На складе института заканчивается неприкосновенный запас стерильной посуды. Помочь берется завод «Светлана», но выпустив пробную партию, отказывается: не хватает специального кварцевого песка, который идет на выпуск радиоламп для военных радиостанций. В ЛИПКе находят выход. На склад стеклотары, что за Московской заставой, под самым носом у врага, отправляются медсестры и научные сотрудники. Днем они выковыривают из слежавшихся ледяных глыб белые водочные бутылки, а по ночам грузят их в кузова автомобилей.
Многие доноры приходят сдавать кровь со своей посудой. Школьники Смольнинского района собирают бутылки по квартирам и чердакам, приносят их в институт.
Смертность в Ленинграде растет ужасающими темпами. Возникает опасность потерять доноров и стратегический ресурс – кровь, которая стала оружием голодного города.
Руководство института бьет тревогу, и в декабре 1941 года Военный Совет Ленфронта выносит уникальное постановление о специальном донорском пайке из фондов Ленфронта. Каждому донору, в дополнение к общегородскому снабжению по первой категории (рабочей карточке), полагаются продукты из расчета 1050 калорий в день. В блокадном городе кровь становится приравненной к ценнейшим видам оружия и боевой техники. Устанавливается число штатных доноров с универсальной первой группой крови – 5000 человек.
В лютые декабрьские дни сорок первого доноры начинают получать специальное питание по норме – хлеб белый 200 г, мясо 40 г, рыба 25 г, сахар 30 г, кондитерские изделия 25 г, крупа 30 г, масло 30 г, яйцо 0,5 шт. Паек выдается на десять дней в периоды кровосдач. Помимо пайка, в день сдачи крови донору полагается обед в столовой ЛИПКа. Но рацион донорского пайка не падает в блокадном городе с неба. Специальный «донорский магазин» на Старо-Невском11 часто встречает обладателей заветных карточек пустыми полками.
К середине зимы Ленинградский институт переливания крови становится единственной «фабрикой крови – фабрикой жизни» в блокадном городе – все остальные районные станции выведены из строя бомбежками и обстрелами.
Но заявки фронта на кровь выполняются безукоризненно. Кровь и кровезамещающие препараты везут в чемоданах и специальных утепленных сумках на 2, 4 и 6 литров каждая. Везут на грузовиках в изотермических ящиках, выпуск которых налажен в ЛИПКе. Везут на лыжах и санках прямо до линии фронта.
Экспедиционный отдел посылает на фронт выездные «бригады усиления» с медицинским фургоном. Пара женщин-военврачей с пистолетами и безоружная медсестра везут «жидкость и таблетки Петрова», учат фронтовых медсестер работать с препаратами и приборами, разработанными в ЛИПКе. Одна из новинок, созданных в голодающем городе, – аппарат А. Д. Белякова для прямого переливания крови. Он становится незаменимым помощником фронтовых медиков.
На исходе страшной зимы сорок первого года военной медицине Германии удается получить потрепанную взрывом сумку с консервированной кровью и кровезамещающими препаратами из блокадного Ленинграда. Сохранившиеся бутылочки отправляют самолетом в Берлин. Анализ на новейшем электрофизическом оборудовании дает необъяснимые результаты: ленинградская кровь изменена на клеточном уровне. В Центральном госпитале Берлина кровь и «Жидкость Петрова» вливают тяжелораненым, и солдаты поднимаются с коек, полные сил и жаждущие борьбы.
Мистика!
Кровь неизвестного расового происхождения и жидкость какого-то русского доктора Петрова обладают загадочной силой! Откуда? Почему?
Светила немецкой трансфузиологии теряются в догадках. Кровь ленинградцев получает негласное название «Несломленная кровь».
Глава СС Генрих Гиммлер, идеолог тайной организации Третьего Рейха «Анабербе»12, докладывает о результатах исследования Гитлеру. На докладе тут же ставится гриф «Для узкого круга! Совершенно секретно!» Нацистский доктор Йозеф Менгеле, ставящий безжалостные опыты над заключенными в Бухенвальде, просит добыть для его лаборатории донорскую кровь из блокадного Ленинграда.
За бригадами, везущими на Ленинградский фронт трансфузиологические препараты, начинают охотиться диверсионные группы.13
За годы блокады ЛИПК дал фронту 144 тонны крови. Это 100 эшелонов стратегического военного ресурса. Так и видишь эти символические вагоны, идущие из блокадного города на фронт.
Ленинградская кровь, до сих пор остающаяся загадкой для молекулярной генетики, передается из поколения в поколение, стучит в сердцах детей, внуков и правнуков.
Некоторые генетики считают, что можно говорить об особой петербургской пассионарности, связанной с мутацией крови под влиянием экстремальных физических и психологических факторов. На коммуникативном уровне феномен блокадной крови отчетливо проявляется в гипер-энергетике при внешней эмоциональной сдержанности и немногословности, ставших характерными для нескольких поколений петербуржцев-ленинградцев.
Сейчас, когда биоинформатика легко определяет генетические гаплогруппы и устанавливает маршрут миграции наших далеких предков, блокадный след «непокоренной крови» и характерный ленинградско-петербурский стиль в поведении коренных горожан уже не кажутся красивыми вымыслами. А сами понятия о «кровной мести», «кровной клятве», «голосе крове» и «генетической памяти» переходят из былинной лексики в терминологию биоинформатики.
В июне 1944 года в стране вводится звание «Почетный донор СССР» – оно присваивалось лицам, сдавшим кровь не менее сорока раз для нужд фронта: его получают 2000 ленинградцев14. Еще три тысячи штатных доноров не дожили до сорок четвертого…
В фильме предполагается взять интервью у петербуржцев, чьи родители пережили блокаду, и немногочисленных уже – увы! – блокадников. Это известные политики, деятели науки и культуры, простые люди с непростыми судьбами и характерами. Они расскажут о чувстве города и родины, впитавшемся в них с молоком матери, с воздухом родного двора и улицы, с кровью родителей, переживших блокаду.
Октябрь 2016 г. Город-герой Ленинград – Санкт-Петербург.
Об авторе
Каралис Дмитрий Николаевич, член Союза писателей Санкт-Петербурга, автор пятнадцати книг прозы и публицистики, лауреат пяти международных и общероссийских литературных премий за прозу, публицистику и сценарий документально-исторического фильма.
Алексей ДУНЕВ
В МУЗЕЕ ОБОРОНЫ И БЛОКАДЫ ЛЕНИНГРАДА
Глазами детей двадцать первого века
Увидеть страдания прошлой войны,
Чтоб с раннего детства вложить в человека
Стремление к миру и чувство вины…
Вины за агрессию в голосе, жесте,
За слово, что с губ сорвалось невпопад.
За все мы в ответе. И дети все вместе
На злые страдания молча глядят.
Блокадные кадры, где трупы и дети,
Упрямые взгляды и сила в глазах.
Ничто так не ценится больше на свете,
Как мир на Земле и достаток в домах.
Война и Блокада для города слиты
В едином понятии – Подвиг людей.
Букеты, как память, лежат на граните.
И стелы, как стражи, среди площадей.
Глазами детей двадцать первого века
Посмотрит весь мир и увидит себя:
Погрязшего в склоках и дрязгах калеку,
Живущего глупо, планету губя.
Пусть лучше увидят глаза мальчугана
Блокаду как стойкость и силу людей!
И прошлое свято в глазах ветеранов.
И связь поколений пусть будет прочней!
Алексей ДУНЕВ, Александр МАРТУСЕВИЧ
ТРИ ГОЛОСА
Блокадная баллада
Сегодня вытащили из сумки кошелек. Был он уже старенький, потертый, заношенный. Давно собиралась купить новый. Там и денег-то было немного, чтобы из-за этого переживать и расстраиваться. Но в нем лежала мамина фотокарточка, которую всегда носила с собой. И сейчас такое чувство, как будто у маленького ребенка отняли что-то очень дорогое. И хочется плакать от тоски, обиды и бессилия.
В моем сознании все время звучит мамин голос. Я как будто постоянно веду с ней бесконечный разговор. Отчитываюсь, что произошло за день, советуюсь, как поступить, спорю, оправдывая себя и подбирая доводы для моих завиральных идей. Если раньше, когда мама была жива, от нее еще можно было что-либо скрыть, то теперь… Мама живет в моем сердце, и все, что знаю я, известно и ей.
Иногда ловлю себя на том, что говорю, как мама, именно так, как сказала бы она. Подбираю слова и использую интонации, точно те же, что слышала от нее. И эта мамина история уже стала моей. Наши голоса сливаются в один, когда звучит рассказ о страшной первой блокадной зиме в Ленинграде. Города с таким именем уже нет на современной географической карте, но он… есть, он живет в памяти нашего народа.
Мама рассказывала историю, точнее – семейное предание. Еще в детстве я выучила все наизусть.
Как сейчас помню, дочка, как первый раз отправили меня одну за хлебом. На улице страшно. Там могут налететь фашистские самолеты и бомбить. Но надо идти. Мама болеет, она лежит на кровати у стены и сильно кашляет. Самодельная печка-буржуйка сожрала почти всю мебель в комнате, и все равно не справляется со своей обязанностью. Все время холодно. Мы спим одетыми. Это было в декабре 1941 года. Самая страшная зима Блокады.
То ли от внутреннего страха, то ли от неумения, стала возиться с ключом у двери. Я ее раньше никогда до этого сама не запирала снаружи. За мной выскочил Малыш, щенок. Он еще осенью забежал к нам во двор, во время очередного авианалета, когда где-то совсем близко вдруг загрохотало, земля содрогнулась, и посыпалась штукатурка с фасада нашего дома. Я услышала жалобное поскуливание, вышла на улицу и увидела это крохотное создание, с такими большими испуганными глазами. Щенок остался у нас. Я уже была большая, мне шесть лет, а щенок маленький, поэтому – Малыш.
Вышла во двор, знакомый и родной. Но в тот день он показался мне страшным и чужим. Проходя через детскую площадку, все время оглядывалась по сторонам, чтобы увидеть кого-нибудь знакомого, с кем можно пойти дальше. Но никого не было. Осторожно вышла на проспект, но и там – никого. В мирное время наш Кировский проспект казался мне широким и красивым. А сейчас я увидела несколько тропинок между сугробами, вот во что превратился наш проспект. Пройдя два квартала, я оглянулась: Малыш плетется за мной.
– Пожалуйста, милый, не отставай, – сказала я ему.
Когда я разговаривала с Малышом, мне было не так страшно. Щенок трогательно вильнул хвостом. Я даже немного осмелела. Хлебная лавка находилась за поворотом. Пройдя еще несколько шагов, я вдруг услышала визг за спиной. Обернувшись, увидела, как двое оборванцев схватили моего щенка и тащат в подворотню, а песик скулит и трепыхается. Меня охватил такой ужас, что я даже не смогла закричать. Только шагнула в страшную темноту нависающего дома и увидела, как один из подростков бьет Малыша камнем по голове. Из-за слез, которыми наполнились глаза, я больше ничего не видела, но все уже поняла.
Мама говорила, чтобы я не выпускала щенка из квартиры, объясняла, что на улице его могут поймать оголодавшие горожане. Но как это – съесть мою собаку, я даже представить не могла. Это случилось так быстро и… ничего нельзя вернуть. Убийцы моего Малыша скрылись в подворотне. Слезы душили меня, ведь я так любила свою собаку… кроме щенка и мамы у меня никого нет! Я уже хотела повернусь назад, и вдруг вспомнила. Мама! Она же лежит больная и не может встать с кровати. А я приду без хлеба?
Страх за маму погнал меня вперед, к магазину. На углу толпились люди. Большая тяжелая дверь булочной была закрыта, а через окошечко работница выдавала небольшие свертки. Я встала за дедушкой, который опирался на палочку. Понимала, что нужно отдать карточки и мне дадут хлеб. Так делала мама. Я зажала карточки в рукавичке и так стояла, думая о Малыше. Слезы замерзали на моих щеках, превращаясь в соленые льдинки.
Вдруг какая-то женщина, как порыв ветра, налетела на меня сзади, толкнула в снег и выхватила хлебные карточки, такие дорогие для меня – ценою в мамину жизнь. Я вцепилась женщине в ногу. Стоявший впереди дед с неожиданным проворством ухватил воровку за рукав и повалил на землю.
– Ах ты тварь! Это же ребенок! – закричал он.
И тут уже вся очередь набросилась на грабительницу. Но карточки все еще оставались у нее. На всю жизнь запомнила обезумевшие глаза этой женщины. Она притянула руку ко рту и стала с остервенением и жутким рычанием жевать мои хлебные карточки. Я все еще лежала в снегу и смотрела на ту, которая решила выжить ценою жизни других. Она закашлялась, и клочок недожеванной и окровавленной бумажки оказался на снегу. Я смотрела на него и не понимала – что мне теперь делать?
Я не слышала свистков и не видела подбежавшего патруля. Все это я осознала уже позже, многократно вспоминая эту историю. Меня тряс за плечи военный:
– Как тебя зовут?
Голос долетал как будто издалека. Я не сразу ответила.
– Галя.
– Где ты живешь? – он держал меня за руку и осторожно вытирал слезы с моего лица, но я молчала, видимо, я не могла говорить…
Опомнилась, уже сидя на мягком диване, в правой руке у меня ложка, которой я ем похлебку, а в левой… о боже… плитка шоколада! Никак не решалась развернуть обертку. Оказалось, что подобравший меня офицер, не добившись адреса, привел, а точнее, как куклу, принес меня к себе домой. Только поев и отогревшись, я рассказала, что мою маму зовут Людмила и мы живем на Кировском проспекте.
Сергей Леонидович, так звали моего спасителя, отвел меня домой. Товарищ капитан – мой новый друг – вернулся на следующий день с доктором и продуктами. Это, наверное, все, что у него тогда было. Оставленные еда и лекарства, а еще любовь к жизни и дочери, подняли маму на ноги. Меня так и не решились отправить на большую землю. Сергей Леонидович поддерживал нашу семью. Он помог оформить новые хлебные карточки и с тех пор часто заходил к нам. Он служил в охране военного завода, сопровождал ремонтные бригады, отправлявшиеся на передовую для восстановления подбитых танков. А семья его: жена и дочь – погибла во время артобстрела. Вскоре после Победы, мама и мой друг, капитан, поженились.
Всегда чувствовала, что за мамой стоит какая-то мистика. В детстве легко верится в волшебство. Еще до войны каждый вечер у двери мама делала какие-то пассы и что-то нашептывала, отгоняя от дома беду. Выразить это словами практически невозможно. Это чувствуешь кожей и видишь внутренним зрением памяти.
В наши сытые семидесятые, будучи уже школьницей, я просила:
– Мама, расскажи еще о блокаде.
– Я же ребенком была, кроме той истории с хлебными карточками, мало что помню. Холодно и голодно было… но все понимали – война. Поговори с бабушкой – она больше помнит.
Бабушка не любила говорить о войне… но то, что она поведала мне незадолго до своей смерти, навсегда останется в моей памяти.
Назвали меня Людмилой благодаря русскому поэту. Нет, не Пушкину, а Жуковскому. Отец, подтрунивая, часто обращался ко мне: «Где ж, Людмила, твой герой? Где ж твоя, Людмила, радость?» И звали меня в семье Людмилой, и никаких уменьшительных вариантов не принималось. Так вся жизнь прошла под звездой баллад Василия Андреевича.
Глупые мы были, девчонки суеверные. В голодный 1924 год собрались мы погадать. Заправляли гаданием мои подруги – сестры Татьяна и Ольга. Ольге, как и мне, было уже шестнадцать, а сестра, кажется, на год нас старше.
18 января всегда считался самым правдивым днем святочных гаданий.
Раз в крещенский вечерок Девушки гадали…
Татьяна заставила нас снять с себя нательные крестики и пояса, развязать все узелки на одежде и распустить косы.