Согревшись, Родион отрегулировал душ так, что тугие ледяные струи обжигали кожу, а потом еще раз повернул краник, обливаясь кипятком. Выдавил из бутылочки, закрепленной в хромированном держателе, лужицу жидкого мыла для рук и использовал ее как шампунь. Включил напор на максимум. Капли – дробинки свинцовые, по плечам и по спине хлестали. Вытерся жестким полотенцем, точно наждачкой прошелся.
Рябинин смотрел на свое отражение в квадратном зеркале, криво повисшем напротив его носа, глаза усталые, но улыбка сама наползает на губы – опер, блин, теперь ты оперативник, мужик, в самом крутейшем отделе Москвы.
Он долго бродит по квартире, натыкаясь на дверные косяки, углы и пару раз подвернувшийся холодильник. В какой-то момент заваливается на кровать, пару минут таращится в потолок, потом подхватывает пульт и клацает кнопку включения. По ящику вовсю крутят заставку популярного шоу, быстро сменяющуюся огромным черно-белым барабаном, потом камера переползает на название программы «Поле чудес», и стекло лучевой трубки рисует набриолиненного седоватого мужика с пышными усами и резкими морщинками на лбу. Сегодня ж не пятница? Опять дыры в эфирной сетке Якубовичем латают.
Родион переключил канал, ворвавшись в трансляцию очередной ассамблеи Организации Объединенных Наркотиков, правопреемницы Лиги Наркотиков, скривился как от боли, и убил телевизор, лишив ящик питания. Пройдя в кухню, он достал из пузырька две таблетки аспирина, обезболивающее полетело в рот, с трудом пролезло в горло. Лейтенант поморщился, аспирин не сахар. Запил водкой, заодно глотку прокалил. Показалось, таблетки в его желудке зашевелились, пытаясь вернуться к семье. Трещины на обветренных губах тоже неприветливо ожгло спиртом. Рябинин облизал их, чтобы щипало подольше. Зато ребра отпустило.
Подошел к окну, попутно включив радио. Створки при его приближении услужливо распахнулись, Родион с удовольствием впустил свежесть, уставившись на циклопический город, дымящий трубами и гудящий поездами, где вот-вот собирались выработать единую схему планировки, но пока не выгорало. А Марина Цветаева еще в 1911 году оплакивала домики старой Москвы. «Из переулочков скромных все исчезаете вы… Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, – Грузные, в шесть этажей». С тех пор пила застройки стала куда как зубастей, а томных прабабушек сменили гиперактивные бизнес-леди. Только нахохленные воробьи с промокшими крыльями, гнездясь на крышах без разбора, набело уравнивали в правах целый мегаполис.
Тумблер приемника долго шипел в поисках полезного сигнала. Частотная игла прыгала, зашивая раны проволочными электроимпульсами. Наконец полумрак кухни осветился слабым зеленоватым светом.
«И в город любви ты приглашай
Нежно прошу меня обнимай» – полилось из засаленного динамика. Захотелось еще выпить.
«Ты веселый парень, ты прекрасней всех,
Нас соединила ночь земных потех…».
– Ну давай, иди сюда, приглашаю тебя в город любви, – сказал Рябинин голосу, но радио в обратную сторону не передавало. Захотелось нажраться. В последние полгода ночь сближала Родиона только с подкроватным паучком, устроившим там ловчее гнездо для видимых ему одному паразитов. Рябинин знал о странном соседстве, и специально не смахивал паутину, какой-никакой, а сожитель. Только паук как был худой, так и остался, видимо, с пищей здесь не очень. Или это уже его отпрыск, а то и внук, получивший гнездо в наследство от предков, как сам Родион свою замшелую квартиру.
«Светлые кварталы и яркие огни
Все это наши танцы сказочной любви…» – надрывалось радио.
Накинув свежую футболку, Родион убавил громкость до минимума и прошел к ложу. Заглянул под кровать – паук на месте, шевелит лапками, кажется, машет в приветствии.
– Как дела, – говорит лейтенант, – а я сегодня стал настоящим опером, отметь там со своими, выпить и поесть найдете на кухонном столе. Ни в чем себе не отказывайте.
Паук уставился на человека многочисленными глазками, щетинистые лапки потрогали паутину, как струну контрабаса.
«Биииииииииип», – за окном пронесся звук думающего металла.
– Блин, окно забыл закрыть, я сейчас.
Родион захлопывает окно, выключает свет. Лежит, слышит, как в шкафу шуршат вешалки, бранясь на своем вешалковом языке. В кухне холодильник бурчит, машины во дворе мотором рыкают, пытаются фарами в квартиру влезть, от голых веток тени стену скребут. Лейтенант смотрит трансляцию черно-белого диафильма, прокручивает события минувшего дня. Завтра работать в поле, и самое разумное начать с места последней расправы…
В раздумьях время подбирается к полуночи, но сон приходить не спешит. Рябинин смежает веки, но Морфей все кружит над головой, и поймать себя не дает. Тихо в квартире, только дождь по карнизам стучит, и скрипят, покачиваясь на ветру, блеклые фонари. Спит Москва. Родион не спит. Снова открывает глаза и снова пялится в потолок. Там, среди сонма минут и мыслей, появляется размытая воронка, медленно разрастается, обретая контуры, засасывает в себя.
Утро приходит быстро, но пробуждение легкое. Предчувствуя тяжелую работу, организм заранее мобилизовал силы.
При первых признаках рассвета Родион потянулся к прикроватной тумбочке и раскрыл мягкую пасть блокнота с записями по делу, пахнуло свежей бумагой. Сильный ветер за окном сдувал дождь в паутины. Яркая молния полыхнула чувствами к комнате с потеками на обоях. Утро пело мелкой колючей моросью по крышам домов.
– Ну ладно, – Рябинин пожал плечами, – к обеду распогодится.
Съев тарелку убегающего паром в потолок супа, накинув куртку и кое-как натянув ботинки, Родион выбрался на улицу. Над Москвой брезжил рассвет, пробиваясь в дыры лиловой тверди. Моросило, причем гадко. И так уже второй день. Льет, метет, а то и лупит градом. Осень чувствовала свои последние деньки, и оттого бесновалась.
Рябинин шел, склонив голову, в костяном улье роились мысли, а на губах застыло безмолвие. Дом с Атлантами находился в Китай-городе, не так далеко, пеший за полчаса доберется.
Родион шагал по бугрившейся, как стиральная доска, мостовой, в лицо еще ударяли не успевшие растаять ночные запахи, и воздух, не смотря на вьюжащую рисовую муку, казался чистым, как глоток спирта. Перед глазами плыли длинные, мощенные брусчаткой бульвары, низкие ухоженные деревья вдоль тротуаров, редкие светофоры. Старая часть города, все застроено невысокими домами в дореволюционном стиле: барельефы, лепнина, причудливые эркеры – красота, история, эклектика – тройной одеколон.
Родион перешел однополоску на Старосадском переулке, окруженном купеческими малоэтажками, проводил взглядом трусящую по своим делам унылую облезлую дворнягу, миновал выложенную плиткой улицу Забелина. В темном уголке железной грибницей выстроились пресловутые ларьки. Два из них работали, а самый крайний серел обгоревшими стенами и отражал солнце зубьями выбитых стекол. Позади него, на деревянных поддонах, сидели трое бомжей. Опухшие лица, потрепанные фуфайки, чернозем, въевшийся в складки кожи. Взгляды жалостливые, но это иллюзия, исчезающая, когда столкнешься с такими братками поздним вечером на темной улице – хотя, по статистике, бомжи не склонны к насилию, разве что в своем кругу. У каждого по бутылке бормотухи и общий пакет с гнилыми овощами.
Рябинин подумал, что эти явно с местной пропиской ребята могли видеть нечто для него интересное. Но, подходя ближе, он натолкнулся на их взгляды, как будто в стену ударился. Да, опыт нужен с такой публикой за жизнь тереть, пусть Марат сам в катакомбы бродячих душ лезет.
Еще преследуемый шлейфом зловоний, Рябинин не заметил, как оказался на Солянке, прямо перед Церковью Рождества Богородицы. Вот оно, место. Лейтенант остановился, прикидывая, как бы действовал на месте преступника… Или преступников? Было звено, выпадавшее из общей картины. Наверное, абсурдность самих убийств. Сцеженная кровь, вещи не тронуты, и ни следа тех, кто пошел на преступление. Ясно же, чего-то в логической цепочке не хватает, но чего именно – сформулировать не мог.
В отдалении бельмом на глазу маячила уже упомянутая стройплощадка, вклинившаяся между жилыми домами, на ней кратер огромного котлована. Местами обрушенный шлакоблочный забор, обветшалое здание, возведенное в среднем на полтора этажа. Оно казалось попорченным зубом в ряду более стройных собратьев. Правда, и те в разные эпохи косили: стояли за ручку царица Екатерина, Петр Великий, Николай II и, упс, батюшка Ленин. Родиона перекосило от терпкого сочетания фасадов уничтоженной монархии и лопнувшего совка, улица походила на карандашный набросок: «Шабаш хозяев земли русской».
Опер шел, отыскивая нужный дом. Блокнот лениво выполз из нагрудного кармана. Молескин – еще с тех времен, когда Рябинин следил за стилем. Единственная исписанная страница в блокноте пестрела злополучным адресом: Солянка 7 строение 1. Что он рассчитывал там узнать, лейтенант и сам толком не понимал. Просто горящий куст подсознания уловил сигнал: треск сучьев, сцепившихся в слово.
Дом с атлантами располагался в сотне шагов от «кровавого котлована». Студеная морось барабанила по крыше этого дремлющего бегемота, гоняла по водостокам вьюжащую в вальсе со снегом пыль.
Родион застыл на брусчатке напротив холеного колосса. Да, не для слабых мира сего такие дома строили. Обычные люди и в штабелях панельных душой за притолоку подъездную не цеплялись. А тут… капище языческое с воротами в чрево мужика древнего. Четверо каменных культуристов с оштукатуренными профилями подпирали небосвод балкона на уровне второго этажа. Само здание четырехэтажное, двери выполнены из дорогого дерева, на фасаде красивая лепнина, Рябинин даже засмотрелся. Но вместе с тем было в доме что-то тяжелое, заставившее лейтенанта поежиться и пощупать кобуру пистолета под боком. Человеческое око не в состоянии воспринять грандиозную мысль, формирующую облик шедевра, и все же сами атланты, слияние неба и конька крыши превращало особняк во что-то живое, наверное, того самого бегемота, затаившегося в болоте перед броском. Темные и неподвижные глаза окон смотрели из-под злобно выгнутых карнизов. Любое купеческое здание смотрит радушно, а этот дом явно настороже.
Непросто было коснуться тяжелой чугунной ручки входной двери. Странное нежелание заходить внутрь шло от безотчетного чувства, что колосс ждет Рябинина, голодный, но терпеливый. Вибрация ползла от дома, отдавалась в груди, и, казалось, стены чуть вздрагивают от колебания пульса каменного чудовища. Родион замер, в собственном сердцебиении слыша поступь усталых ног – шаги человека, несущего на плечах нечто тяжелое: один шаг уверенный, второй – шаркающий, неверный. Как будто призрачный атлант устало плелся в его груди, а он считывал эту поступь, как строчки в книге.
– Да что такое, блин, – подумал лейтенант зло, встряхнув головой, но аура дома никуда не делась.
Родион дернул дверь и вошел в теплый штиль. Особняк сомкнулся вокруг него тенью, но морок вроде бы отступил, затаился, как скелет в шкафу. Холл на первом этаже оказался большим, отделанным дорогими материалами, впереди – широкая мраморная лестница на второй этаж, покрытая идеально чистой красной дорожкой. Да и сам холл больше походил на просторный зал для ассамблей и прочих попоек.
Родион отметил, что внутреннее убранство так же старомодно, как и фасад: золотая середина между дворцом и монастырем. Монументальные стены, толстенные колонны, украшенная сверкающими камушками огромная люстра, как в Версале. В резиденции французских королей он, конечно, не был, зато картинки впечатлили.
Отыскав взглядом стойку для регистрации посетителей, Рябинин увидел бородатого, неуловимо смахивающего на Санта-Клауса, консьержа. Только гитлеровская прядка, пересекавшая лоб, чуть портила дело. Наверное, это был Дед Мороз для отдельно взятых жильцов.
Человек заметил Родиона, поощрительно улыбнулся, и Рябинин медленно двинулся к стойке. Он буквально утонул в чарах этого места. Холл был перегружен дорогой древесиной, лейтенант еще раз бросил взгляд на уходящую вверх массивную лестницу, различив в тени ряд закрытых дверей.
– Чем могу служить, – еще шире улыбнулся консьерж, когда Родион доплелся-таки до стойки. Чуть зауженные глаза бородача намекали на азиатские гены три-четыре поколения назад. – Желаете поселиться в апартаментах?
– Да, то есть, нет, – смущенно замялся Рябинин, – я по несколько щекотливому вопросу. – Он достал из кармана свеженькое хрустящее удостоверение. – Так понимаю, у вас отель? Мне нужно поговорить с управляющим.
– Молодой человек, – толстяк не переставал давить из себя улыбку, – если у представителей порядка есть вопросы к хозяину сего доходного дома, он всегда к вашим услугам. Ожидайте, пожалуйста. – Рука в белой перчатке указала на гигантский кожаный диван под приглушенным светом настенной лампы.
– Благодарю, – Рябинин заметил в уголке кожаного корабля девушку, та поблескивала огромными стеклами солнечных очков и разглядывала его. Точно Родион не мог сказать, но почему-то чувствовал на себе ее любопытный взгляд.
Он приблизился, сел в другой угол дивана, девушка чуть сдвинула голову, продолжая наблюдать за ним.
– Привет, – сказал лейтенант. Мажорка сраная, подумал.
Она улыбнулась одними уголками губ. Несмотря на заправленное в огромные очки лицо, девушка была красивой, где-то на грани двадцати лет. Она не пользовалась косметикой, губы казались бледноватыми, так что это была ее внешность. Природная. Рябинин ощутил удушливое давление в груди. Древняя монументальность была повсюду. Он уловил ее дуновение, всматриваясь в лицо молодой девушки, сидевшей напротив, и его нутро еще сильнее стянуло. Захотелось бежать, вырваться наружу, вдохнуть морозного воздуха.
– Доброе утро, – девушка улыбнулась шире, зубки у нее оказались белые и ровные, на щеках образовались милые ямочки. Родион невольно скользнул взглядом по ее наряду. Черный брючный костюм, красные туфли и белая блузка, прекрасно гармонирующая с ее матовой кожей. – Простите, я подслушала, у вас дело к хозяину дома?
– Да.
Последовала короткая пауза, наполненная бликами зеркальных очков.
– Позвольте узнать, по какому вопросу? – Ее голос нейтрален, а глаза по-прежнему скрыты за каплями стекол. Свет бра падает неровно, и когда она чуть сдвигается, лампа опускает на лоб шелк тени. Лейтенанту становятся видны только губы. Они плывут по волнам ее лица.
Родион неуклюже извлекает удостоверение, девушка снимает очки, наклоняется, читает имя.
– Рябинин Родион Максимович, вот и познакомились, – теперь и глаза девушки улыбаются, большие фиалковые глаза, кажущиеся наивными и искушенными одновременно. – А меня Аня зовут.
– Очень приятно, – мямлит лейтенант.
– Слушай, Родион, – не церемонится, – Всеволод тебя тут два часа продержит, пойдем, я проведу к отцу.
– Буду признателен, – Рябинин незаметно выдыхает. Ему хочется думать, что произошедший разговор сделал их приятелями. И еще ему кажется, что он лобстер, и уже приготовленный, осталось подать красиво на княжеский стол. Да еще Всеволод, в какой век его занесло?!