После приветственного рукопожатия он провел меня в свой отдел, где в сигаретном дыму сто машинок разом бешеным стаккато выстукивали последние новости.
– С тех пор как Майк Бергер умер, у нас тут тоска. Целый месяц уже. – Уолт кивнул в сторону стола, где рядом с машинкой в чехле стоял стакан с поникшей красной розой.
Под треск и стрекот отдела литературной обработки я прошел за ним к столу в середине зала. Там в сетчатом лотке для бумаг лежал толстый коричневый конверт. Внутри – куча пожелтевших вырезок.
– Слушай, а если я кое-что из этого заиграю, а?
– Вообще-то, это не положено. – Уолт пальцем подцепил шерстяной пиджак, висевший на спинке крутящегося кресла. – Так. Я пошел обедать. Конверты в нижнем ящике. Главное, ничего не потеряй, и тогда совесть моя будет спокойна.
– Уолт, ты – гений! Если тебе когда-нибудь…
– Знаю-знаю. А ты не безнадежен, хоть и читаешь свою «Джорнал Американ».
Уолт помахал кому-то из редакторов в отдельном загончике и неуклюже затопал к выходу, огибая столы и обмениваясь шуточками со своей журналистской братией. Я сел на его место и принялся изучать содержимое конверта.
Большая часть вырезок была не из «Таймс», а из других газет и журналов. В основном в них говорилось о выступлениях Джонни с оркестром Симпсона по прозвищу Паук. Там же было и несколько больших статей о нем – эти я изучил как следует.
Он был сирота, подкидыш. Некий полицейский наткнулся на коробку с младенцем, завернутым в одеяло, к которому была приколота записка с именем и датой рождения: 2 июня 1920 года. Первые месяцы жизни Джонни провел в Доме малютки, что на Восточной Шестьдесят восьмой улице, после чего был переведен в детский приют в Бронксе. В шестнадцать лет он жил уже сам по себе и работал в ресторанах помощником официанта. Год спустя он начал петь и играть по придорожным забегаловкам на севере штата, а в тридцать восьмом его «открыл» Паук Симпсон. В скором времени юноша уже собирал залы с оркестром из пятнадцати человек. В сороковом году у него был недельный ангажемент в театре «Парамаунт», и за ту неделю он поставил рекорд посещаемости, который смог побить лишь Синатра в сорок четвертом, когда был на пике. В сорок первом году было продано больше пяти миллионов его пластинок. Поговаривали, что его доходы перевалили за семьсот пятьдесят тысяч.
За этим последовало несколько заметок о том, что Джонни был ранен в Тунисе. Кто-то писал даже, что «по имеющимся данным, певец погиб». Потом ничего: ни о госпитале, ни о возвращении Джонни в Америку.
Я перебрал остальные вырезки и сложил небольшую стопочку из того, что хотел оставить себе. Там, среди прочего, были два глянцевых снимка из фотоателье. На одном Джонни был в смокинге, темные волосы намертво склеены бриолином в подобие волны. На обратной стороне был штамп с именем и адресом его агента: «Уоррен Вагнер, театральный агент. Бродвей, Брилль-билдинг, 1619, тел. 9–3500».
На другой фотографии, помеченной сороковым годом, был запечатлен оркестр Симпсона в полном составе. Джонни стоял сбоку, сложив руки на груди, как мальчик из церковного хора. Рядом с каждой фигурой было подписано имя музыканта.
Еще я взял три вырезки, которые как-то выпадали из общей картины.
Во-первых, фотография из журнала «Лайф»: на ней Джонни с бокалом в руке стоял, облокотившись на небольшой рояль. Звездный мальчик пел, а аккомпанировал ему черный пианист Эдисон Свит по прозвищу Ножка. Все это дело происходило в баре Дикки Уэллса в Гарлеме.
Во-вторых, статья из «Мира джаза»: если верить журналисту, Джонни был до крайности суеверен и, когда бывал в Нью-Йорке, то каждую неделю наведывался на Кони-Айленд[6] к гадалке, цыганке по имени мадам Зора.
В-третьих, колонка светских сплетен Уолтера Уинцелла от 20 ноября сорок второго года. Сообщалось, что Джонни Фаворит разорвал двухлетнюю помолвку с Маргарет Крузмарк, дочерью Итана Крузмарка, судовладельца и миллионера.
Я взял из нижнего ящика коричневый конверт и спрятал в него свою добычу. Потом по вдохновению вынул фотографию Джонни и набрал отпечатанный на обратной стороне номер театрального агента Вагнера.
Раздался бодрый голосок секретарши:
– Компания Уоррена Вагнера.
Я представился и попросил аудиенции. Мне назначили на двенадцать.
– Только у него в полпервого встреча, так что он сможет уделить вам всего несколько минут.
– Ничего, уложусь.
Глава 8
«Все улицы в мире делятся на две категории: Бродвей и грязный закоулок» – сие авторитетное заявление сделал в пятнадцатом году Артур Байер по прозвищу Клопс, чью колонку в «Джорнал Американ» я читаю каждый день уже не помню сколько лет. Возможно, в пятнадцатом году все так и было – не знаю, ибо не видел. Даже вполне вероятно, ведь то была эра роскошных театров, роскошных ресторанов и роскошных красоток Зигфельда[7]. В мое же время Бродвей напоминал именно закоулок с тирами, забегаловками и утлыми лотками торговцев хот-догами. От златого века, воспетого Клопсом, вдовствующими герцогинями остались только башня «Таймс» и гостиница «Астор».
Контора Вагнера располагалась в доме под названием Брилль-билдинг на углу Бродвея и Сорок девятой улицы. Я шел от Сорок третьей и пытался вспомнить, какой была Таймс-сквер в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Многое изменилось с той поры.
…Сорок третий, зима, канун Нового года. Армейский госпиталь съел у меня год жизни, но вот я наконец на свободе, с новым лицом и терять мне нечего, кроме пары монет в кармане. Остальное мое имущество – водительские права, справка о демобилизации, солдатский жетон и прочее – перекочевало вместе с бумажником к карманнику, обработавшему меня в тот вечер. Меня несло и крутило в огромной толпе среди мерцания неоновых реклам. Прошлое, как змеиная шкура, сползало с меня: вот он я, без документов, без дома, без денег, и план моих действий состоит из единственного пункта: добрести до центра города. Час ушел у меня на то, чтобы от входа в театр «Палас» добраться до середины площади, где по двум сторонам глядят друг на друга «Астор» и знаменитый «Бонд», магазин мужского платья, где впервые появились костюмы с двумя парами брюк. Я стоял и смотрел, как золотой электрический шар падает на крышу башни «Таймс»[8]. Еще час, и я был там. Тогда-то я и увидел свет в окнах детективной конторы «Перекресток» и по какому-то наитию пошел на него. Так я познакомился с Эрни Кавалеро и получил свою нынешнюю работу.
В те дни здание «Бонда» венчали непомерной высоты бутафорский водопад и два нагих колосса: мужчина и женщина. Сегодня на их месте возвышаются две гигантские бутылки с надписью «Пепси-Кола». Я думал иногда: что же случилось с гипсовыми людьми? Может быть, они и сейчас там, на крыше, спят, закованные в листовое железо, словно личинки в коконах?
У входа в Брилль-билдинг мотался взад-вперед бродяга в потрепанной шинели, бормоча «сволочь!» на каждого встречного. Дойдя до конца узкого Т-образного коридора, я сверился с перечнем контор и обнаружил имя Вагнера в окружении десятков столь же славных имен. Тут были и боксерские импресарио, и рекламные агенты фирм грамзаписи, и сами эти фирмы, впрочем, весьма сомнительные. Я поднялся в скрипучем лифте на девятый этаж и, порыскав в полутемном коридоре, обнаружил нужную мне дверь. Контора Вагнера располагалась в угловой части здания и представляла собою несколько сообщающихся кроличьих садков.
Когда я вошел, секретарша подняла голову от вязания:
– Вы мистер Ангел? – спросила она, перегнав во рту жевательную резинку.
Я подтвердил ее догадку и извлек из кармана свой «рабочий» бумажник, а из него – липовую визитку. Сегодня я был мистер Ангел, представитель страховой компании. Хорошо иметь приятеля – владельца типографии. Благодаря ему я овладел десятком ремесел, от юриста-транспортника до профессора зоологии.
Девица зажала мою визитку блестящими ноготками, выкрашенными в цвет зеленого жука-короеда. Природа наделила ее пышным бюстом и стройными бедрами, и оба эти достоинства ей удалось эффектно подчеркнуть посредством пушистого розового свитера и узкой черной юбки. Что касается цвета волос, то тут налицо было стремление к медно-платиновому колеру.
– Минутку подождите, – продолжала она, улыбаясь и не переставая жевать. – Вы пока присядьте, что ли…
С этими словами девица прошагала к двери с табличкой «Не беспокоить» и, единожды стукнув по ней костяшкой, вошла. Напротив этой двери была другая такая же, с такою же точно табличкой. Стены были увешаны фотографиями, на которых в рамке и под стеклом убиенными бабочками замерли выцветшие улыбки. Я огляделся и нашел фотографию Джонни Фаворита – точно такую же, как та, что я держал под мышкой в коричневом конверте. Она висела на левой стене, довольно высоко, рядом с портретами чревовещательницы и толстяка, играющего на кларнете.
За спиной у меня открылась дверь, и девица произнесла:
– Заходите, мистер Вагнер вас ждет.
Я поблагодарил ее и вошел в клетушку вполовину меньше первой. Фотографии на стенах были поновей, но и здесь улыбки уже поблекли. Большую часть кабинета занимал деревянный стол, весь в ожогах от сигарет. За столом сидел молодой человек в жилете и брился электрической бритвой.
– Пять минут. – В подкрепление своих слов он растопырил пятерню.
Я поставил дипломат на вытертый зеленый ковер и принялся наблюдать за молодым человеком. Он был ржаво-рыж, кучеряв и веснушчат. Очки в роговой оправе не прибавляли ему солидности: на вид ему было года двадцать четыре. Ну, может, немного больше.
– Простите, вы мистер Вагнер? – поинтересовался я, когда бритва умолкла.
– Да.
– Мистер Уоррен Вагнер?
– Он самый.
– Но вряд ли вы могли быть агентом Джонни Фаворита?
– А-а. Так это мой отец. Я – Уоррен Вагнер-младший.
– Ага. Значит, мне нужно к вашему отцу.
– Вам не повезло: папа четыре года как умер.
– Понятно.
– А что у вас там за дело? – Вагнер откинулся в кресле, обитом кожзаменителем, и сцепил руки на затылке.
– Понимаете, Джонатан Либлинг значится как получатель по одному страховому полису, а адрес указан ваш.
Вагнер-младший засмеялся.
– Деньги небольшие, скорей всего, подарок от старого поклонника. Так вы мне подскажете, где его искать?
Вагнер чуть на пол не свалился от смеха:
– Ну и дела! Джонни Фаворит – новоявленный наследник! Нет, это просто комедия!
– А что тут, собственно, смешного? – спросил я.
– Что смешного? Да то, что он уже лет двадцать как в психушке. И в голове у него не мозги, а пюре!
– Действительно забавно. Вы всегда такой остроумный?
– Да нет, вы не поняли. – Он снял очки и вытер глаза. – Папаша крупно погорел на этом Фаворите. Он его выкупил у Паука, все деньги вложил, сам остался без штанов, а только пошли барыши – этого подлеца призвали. Там и с киношниками контракты были, и бог знает что еще. Нет, каково, а? Парень стоит миллион долларов, так они его отправляют в Африку, а обратно привозят мешок картошки.
– Не повезло.
– Не то слово! Отец после этого так и не оправился. Все ждал, что Фаворит вдруг выздоровеет. Тогда, мол, он ему устроит шикарное возвращение и станет Ротшильдом. Так и не дождался, бедолага.
Я встал.
– А как называется больница? У вас адреса нет?
– Спросите у секретарши. У нее должно быть где-то.
Я поблагодарил Вагнера за аудиенцию и вышел. Секретарша нашла и выписала мне адрес клиники имени Прозерпины Харвест.
– А вы, часом, не бывали в Покипси? – спросил я, пряча листок в кармашек рубашки. – Чудный городок.
– Что вы! Да я и в Бронксе ни разу не была.
– И в зоопарке не были?
– В зоопарке?! Да что я там забыла?
– Ну, не знаю. Съездите как-нибудь, может, понравится.
Последнее, что я увидел, закрывая за собой дверь, был ее безмолвно округлившийся рот и розовый язык с комком жевательной резинки в обрамлении красной помады.
Глава 9
На первом этаже Брилль-билдинга по обе стороны от входа на Бродвей было два бара. В заведение Джека Демпси стекались на водопой любители бокса, «Площадка» же, что на углу Сорок девятой, была местом встреч музыкантов и композиторов. Снаружи голубые зеркальные стекла обещали прохладу каприйских гротов. Внутри помещалась обычная пивная.
Я прошел вдоль стойки и нашел того, кого искал: Кенни Помроя. Кенни аккомпанировал певцам и писал аранжировки, когда меня еще и на свете не было.
– Ну что, Кенни, как делишки? – бросил я ему, взбираясь на соседний стул.
– Кого я вижу: Гарри Ангел, великий сыщик! Где пропадал, а?
– Да закрутился как-то. А что это у тебя стакан пустой? Так, сиди, сейчас мы все исправим.
Я подозвал бармена и заказал себе «Манхэттен», а Кенни – еще виски.
– Ну, твое здоровье. – Кенни поднял стакан.
Кенни Помрой был лысый толстяк с носом грушей и целым каскадом подбородков. Он носил костюмы в ломаную клетку и сапфировый перстень на мизинце. Кроме репетиционного зала его можно было найти только здесь, в пивной «Площадка».
Потрепавшись немного и вспомнив минувшие дни, мы перешли к делу.
– Что это тебя к нам занесло? – спросил Кенни. – Все злодеев ловишь?
– Да не то чтобы… Есть одно дело, нужна помощь.
– К твоим услугам.
– Джонни Фаворит – это что за тип такой?
– Фаворит? Что это тебя на древность потянуло?
– Ты его знал?
– Да нет. Видел пару раз, еще до войны. Последний раз вроде бы в Трентоне, в «Звездном салоне».
– Так. А последние лет пятнадцать не доводилось встречать?
– Ты что, он помер давно!
– Помер – да не совсем. Он сейчас в клинике на севере штата.
– Ну и как бы я его встретил, если он в клинике?!
– Ну, не всегда же он там лежит. Посмотри-ка вот. – Я достал из конверта фотографию симпсоновского оркестра и протянул Кенни. – Который из них Симпсон? А то тут не подписано.
– Симпсон – на барабанах.
– А что он сейчас делает? Все со своим оркестром?
– Нет. Из барабанщика никогда хороший солист не получится.
Кенни задумался, потягивая виски, и собрал на лбу целую сотню морщин до самой макушки.
– Знаешь, в последний раз он, по-моему, работал на студии, где-то на побережье. Попробуй-ка позвонить в Кэпитол-билдинг Натану Фишбину.
Я записал имя себе в книжечку.
– Еще кого-нибудь знаешь?
– С ихним тромбонистом я играл как-то в Атлантик-Сити. Лет сто назад, правда. – Кенни ткнул куцым пальцем в фотографию. – Вот он, Ред Диффендорф. Сейчас у Лоренса Велка[9] играет.
– А остальные? Их где искать?
– Имена знакомые. Играть-то они все до сих пор играют, а вот кто где – неизвестно. Придется тебе тут поспрашивать или в профсоюз позвонить.
– Ладно. А знаешь такого Эдисона Свита? Негр, на пианино играет.
– Ножку-то? Еще б я его не знал! Такого второго нету! У него левая, как у Арта Татума[10]. Высокий класс. Ну, этого искать не надо. Он лет пять уже в «Красном петухе» играет. Это на Сто тридцать восьмой.
– Кенни! Ты просто кладезь. Отобедать со мной не желаешь?
– Не имею привычки. А вот выпить – выпил бы.
Я велел официанту повторить, а себе заказал еще бургер с сыром и к нему – жареной картошки. Пока готовился мой заказ, я нашел таксофон и позвонил в Американскую музыкальную федерацию. Представился как внештатный журналист, пишущий статью для журнала «Лук»[11], и сказал, что хочу взять интервью у музыкантов из бывшего оркестра Симпсона.
Меня соединили с девушкой, ведающей членскими списками. Чтобы расположить ее к себе, я пообещал, что упомяну в статье об их профсоюзе, а потом продиктовал ей имена музыкантов и кто на чем играл.
Я ждал минут десять, пока она перебирала свои бумаги. Итак, из пятнадцати человек четверо умерли, а еще шестеро больше не значились в списках. Девушка дала мне адреса и телефоны оставшейся пятерки. Диффендорф, тромбонист, ныне играющий у Велка, живет в Голливуде. Сам Паук тоже обосновался в тех краях. Остальные трое в Нью-Йорке. Был еще саксофонист Вернон Хайд (корреспонденцию направлять на адрес студии «Эн-би-си»), затем Бен Хогарт – трубач, проживает на Лексингтон-авеню и еще Карл Валински из Бруклина. Этот играет на тромбоне.