– Да понимаю я, – Марат почесал затылок. Он унюхал запах виски чуть раньше, чем по маслянистому блеску глаз полкана понял, что тот поддал. Ну так, чуток, это понятно. Он бы тоже поддал, если б начальником был. – Но дело большое слишком, я его долго тянуть буду, а тут бытовухи еще хватает.
– Бытовуху я припрятал пока, – полкан стукнул ладонью по ящику стола, – пару дней поработай по вчерашнему трупу, может накопаешь что. И еще, пополнение у нас, щегол сегодня придет, лейтенант необстрелянный, после академии. Я нагружу его сегодняшним делом, пусть со свежими силами попробует поработать, заодно себя покажет.
– Это опасная работа, Олег Семеныч, – сказал Марат. – С ходу в такой омут…
– Ах, опасная? – с подозрительным сочувствием воскликнул Озеров. – Да что ты говоришь? Очень страшная еще, наверное? У нас убойный отдел, бляха, забудь слово «опасная». Походит, показания возьмет, посмотрит, для начала ему хватит. А там, глядишь, и в продажи уйдет. Как половина оперов московских.
ГЛАВА 2
Ночь начиналась странно. Родион проснулся, едва стукнуло два часа. Лежал, глядя, как за окном сыплет белое зерно, вдыхал струйки сквозняка, слушал приглушенные шумы города, клекот льдинок по жестяному карнизу, думал о работе. Первый день все-таки. И сразу убойный отдел, оружие, значок. А вдруг не получится?..
Родион поднялся, уборная поплыла навстречу, старая, как и весь дом. И сама ванна была как заношенный чугунный башмак. С ее поверхности давно сползла эмаль, обнажив желтые стенки, местами поеденные плесенью. Кто-то из соседей смыл воду в унитазе, слышно не было, но в раковине начало ворчать и булькать, верный признак опорожнения поблизости. Дом этот как бабка на лавочке, обо всем докладывает. Наконец с шипением вода полилась и из его крана – рыжеватая, пахнущая хлоркой. Тихо, но надсадно, заревела водопроводная труба. Отчаянно заклокотал бачок, словно жаба сосала из него Кока-Колу. Родион вздохнул, хорошо – горячую не отключили.
В зеркале отразилось лицо пацана лет двадцати пяти. Да нет, мужик уже. Русые волосы ежиком, чуть длиннее на челке, голубые глаза, скулы сильные и подбородок волевой. Родион улыбнулся, вполне ничего, пора подселить сюда даму-другую, пока не найдется та, что… Ну, в общем, найти ее непросто. Он склонился над раковиной, и от неловкого движения боль вонзилась в печень. Вчерашняя драка напоминала о себе. Отморозки приставали к девчонке в переулке, он и заступился. Одного успел обезвредить, зато остальные уже его уронили, и лежащему в луже измочалили ребра. Зато девчонка цела. Москва стоит обедни.
Лейтенант повернул кран, отсекая горячий поток, умылся. Вода обожгла холодом, смывая с лица тревогу. Вернулся в постель – в деревянном нутре жалобно и гулко скрипнуло.
Родион лежал с закрытыми глазами и пытался вспомнить сон, заставивший пробудиться. Ничего в голову не лезло, все стерлось. Классика: кошмары отпечатываются в памяти, а приятные сны улетают, не успеешь ощутить себя кем-то стоящим. Спасителем человечества, например. Дальше сам домысливай, мечтай. Минуту назад ты находился посреди цветных декораций, в центре событий, а потом раз, и все, серость одинокой однушки, доставшейся в наследство от матери.
В квартире было холодно, батареи чуть грели. Единственное, за что он любил позднюю осень: рано темнеет и лиц людей на улицах не разглядеть. А так бы махнуть куда потеплее. Вот, в Сочи, например, или в Крым… Нет, к Москве он привык, хотя и провел детство в провинции. Тут центр, все самое интересное, жизнь кипит. Но свалить хотелось… Глупые мечты. Никуда он не свалит, через несколько часов вставать и в отдел, устраиваться блюстителем закона.
Спать больше не хотелось, зато глотка зачесалась от волнения. Романтика убойного отдела бередила душу. «Пальба, трактиры, стычки, шпаги, кони, и буйный пир от схватки до погони…» Не важно, труп ты или еще живой, – когда поступает сигнал, нужно сорваться с места и выехать на задание. Д’Артаньян ждать не будет.
Лейтенант поднялся, босиком прошелся по скрипучему в черных глазках линолеуму, забрел в кухню. Свет не стал включать, в холодильнике есть лампочка, для его нужд достаточно. Открыл дверцу – лампочка сиротливо замигала среди продуктов. Кастрюля с супом на неделю, колбасы копченой палка несгибаемая, как жезл ментовский, хоть демонстрации ей разгоняй, сыр, плесенью уже покрылся. В ведро. Только лез не за этим. Водка непочатая, Бельведер, ну и название, еще и в чехле из проклепанной телячьей кожи – с Де Сада шкуру сняли. Дорогая, говорят. Друзья как лучшему выпускнику летом подарили. Ну как лучшему, средненькому по оценкам, на самом деле, но одарить решили именно его. Пора попробовать.
Литровая бутыль сверкала зернистыми тюленьими боками. Родион свинтил крышку и глотнул ледяной водки. В животе разлилось горячее, на языке стало горько. Полегчало вроде. Подумал, и залил в себя еще пару глотков, вперившись в окно. Ноги стали мягкие, как воздухом накачанные, в голове посвежело.
Родион небрежно роется в холодильнике, закусывает колбасой, потом снова заходит в ванную, чистит межзубное пространство нитью, удаляя кусочки мяса – человеческий рот кишит бактериями, их там больше, чем у бешеной собаки. Возвращается в комнату, думая о том, поранил десну или нет. Саднит, зараза. Сплевывает под ноги, слюна кажется красной, во рту появляется железистый привкус. Лейтенант чертыхается и повторно идет в кухню, делает еще глоток водки. Кажется, нормально. И выпивка, и дезинфекция в одном флаконе.
Валяется еще пару часов в потугах заснуть, созерцает неровно оштукатуренный потолок с паучьими трещинами, зажмуривается, застегивает себя в ночь, как в спальный мешок. Настенные часы тикают стрелкой, Родион относится к секундам потребительски, считает их, как овец. Наконец по сужающейся радужке сознания проваливается в кроличью нору.
Где-то над ухом начинает звенеть будильник. Родион шарит пятерней, прихлопывает наглеца. А потом резко открывает глаза. Стоп! 6:30. Петухи еще зевают на заборах, а утро уже наступило… Замерев, он лежит несколько минут на смятой простыне, чуть прикрытый одеялом. Лежит с взъерошенной прической и тупым выражением на лице, как будто пил водку ночь напролет. Он подозрительно смотрит в окно, ожидая чего-то. То ли прихода весны, то ли светлого будущего.
Утро – препоганейшее время суток. Еще и осенью, когда светает уже после того, как ты вышел на улицу и поперся на работу. Классики воспевали осень – само собой, если ты помещик с рулонами «Ленского» и «Чацкого» в карманах, и тебе не надо вставать спозаранку… ну, может быть. А что говорят крестьяне? Осень и зима – идите на… На работу.
– Вставай, лежебока!
Родион тянет себя из постели, не выспался. Смотрит в окно, на улице темно, понурые люди бредут к метро, садятся в заставившие весь двор автомобили. Все спешат на работу, и никто этому утру не рад.
Прямо перед его окном, как бельмо на глазу, торчит, небрежно отодвинув соседние хрущобы, тридцатиэтажный дом: с огороженной от мира территорией, секьюрити и камерами наблюдения. Дом для богатеньких, но сам урод уродом, напоминает живую пирамиду, которая из-за генетической болезни растет не переставая уже несколько веков. Вокруг пирамиды тонкий пояс домов среднего класса, а еще дальше, то есть ближе к Родиону – трущобы Рио-де-Жанейро, только не из фанеры, а из плит каменных, климат все-таки не тропический. Зато концепция выдержана строго: облезлые типовухи, где обретается масса неудачников, занятых на самых престижных, кхм, работах.
И погода всегда жуткая, хмарь лохматая. Родион скосил глаза вниз: тротуар блестит после дождя, газон с жухлой травой сосет влагу за бордюром. Собака в ошейнике отбежала на этот самый газон, присела, выгнув спину, будто в агонии, Родион почувствовал, как бедное существо мучается, тужась, потом исторгает пирамидального жанра скульптурку. И хозяин тоже на газоне топчется, какает пеплом от Мальборо: изо рта пар столбом, а из ноздрей двумя струйками тонкими.
Родион принимает прохладный душ – на ледяной не решается, бреет обнаглевшую щетину, полирует эмаль зубным пастырем, отпускает кариес. Десна еще саднит, но крови нет.
Заваривает Нескафе, поднеся спичку к грязно ухнувшей газом плите, и возвращается в комнату, включает телевизор. ОРТ вещает прогноз погоды. Ведущий бодр и свеж, он активно жестикулирует, объясняя, какой пиздец накроет Москву вместе с осадками. Телевизор демонстрирует улыбающееся лицо, берет крупно улыбку, зыбко выбивающуюся из-под усов, на этом прогноз заканчивается.
Одежда лениво вползает на тело. Белая чуть мятая рубашка – так и не смог сберечь от заломов, черные деловые брюки и лакированные ботинки. Демисезонная куртка «Коламбия», не должно продуть. Зимнюю лень надевать, налегке привычнее.
Мебель источает запах раритетного дерева, сдобренного полиролью и клеем. Родион глубоко вдыхает квартирный пот, выходит, на этаже натыкается на помадное сообщение: «Привет я Рапунцель Класика рубли Анал за валюту!» и номер телефона этой самой Рапунцель. Почему бабка соседская не сотрет рекламу начинающей интердевочки? Ясно же, Родиону стыдно к помаде прикасаться. Как там у Кунина в оригинале: «и снова покатились мои рабочие сутки»? Хоть штабелями эти сутки укладывай – неделю назад намалевано, и не тускнеет, зараза, намекает: тебе, парень, в жизни ничего не светит, позвони и купи любовь. Ее теперь тоже можно.
Лифт кто-то вызвал, Родион дожидается, остервенело тыкая в прожженную зажигалкой кнопку. В невидимой шахте долго гремит, вертикальный катафалк прибывает не скоро, а когда распахивает дверцы, Родион шагает как в африканскую ночь. На ощупь отыскивает нужную прослезившуюся пластиком клавишу, спускается с седьмого этажа своей девятиэтажной хрущобы. Недавно он узнал, что формат девятиэтажек так популярен по очень простой причине: ГОСТ допускает один лифт на подъезд. Лимита. Сами на своем одном лифте ездите. Кстати, в пятиэтажках лифт по ГОСТу вообще не нужен. Правда, сам Хрущев тут не при делах был. Сказали, бараки расселять надо, он расселил. А дорогие фасадные сталинки строить – на всех таких домов не хватит. С потолками то под четыре метра – знайте свое место.
Родион своего места если не знал, то догадывался, когда мимо лениво проехал членовоз, из теней пассажирского окна его осмотрели как товар, разве что бирку не повесили. Но классовой ненависти это почему-то не вызывало, лейтенант вышагивал по Старой Басманной к остановке и глядел на мир свысока.
Асфальт сверкает глянцевым ледком, от него вниз тянется еще один, перевернутый город. Родион идет по грани между настоящим и бутафорским мирами. Полнеба закрыто тучами, но на востоке чисто, дрожащее с бодуна солнце тяжело ползет по синей тверди, вскарабкиваясь над панельным городом, взбираясь по домам, как по расщелинам в скалах.
Людей на улице довольно много, еще не успели попрятаться по офисам, поэтому спешат. Только бомжам все до фени. Местная достопримечательность Витторий, затянутый в горчичный с красными полосами свитер, как у Фредди Крюгера, не изменяет утренней традиции. Сидит на лавке, пыхтит папиросой, в глазах похмельная скорбь. Когда Родион идет мимо, он раздвигает губы, из пересохшего горла выползает что-то сиплое. Сказать не получается, бомж пытается прочистить гортань, словно она изнутри поросла ржавчиной. Родион улыбается, не останавливаясь. Витторий разочарованно машет рукой, достает из-под воротника поллитровую «Жигули», откупоривает запотевшую бутылку, с трудом подцепив крышку зажигалкой. От натуги бродяга напоминает фэнтезийного персонажа, разрывающего пасть чудовищу. Жестянка летит вниз и катится по асфальту. Кадык бомжа дергается, янтарная медь в запрокинутой бутылке убывает на добрую половину, когда Родион успевает отвести взгляд.
Жуть, да и вообще, все вокруг выглядит взъерошенно. Даже машины, стоящие в пробке, похожи на немытых котов, которых кто-то дразнил или пугал. Проходя кофейню, Родион разглядывает обклеенные как попало стены. Рекламные плакаты, целые и наполовину оторванные, свежие и помутневшие от времени. Запустение читается во всем этом, грязно, и воздух какой-то… Лет через двадцать может и вдарит ностальгия, а пока неуютно.
Небо быстро заволокло серой пеленой. Та сменилась тучами, а тучи превратились в огромную угольно-черную глыбу, широкую и тяжелую, как Карпаты. Взвился ветер, начал сдувать с земли одинокие снежинки. Не врал усатый, уже накрывает. Верно говорят: мы лжем тому, кого любим. Останкино живых ненавидит. Сперва ветер толкал в спину, настойчиво призывая ускориться, потом свистел то справа, то слева, а под конец злорадно набросился спереди.
Резко похолодало, ветер больно злой, щеки ожгло. При каждом вдохе в ноздри забивалась ледяная махорка. Бывает и январь теплый, а ноябрь он такой ноябрь.
К остановке подкатил неспешный автобус, в этот момент за тучей вспыхнуло солнце. Столб дыма за автобусом в лучах восхода окрасился бензиновой радугой, как павлиний хвост, над асфальтом разлился удушливый запах отработанного топлива.
Родион сложил свое туловище в железный кэб, потер озябшие руки. Внутри полно людей, едущих молча. Лица постные, да, все любят утро. Снег начал искрить под яркими лучами, аж глаза режет, будто каждая снежинка – солнце в миниатюре. Родион морщился, смежал веки.
Автобус простоял в пробке минут двадцать, и вчерашний студент попал в отдел с опозданием. Он вбежал на КПП, оказавшись перед скособоченной П-образной стойкой. За ней, стиснув в ладони телефонную трубку, сидела женщина бальзаковских лет. Вторая, стройная и молодая, в юбке выше колена, стояла перед регистратурой и демонстрировала свои затянутые в черный капрон ноги.
– Да, Андрей Михайлович, вы как всегда правы, – томно произнесла женщина, касаясь губами микрофона. Все ее естество излучало искренний интерес. Еще секунда – и лицо тетки скукожилось, как елдак на морозе.
– Здрасьте, – Родион откашлялся смущенно. Телефонистка его не интересовала, а вот ее собеседница… Красотуля, еще и в погонах… бередит воображение! Его жена может будущая.
Девушка воззрилась на гостя через плечо и улыбнулась, невинное кукольное личико без единой мысли любого приведет в восторг.
– Думаю, пора вешать трубку, – сказала она регистраторше, разглядывая лейтенанта.
Женщина в кресле, еще сильнее стиснув трубку телефона, будто ждала, что аппарат сейчас украдут, спросила у Родиона:
– Что вам угодно?
– К Олегу Семенычу Озерову. Меня ждут, – добавил зачем-то.
– Паспорт давайте.
Родион протянул документ, тетка срисовала данные. Девушка вернула взгляд на место, но лейтенант почуял аромат ее духов, и сердце забилось чаще. Он представил, как в одиночку борется со всей городской шушерой, и милаха в восторге падает в его объятия.
– Третий этаж, налево. Там подписано.
А потом они женятся, заводят пару карапузов. Она конечно же берет воспитание на себя, а он продолжает ловить преступников, и город склоняется к его ногам.
– Молодой человек! – тетка строго лупит зенки на него из-под набрякших бровей, продолжая нянчить телефонную трубку. – Не спим!
Ага, Готем, блин. И помечтать не дадут.
– Спасибо, – буркнул он под нос, забирая документ.
Холл на первом этаже оказался небольшим и прохладным. Справа и слева тянулись двери с разнообразными табличками, впереди – широкая лестница на второй этаж, покрытая вытертой красной дорожкой. Отыскав на стене доску объявлений, Родион почитал вывешенные на ней бумаги: розыск, реклама, номера горячей линии. Помявшись для порядка, он пошел в указанном направлении, не зная, огорчаться ему или радоваться. Ладно, знакомство можно отложить. Сейчас в программе другая встреча.