– Спи, спи, слышу голос тётушки, такой бархатный и убаюкивающий, как запах еловых шишек, которые подкладывал в костёр Фомич.
– Маленько подремал и хватит, вымолвил я, снова садясь на бревно. – У вас здесь и комаров нет, а у нас на Кубани и на Карасуне полно и порыбачить не дают спокойно.
– Хошь ухи, наливай себе не стесняйся, здесь все свои, завтра ещё рыбы сын наловит. Он у меня шустрый! Давно отца видел?
– Да вот перед отъездом сюда, подваливал к нему на новую сторожку в краевое управление сельского хозяйства, мани просил – подфартило!
– Да, у тебя отец герой! Таких дел здесь натворил, что его многие станичники недобрым словом до сих пор помнят.
– Ты бы, Фомич, язык прикусил. Кто старое помянет – тому глаз долой.
Сейчас другие времена, культ личности разоблачили. Если бы не война, сидеть бы мне до сих пор, как медному котелку, пока не позеленел бы! А ты, Ксения Ивановна, рот не затыкай, не на правлении – там вы хозяева, а здесь на природе мы все равны. Пусть малой слушает и на ус мотает, чтобы мог разбираться в людях, да и в политической обстановке.
Чтобы прекратить этот для неё неприятный разговор, тётушка встала в полный рост и промолвила:
– Чего я тебе скажу, вещун ты плохой, как и наши руководители, которые наперёд не знают, куда идти, чего делать, как жить. А Сталин знал, страну вон какую создал. Когда умер, весь народ плакал. А эти Хрущёвы за короткое время страну без хлеба оставили, сельское хозяйство развалили, над покойником глумятся. Что ж при жизни Сталина не указали на его ошибки. Никита мстит Сталину за что-то, а сам не понимает, себе могилу роет. Фомич, давай запрягай двух лошадок, сопроводишь меня до дому и назад к ребятам. Владлен, буди Маринку, хватит ей спать!
И здесь я запел:
Вёл когда-то вождь Иосиф Сталин,
Самый лучший в мире паровоз!
– Не кощунствуй, прервала моё пение тётушка, ты ещё ничего не понимаешь, подрастёшь, нахлебаешься этой голодной правды, и сразу поймёшь, что к чему! А сейчас разговор окончен, вставай, доченька, а то жениху скучно! На тебя то и дело посматривает.
Конское позёвывание травы невдалеке указывало на то, что кони где-то рядом. Фомич окликнул двух коней, и они моментально вывернули из лунной ночи, будто из сказки Ершова «Конёк – Горбунок»
– Сейчас! Сейчас! – неторопливо прозвучал голос Маринки. И я догадался, что у сестры нет никакого желания уезжать домой. Тётушка-моментально отреагировала на молчание своей дочери.
– Да пошто же ты не желаешь, оставайся, да смотри мне не шляйся, где не следует! А ты, Фомич, отвечаешь за них головой!
Она лихо села на лошадь с седлом, а Фомич вскочил на лошадь без седла и моментально скрылись в темноте. Через какое-то время мы услышали, как они весело перебрались через реку и их звонкие голоса ещё долго неслись над рекой, и не мог их заглушить даже шум быстрой воды. Я впервые осознал, что в горах голос человека с помощью эха далеко слышен и по-особому будоражит душу. Мои размышления прервала сестра:
– О чём вы так шибко спорили, что мамка домой засобиралась быстро, да ещё меня с собой чуть не прихватила.
– А ты что, слышала их спор?
– Да, так, малость.
– Я тебя прошу, об отце ничего не спрашивай у Фомича. Он такого тебе наговорит – зуб имеет! Твой отец во время коллективизации возглавлял в нашей станице комсомольскую ячейку. В 30 годы в разгар коллективизации на Кубани твоему отцу было всего 18 лет, но партийную линию большевиков проводил на селе рьяно. Выходец из бедной крестьянской семьи, ненавидел казачество, живущих на Кубани вольготно, зажиточно, основательно, имея лошадей, коров, бычков, птицу, а в лесу и пасеку. Как говорит Фомич, твой отец со своей Камсой полстаницы выселил в Сибирь под метлу. Загудел в ссылку, и он сам, как пособник Кубанского саботажа. Его реабилитировали только после войны, взяв во внимание его героизм во время сражения под Сталинградом.
Я слушал рассказ сестры, ещё не понимая исторического момента того времени, пытался вникнуть серьёзно в этот вопрос: кто прав, а кто виноват!? Эту сторону жизни отца мать никогда мне не рассказывала. Я только знал, что по путёвке комсомола он поступил в артиллерийское военное училище, и после его окончания женился на моей матери и до самого начала Великой Отечественной войны служил на Дальнем Востоке.
Между тем перевалило за полночь, хотя точного времени мы с сестрой не знали – часов у нас не было, но по расположению луны Маринка уже начала тревожиться из-за позднего времени и за свою мать. И в это время мы услышали цоканье копыт наших лошадок, вдали над рекой показались силуэты двух коней и одного всадника. Мы обрадовались, и наша общая тревога, а с ней и боязнь куда-то исчезли. Фомич распряг коней, уселся рядом с Маринкой, обнял её и промолвил:
– Хороша твоя мамка, справедливая и добрая. Мне б такую женщину, но не по зубам, да и стар я для неё.
Он стал подкладывать дрова в костёр и от дыма немного прослезился. И здесь я только сообразил, какой груз в своей душе он держит. Какую усталость, какое чувство тоски и печали несёт на своих плечах без обиды на страну. Часть этого обременительного груза, подумал я, он оставил наверняка на войне. Фомич постелил крепкую дерюгу на сено и велел нам ложиться спать. А сам достал из сумки бутылку тётушкиного самогона, отрезал кусок сала и со словами, – «прости меня, господь, за всё», – стал наливать этого мутного напитка себе в гранёный стакан. Укрывшись каким-то покрывалом под одобрительный крик «Хороша!» – Мы уже засыпали.
Ночью я просыпался несколько раз от завыванья шакалов и каждый раз под успокаивающий голосок Фомича снова быстро проваливался в сон.
7. Утро Фомича
Я проснулся от того, что обильная роса накрыла меня так, что на мне сухого места не осталось. Маринка, с головой укрывшись покрывалом и не оставив мне даже маленькую его часть, крепко спала. Костер затух, лишь только большое количество чёрного пепла напоминало о недавнем его величии. Предельно продрогнув, я встал на ноги, размял их, надел сандалии и пошёл на острый и зычный звук кнута. Через несколько минут я натолкнулся на парня лет двенадцати, который лихо владел кнутом, сгоняя табун лошадей к реке на водопой. «Должно, внук Фомича, сын, значит, Фёдора» подумал я. Я окликнул Фомича, он моментально отозвался, так как был рядом в лесочке.
– Чего вскочил так рано? – Услышал я вопрос конюха. – Сейчас растопим костёр, согреемся, попьём чаёк с мёдом, и я вас отвезу домой.
– Да мы сами доберёмся до хаты, тётушка же велосипед нам оставила.
– Ладно, ладно, бери дрова.
Я взял охапку дров, и мы медленно направились к нашей стоянке. И только сейчас я заметил, что конюх хромает на правую ногу.
– Ранение? – Спросил я опрометчиво.
– Пострашнее сынок, елеи оклемался. Думал конец пришёл.
Когда началась война, я уже отмахал в лагерях 7 лет и в ссылке прожил в казахских степях два года. Ещё полагалось без суда и следствия отбыть 9 лет за «Кубанский саботаж» во время коллективизации в наших краях.
Двадцати семилетнюю жену и четверо моих детей не тронули, а меня в течение 24 часов погрузили в теплушку, и в Сибирь, в места столь известные, что как вспомнишь – ночь не спишь. За год до войны жена вышла замуж, снялась с родных мест и уехала неизвестно куда. Переписка наша прекратилась, и я потерял веру и надежду на жизнь. Поэтому с первых дней войны я стал проситься на фронт в штрафные роты. Но меня не брали, так как где я работал, как ссыльный в колхозе трактористом, крестьянских рук не хватало, тем более мужиков. В колхозе были все бабы. А здесь подвернулся случай, из нашего района, что находился в Кустанайской области, отправляли на фронт состав с мукой. Я незаметно в него пробрался и доехал до города Калач на Дону. К тому времени, в конце 1942 года, под городом шли тяжёлые бои. Как со стороны противника, так и с нашей стороны потери в живой силе были огромные. В беседе со мной собист долго допытывался, по какой статье я был в лагерях, почему и по какой причине в ссылке находился. Запросили на меня документы в ГПУ, и, не получив ещё ответ, сразу же отправили на передовую. В свой взвод я попал с интендантами, которые доставляли на передовую не только консервы и хлеб, но и положенные каждому солдату сто грамм. Я представился молодому лейтенанту и сразу взялся за работу, обустраивать себе рабочее место в занесённой снегом траншее. Привычка ссыльного. Снег непрестанно шёл и мороз крепчал не на шутку, на месте не усидишь без горячительных напитков, врезал сто грамм и за дело. Окопался основательно. Смотрю, метров двести от меня подбитый танк стоит, рядом с ним мёртвые фашисты лежат. Выбрав момент, когда стихла стрельба, я и пополз за трофейным оружием. Что здесь началось? С нашей стороны ребята открыли огонь для прикрытия меня, а со стороны противника – прицельный огонь по движущей цели. Я, стиснув зубы, только и желал себе:
Прихватив один автомат и два рожка, полностью укомплектованных патронами, и назад к траншее. А по мне из миномётов такой открыли огонь: думал, конец пришёл. Бог миловал, ни одной царапины. Ещё не отдышался, как взводный бежит, размахивая пистолетом, грозя, что отправит в штрафную роту, за самовольные действия. Не успел я и рта открыть, а по траншее покатился душераздирающий крик:
– Танки.
Здесь Фомич остановился и замолчал. А я:
– Дальше, дальше.
– Сейчас чаёк приготовлю и за чаем не спеша продолжу рассказ.
Я посмотрел кругом и вижу, что мы уже стоим около костра, рядом с которым продолжает крепко спать Маринка, укрывшись с головой. Я разгрёб костёр и на горячие угли положил хворост. Они быстро вспыхнули пламенем, подложив дрова, быстро спустился к реке, набрал чистой воды и мигом назад. Я торопился услышать продолжение рассказа.
К моему приходу Фомич поставил глубокую тарелку с мёдом в сотах. Вода быстро закипела. Фомич заварил себе крепкий чай, а мне послабее.
– Так на чём мы остановились?
– Наши закричали: – Танки, – промолвил тихо я, чтобы не разбудить Маринку.
Так вот, слушай!
На белое заснеженное поле, как чёрные тараканы, выползли танки. Гул моторов и скрежет гусениц с каждой минутой усиливался с приближением их к траншее. За танками шла немецкая пехота.
И здесь неожиданно заработали наши катюши (эрэсы) поверх наших голов, вспышка молнии была такая, что ослепить могла, как будто засветилось сразу несколько Солнцев. Земля под ногами качнулась. Я даже вначале присел, а потом почувствовал, как загалдела от восторга наша траншея. Я выглянул из траншеи: впереди горели танки, плавился снег, а земля дыбом становилась перед моими глазами. Гул танков, сзади идущих, стал грозно подбираться к нашим траншеям. И здесь беспорядочно заработали наши орудия. Они прямой наводкой били по танкам.
Несколько танков вывернули перед самым моим носом. Фашистскую пехоту наши отсекли умело от танков, но тигры шли на пролом прямо на меня. Я залёг в траншее и, когда танки проскочили прямо надо мной, я вскочил на бруствер траншеи и бросил подряд две гранаты противотанковые. Два танка остановились, с них спали по одной гусенице, и они стали кружиться на месте. Танкисты попытались выбраться наружу, но так и остались лежать без движения возле люка. Я обернулся назад, смотрю, пехота противника уже драпает назад, то есть отступает. И здесь по траншее прокатилось:
– Ура! И мы пошли в атаку.
Как я бежал, что я кричал, не помню. Наверно, кричал, как все:
– За Родину, за Сталина! Может, не осознано в горячке.
Не могу объяснить даже сейчас, спустя много лет после той войны. За первый свой бой был представлен к медали, но я тогда её не получил, мне её вручили только в этом году. Потом был Сталинград, и уже когда в 1943 году погнали немцев от Волги до Кубани. забегал домой на часок, так как недалеко шли форсировать с боем керченский пролив. И уже в конце 1944 года на территории Австрии меня тяжело контузило, медики комиссовали и отправили домой.
Думал, что не выживу. Выходила меня родная сестра. Когда меня в год победы реабилитировали, устроился работать пчеловодом на колхозную пасеку. Через два года после победы над фашистами, узнав, что я тяжело болею, ко мне переехал жить старший сын. Так вместе мы и стали работать на пасеке. И только в прошлом году пасеку передал ему, а сам пошёл работать конюхом. Лошадей я люблю с детства.
Я-то пошёл работать конюхом из-за твоей тётушки. Уж больно она мне приглянулась, когда я возвратился с фронта. К тому времени её муж погиб на этой проклятой войне, но она надеялась, что он вернётся живым, к себе никого не подпускала. Так девять лет я один и маюсь, возможно, кто-то у неё есть на примете.
– Просто она такая, если любит кого-то, то на всю жизнь. Никого у мамки на примете нет! Вы, Фомич, просто сладить с ней не можете – услышали мы голос Маринки.
За разговором мы и не заметили, когда проснулась сестра, высунув голову из-под покрывала. Фомич сразу вскочил с места и приговаривая: «лежи, лежи», – стал наливать ей чай и подавать мёд. Маринка села, оголив руки, плечи и медленно, молча стала пить чай. А потом вдруг, обращаясь к Фомичу, попросила, чтобы он продолжил рассказ, который так лихо лился из уст конюха:
– Фомич, вам бы книги писать, а не лошадей пасти
– Маринка, пасёт лошадей пастух, а я конюх. Моя задача, чтобы лошади были накормлены, здоровы, а самое главное сохранить будёновскую породу. Это дело тонкое и нужное.
От этих слов стало ясно, что, хотя и много переговорено, и в то же время мало, учитывая сложную и интересную жизнь Фомича.
– За одно утро всё не расскажешь, как – то с грустью вымолвил конюх. – Может, когда-нибудь книгу напишу и будут её читать потомки, как читают лагерную прозу из под полы. Тебе, Маринка, интересно будет прочитать такую книгу?
Сестра задумалась и вдруг неожиданно:
– Не всегда правда нужна народу, никогда всей правды наш народ и не узнает, Всю правду о России знает только Бог.
– А как же историки?
– Да лжецы эти историки, пишут то, что власти нужно, – ответила смело на мой вопрос сестра.
Фомич встрепенулся и вполне в серьёзном тоне стал отчитывать Маринку за её высказывания:
– Доченька, прикуси язык, так ты экзамен по истории КПСС не сдашь ни в одном институте и вылетишь из него как пробка.
– Да ну этих историков, – и, глядя на сестру, под общий хохот я вдруг неожиданно попросил Фомича рассказать о своей любви. Он повеселел и как-то загадочно повёл речь издалека.
Оклемался я после тяжёлой болезни, стал, значит, работать на пасеке. Пасека стояла недалеко отсюда в лесочке на поляне возле реки. Слышу, как-то рано поутру смех на поляне. Смотрю, женщины нашей станицы все с косами стоят, на мелких делянках трактор с косилкой не загонишь. Раздевшись до голых грудей, отчаянно косят траву, не обращая внимание, что я вышел из лесочка и рассматриваю их. У одной из женщин спрашиваю:
– Кто это? – указывая на твою мать, Маринка. И вдруг слышу:
– Кто интересуется, пусть подойдёт поближе.
Я и подошёл.
Она глянула на меня критически и говорит: не знаю такого. Откуда взялся такой прыткий? Женщины стали ей объяснять: из репрессированных, мол, и называют мою фамилию. А она как ножом по сердцу:
– Это ты хотел моего брата, спалить. И даёт понять, что разговор закончен, а я от неё глаз не могу оторвать и с места двинутся. Слышу твёрдый голос:
– Чего стоишь, глаза пялишь – не мешай работать.
Я отошёл от неё, а сам к женщинам с расспросами, кто такая, замужем ли, сколько детей? По разговору с женщинами понял, что я ей не пара, что на неё многие мужчины засматриваются. А мужчин-то в станице практически не осталось. Кто в живых остался, все с ранениями, кто без рук и ног. Воспрял я духом, но ненадолго. Моя сестра как-то стала навязчиво говорить мне обидные слова.
– Чё ты дурень на неё глаза широко раскрыл, губы развесил свои бесстыжие. Не пара она тебе. Какой ты есть и какая она! Тебе нужна нянька, чтобы имела большое терпение и сердце. Мол, красивые женщины бездушные и бессердечные.
Ну уже, когда после работы, женщины купались на реке голыми, я и совсем сник.
Такой стати королевской я ещё не видел среди женщин.
Всё это время Маринка молчала, тогда как мне было интересно всё знать о тётушке. Я впервые задумался над тем, что значит в жизни человека любовь: в одних случаях она может его возвысить, в других случаях перемолоть в своих жерновах беспощадно, не оставив никакой радости для жизни – одни разочарования. Вот здесь и проявляется характер человека. Сломить сильного человека не способна даже безответная любовь.
Из-за гор показалось солнце, бисером на траве заиграла роса, предупреждая нас, что мы и так засиделись долго с этими бесконечными разговорами о смысле жизни.