука. В зале стояла тишина, прерываемая лишь шелестом материи и программок.
– Пойдемте, я покажу вам инструмент…
Подойдя к «роялю», Леонид откинул крышку. Вместо струн Соня увидела переплетения проводов, опутавших лежащую в центре металлическую коробку.
– Радиоисточник будет передавать звук.
– А что, обычный рояль не подходит?
– Мы на концерте общества внеслуховой музыки, – мягко пояснил Голицын. – Все эти люди, к сожалению, не способны ее услышать.
Соня покраснела. Какая же она дура! Конечно, их окружали глухонемые! Теперь Соня видела, что публика активно общается при помощи жестов.
Грузный господин во фраке, с багровым лицом, от которого отчетливо несло алкогольными ароматами самого разного возраста хлопнул Голицына по плечу.
– Батенька, Леонид Сергеевич, какая честь! А что за красавица рядом с вами?
Это был первый говорящий. И, несмотря на фамильярный тон, Соня чувствовала, что ее отнюдь не желают обидеть. Наоборот, пытаются поделиться радостью от переставшей, наконец, трешать с похмелья головы. Однако хорошо воспитанный Голицын как бы невзначай заслонил Соню от посторонних запахов и чрезмерно близкого общества подошедшего. При этом князь сохранил дружелюбный тон; сам он явно симпатизировал багроволицему господину.
– Позвольте вам представить. Павел Вяхирев, пианист. Он сегодня будет играть. А это Софья. Моя помощница.
– Очень приятно, – кивнула Соня.
Пианист отвесил почти клоунский, но опять же, искренний поклон.
– Надеюсь, вам понравится. Даже при наличии слуха ощущения могут быть весьма интересными…
Голицын повел Соню к свободным креслам. На каждом лежала металлическая пластина размером со средний блокнот. Тонкий проводок уходил от нее внутрь стоящего впереди кресла.
– Вибропластина с помощью радиосигнала будет переводить звуковые волны в спектр ощущений. Плюс использована вибрация самого помещения, и в первую очередь, пола…
Леонид кивнул на дальний угол зала. Соня уже второй раз за вечер обругала себя за невнимательность. Погруженная в собственные страхи, она не заметила еще одной вопиющей странности. В углу, под присмотром лакея в расшитой золотом ливрее, стоял стеллаж, на котором аккуратными рядами выстроилась обувь. Дорогие дамские туфельки – такими Соня могла лишь любоваться в витрине Мюр и Мерилиз – перемежались с сапогами и ботиками на меху. Из-под вечерних дорогущих платьев зрительниц выглядывали ноги в шелковых чулках; мужчины так же щеголяли исподним. А на ее чулке, возможно, есть дырочка, которую она не успела залатать в суматохе предыдущего дня!
– Мне… тоже нужно снять обувь?
– Необязательно, как и мне – улыбнулся Леонид – Тактильно практически любой человек различает потоки вибраций в диапазоне от 100 до 400 герц, соответствующие музыкальным полутонам. У тех, кто не лишен слуха, эти ощушения сливаются. Ну, а глухие люди вынуждены развивать свою чувствительность. Для полноты ощущений используются также цветовые ассоциации. Каждой ноте соответствует свой оттенок на цветовом круге. Вы увидите…
Свет в зале стал меркнуть. А над роялем, напротив, вспыхнула одинокая люстра.
Краснолицый пианист снова появился в центре и раскланялся. Глухие аплодировали изо всех сил. Кто-то уже улыбался, заранее предвкушая удовольствие. Ладони же Сони похолодели и взмокли. Она вцепилась в ручки кресла, так не осмелившись дотронуться до пластины. Голицын сам вложил устройство в ее руки.
– Не волнуйтесь. У Вяхирева высокий потенциал. Если моя версия верна, у вас не будет дурных ощущений… Просто поместите пальцы сверху…
Вяхирев, залихватские отбросив полы фрака, сел на банкетку перед роялем. Аплодисменты стихли. Руки всех присутствующих опустились на пластины. А Вяхирев, залихватски щелкнув костяшками пальцев, взмахнул кистями и с силой опустил их на клавиши. И сразу круг над роялем раскололся на разноцветные сектора, очевидно, символизируя первый аккорд. Пластина под пальцами ожила. Преодолев соблазн отбросить ее, Соня судорожно сжалась, ожидая худшего. Цветовой круг мелькал все быстрей. Пальцы шекотало дрожание. А потом появился запах. Смесь нагретой солнцем хвои и аромата неведомых трав. Соне словно повеял в лицо мягкий ветер. И в тот же миг перед глазами встала белая колонна. За ней еще одна. И еще…
Белоснежные столбы уходили высоко в выгоревшее от постоянного солнцепека небо. Эти места совсем не знали влаги, по крайней мере, летом. Лишь тень сосен и кипарисов спасала посетителей, отважившихся взойти по длинным лестницам. Да, теперь Соня отчетливо видела мраморные ступени на горе. Сколько же ног здесь ступало! Люди преодолевали усталость, жажду и жару ради чего-то важного, необходимого им больше, чем вода или сон…
А вот другой пейзаж. Зеленый, ликующий, наполненный влагой от недавней грозы. Соня словно бежала по мокрому лугу, травинки щекотали ноги, и от земли тянуло влажным июльским теплом. А еще вокруг кружились люди. Их было много, и они двигались синхронно, словно детали механизма, создавая удивительный ритм, пробуждающий жизнь.
Тут пианист, очевидно, взял последний аккорд. Публика аплодировала бурно. Лица у присутствующих светились искренним, неподдельным удовольствием. Кто-то из дам повернулся к Леониду Голицыну. И вот уже вся толпа, включая пианиста, улыбается и аплодирует именно Сониному спутнику. Голицын заметно покраснел в ответ на вопросительный взгляд Сони
– Эта машина… Просто.. это я ее разработал…
К ним уже спешил Вяхирев.
– Голубчик, на ужин-то останетесь? И вы, мадемуазель…
Но Голицын замахал руками.
– В другой раз… Удачи во втором отделении!
В машине какое-то время молчали. Голицын начал первым.
– Не огорчились, что мы не остались?
– Нет. Впечатлений было в самый раз – откликнулась Соня.
Голицын кивнул, с явным облегчением.
– И как вы себя чувствовали?
– Неплохо.
– Я рад. А… что-то конкретное ощутили?
– Мраморные колонны.
Глаза Голицына сквозь зеркальце уставились на Соню с неподдельным изумлением.
– Когда именно?
– В самом начале… Я словно очутилась в некоем святилище, судя по колоннам, древнегреческом…
– А ощущения от последней части? Были ассоциации?
– Мокрая трава. Холмы. Да, это были холмы. И танец…
– Нет, вы меня разыгрываете. Признайтесь, вы видели программу?
Соня вспыхнула.
– Я в музыке не разбираюсь, так что в любом случае от моих знаний было бы немного толка. И вообще, если вы мне не доверяете…
Соня показательно отвернулась к окну. Внутри все кипело от обиды. Он даже не представляет, насколько неприятным мог стать этот опыт. Впрочем, о чем говорить, сытый голодного не разумеет…
– Простите, просто… Сегодня играли Дебюсси, номера из 24 прелюдий. Название первой пьесы – Дельфийские танцовщицы. А последняя – Холмы Анакапри. Теперь, надеюсь, понимаете?
Голицын нервно пробежал пальцами по рулю.
– И кстати, крайне интересно, что вы упомянули кружащихся людей… Финальная часть пьесы написана в ритме тарантеллы. Знаете легенду об этом танце? В Европе время от времени случались странные вспышки, что-то типа психической эпидемии. Люди впадали в глубокое оцепенение. Кожа твердела, а мускулы оставались мягкими, можно было придать любую позу. При этом больные не ели, не двигались, по сути находились между жизнью и смертью. Так вот, по преданиям, именно тарантелла заставляла больных вначале пускаться в пляс, а потом постепенно выводила обратно к реальности…
– А причина оцепенения неизвестна?
– Считается, что это следствие укуса тарантула. Но на самом деле странно, что в одно и то же время в городе появлялось столь агрессивных пауков.
– А если на них музыка повлияла?
– В каком смысле?
Соня замолчала. Похоже, она и так уже ляпнула лишнего. Голицын задумался.
– Конечно, пока очень мало известно о влиянии ритма и тонированных комбинаций на различные зоны мозга. И трансовые состояния шаманов, орфических жрецов, безусловно, могут возникать и под воздействием музыки. Но все это пока лишь теории. В любом случае, ваши ощущения проникли в самую суть композиции. И я был бы счастлив, если бы вы согласились на еще одну проверку. Я познакомлю вас с настоящим Орфом – человеком, обладающим высоким потенциалом. Вы не пожалеете, прошу!
В глазах Голицына горело такое искреннее восхищение, что Соня оторопела. Никогда до этого момента она не была для кого-то столь значимой. И потом, надо же закончить статью…
На следующий день, в половине десятого, Соня вошла в уже знакомую аудиторию, мысленно настроившись на работу с музыкантом в духе Вяхирева – пьющим, но безобидным балагуром. Однако Голицын кивнул на стоящего у окна мальчика лет десяти.
– Познакомьтесь, Софья, это Иван Пегов. Он показал прекрасный результат на эврометре, но в Эвридике пока не работал.
Мальчик пожал протянутую Соней руку важно, как взрослый. Одет он был как крестьянин, в подпоясанную ремешком рубашку. Но сапоги и штаны по размеру и даже фасонистые, а руки изнежены и мягки, как будто и не знал физической работы. Может, из купеческих? Да и внешность удивительная. Густые ресницы, волосы до плеч, как у девочки, а глаза темные, как вишни, и доверчивые.
– Проводите его? Я пока подключу пульт…
Они вошли в комнату с машиной, и мальчик остановился, совсем по-детски вцепившись в Сонину руку.
– Кашалот… Который Иону проглотил!
Соня улыбнулась.
– Я тоже сразу про рыбу подумала.
Ладонь Ивана была горячей и влажной. Соня осторожно выпустила свою руку и присела перед мальчиком на колени.
– Кашалот на самом деле не может съесть человека. Ты это знаешь?
Мальчик молчал, явно не веря.
– Видишь струны? У кашалота тоже вся пасть забита похожими. Поэтому он только планктоном питается. Даже маленькая рыбка не может пролезть.
– А Иона…
– Иону какой-то другой вид съел. Может, вообще не кит, а белая акула. Или касатка. Можем сходить в библиотеку или в дарвиновский музей, я тебе ее покажу.
Иван скептически посмотрел на Соню. Но страх немного отступил, Соня это чувствовала.
– Если хочешь, можем попробовать остаться здесь вдвоем.
– Не. Вдвоем совсем тесно будет, – разумно возразил Иван.
Вошел Голицын. Соня повернулась к нему.
– Мы готовы. Что мне нужно делать?
Все утро Соня морально готовилась к предстоящему испытанию. Но когда Голицын надел на нее уже знакомый шлем, а мальчик скрылся в жемчужной раковине, вернулась тревога.
– Ничего не слышно. Может, ему нехорошо?
– В камере почти идеальная звукоизоляция, вы же помните… – пробормотал следящий за датчиками Голицын. – И ваш динамик выключен, для чистоты эксперимента. Но вы с Иваном фактически являетесь сообщающимися сосудами. Стимуляция его зон мозга резонирует с вашими. Поэтому эффект взаимопроникновения…
В голове начало шуметь. Перед глазами поплыли мушки, светлые стены аудитории раскололись сетью трещин. Вспомнилось больница. Единственное средство – проводить бесконечно пальцем по расколу на штукатурке, словно пытаясь отыскать там единственный коридор, уводящий от боли. Соня шагнула по направлению к Эвридике, но Голицын ухватил ее за запястье.