Единственно ей – гордой, смелой – верил,
Чтоб никогда не смели упрекнуть
Его хоть в малой капли лжи, стараясь
Любовь поэта к людям зачеркнуть.
Но Александр жил не притворяясь.
VI
Ещё пока он юн, и резв, и свеж,
Чист мыслями в своих мечтах незримых
И полон ярких, радостных надежд,
Предчувствием любви неповторимой,
Ещё пока не знает сладких мук,
Встреч и разлук, наполненных свободой.
Ещё пока в обители наук
В кругу друзей дни юные проводит.
И ожидая тайный дар вестей,
Скрывается в своей невзрачной келье —
К нему немало дорогих гостей
В его лицей приходят то и дело.
И среди них писатель Карамзин,
Историком великим ставший позже.
Приходит он, конечно, не один,
Жуковский с ним, и Вяземский с ним тоже,
Василий Львович, дядя, как всегда,
В своих суждениях и в шутках вольный.
В клуб «Арзамас» их он вступил тогда
Под именем «Сверчок» и был доволен.
VII
Веселья, шуток полон был тот клуб.
И чувствуя во всём непринуждённость,
Едва войдя в смешной, весёлый круг,
Постиг поэт души освобождённость.
Здесь можно было юмором блистать,
Смеяться вслух, восторг свой выражая,
И недругов своих критиковать,
Словно в театре их изображая,
Искусно пародировать их речь,
Причуды поведения, манеры.
Клуб «Арзамас» был местом славных встреч.
Здесь юмор свой черпал поэт, наверно.
Здесь, в этом клубе, он в себя вбирал
Смех, шутки, дар божественного слова.
Уже в то время он осознавал,
Что не должна быть жизнь всегда суровой.
Без юмора и нежности души,
Стихи – они как приговор закона.
Не зря все чувства добрые нашли
Приют в сердцах поэтов, в жизнь влюблённых.
VIII
Однажды Батюшков к нему забрёл,
Рассеянный, меланхоличный, грустный.
Он о поэзии с ним речь завёл,
О чувстве долга всех поэтов русских.
И помолчав, добавил вдруг потом:
«И я поэтом честным быть старался».
Казалось, что-то угасает в нём,
Но он, как прежде, вспыхнуть не старался.
И Александр чувствовал, что он
Давно томится болью непонятной,
И в грусть, как в сон, всем сердцем погружён,
И на челе его сомнений пятна.
Он представлял поэта не таким —
Философом, ленивцем, резвым в слове,
Влюблённым в жизнь, весёлым, молодым,
Которым каждый мог быть очарован.
Он был таким когда-то, но сейчас
В нём стихла страсть, ослабло чувств горенье.
Казалось, с миром вдруг утратил связь
Поэт, спеша в другое измеренье.
IX
Не задушевно – тихо, нелегко
Они простились, навсегда, быть может.
И Батюшков куда-то далёко
Ушёл, своею грустью растревожив
Ум Александра, заронив в него
Своих сомнений роковое семя.
И Александр долго никого
Не принимал и мрачен был со всеми.
Но время юности берёт своё,
И он от дум печальных отряхнулся,
Воспринимая жизни бытиё.
Опять, как будто бы от сна, очнулся,
Увидев солнца золотистый свет,
Синь неба, зелень трав, кустов, деревьев,
Почувствовав отраду юных лет,
Приняв всем сердцем благостную веру.
Иной он, высший жизни смысл постиг,
Познав любовь, и вовсе не случайно,
Всем существом, сознанием проник
В её, для всех невидимую, тайну.
X
В нём пробуждалась медленно любовь
К Наташе милой, к Натали пригожей,
Достойной ярких, чувственных стихов.
Он понимал, что одолеть не сможет
Ту страсть в груди рождённую, когда
Он видел их сияющие лица.
Но Эвелина, яркая звезда,
Пленила вдруг собой всех лицеистов.
И он стихи свои ей посвящал,
Но не желал, чтоб кем-то был в них узнан.
Не зря он Катю Эвелиной звал,
Она была достойна высшей Музы.
Бакунина светла, мила, стройна,
Нежна, бледна, чуть холодна, быть может.
Из-за неё шла тайная вой на,
И победить в ней было невозможно.
Но долго помнил и в душе таил
Поэт её красивую улыбку,
Её глаза… Он долго ею жил.
И не могла быть та любовь ошибкой.
XI
Но впереди ещё немало встреч,
Волнений, дум, тревог и ожиданий.
Никто не мог его предостеречь
О том, что миг прекрасного свиданья
Таит в себе разлуки грусть и боль,
Досаду, страх, сомнение… как будто
Не возродится светлая любовь
И не вернётся солнечное утро.
Но солнца свет опять слепил глаза
И снова звал к любви, к движенью, к жизни.
И понимал он: без любви нельзя
На свете жить, существовать и мыслить.
Всем существом любви принадлежа,
Стремился он отдаться ей всецело.
И страсть его, как остриё ножа,
Пронзало сердце, достигая цели,
И приносила счастье… Может быть,
Касались сердца и страданья тоже.
Но никогда не смел он не любить.
Жить без любви на свете невозможно.
XII
Лицей менялся на глазах, не мог
Он тихим и спокойным оставаться.
На перепутье жизненных дорог,
Почти что в самом центре государства,
Вблизи столицы всей России, он
Был в курсе всех событий и явлений.
Но царь, казалось, позабыл о нём —
Дела иные диктовало время.
В сеть просвещения лицей никак
Не вписывался, в стороне остался.
«Сомнительное заведенье» – так
О нём граф Аракчеев отозвался.
И Аракчеев был бы даже рад
Его закрыть, но царь сказал: «Не надо».
И им директор новый, Энгельгардт,
Назначен был, чтоб навести порядок.
И сразу же директор захотел
В сердца учеников своих проникнуть.
Но Александр, как всегда, мрачнел
При встрече с ним и становился диким.
XIII
Иным казалось, что директор мил,
Добр и открыт, но что-то в нём таилось.
Со всеми он беседовать любил,
Даря улыбку каждому, как милость.
Спокойный, мягкий, плавный, словно кот,
Он умащал добром дорогу к аду.
Кто был доверчив и наивен, тот
Его идеи принимал за правду.
К карьере, к честолюбию зовя,
Смущал он души юные, стараясь,
Чтоб жили, по течению плывя,
Уверенно, ни в чём не сомневаясь,
Чтоб гордо к цели собственной стремясь,
Себя провозглашали над другими,
Не замечая нищету и грязь
И боль народа, торопились мимо,
Спеша в карьере друга перегнать,
Всегда быть первым и во всём быть правым.
Но Александр… Он не мог принять
Таких идей незримую отраву.
XIV
Разочарован добрый Энгельгардт.
Его томит нелепая досада.
Опять ключи не смог он подобрать
К пылающему сердцу Александра.
От всех попыток он уже устал.
И всё ж решился снова попытаться
И поспешил устроить дома бал
Или, вернее, просто вечер танцев.
В те дни в его дому вдова жила,
Мария Смит, ещё юна, прелестна.
Из дальних родственниц она была.
И Александру было очень лестно
Потанцевать с красавицей. И вот
Они кружатся. Энгельгардт тревожно
Следит за ними. Танца их полёт
Остановить, казалось невозможно.
Но музыкантам подаёт вдруг знак
Директор, и кончается веселье.
Кляня себя в душе: «Каков, дурак!» —
Торопится проститься он со всеми.
XV
А Александр вновь влюблён, теперь
Уж во вдову, чей нежный, светлый образ,
Как дар за боль забытых им потерь.
По вечерам они встречались поздно.
Он Липой звал её, как поцелуй
Звучало имя, страсть любви рождая.
И вопреки невидимому злу,
Которое любовь сопровождает,
Они стремились насладиться той
Любовью, что в своих страстях свободна.
Ведь в жизни их, не очень-то простой,
Произойти могло всё, что угодно.
Был с Липой каждому мгновенью рад
Беспечный Александр. Но однажды
Их подстерёг коварный Энгельгардт.
Он их давно в грехе увидеть жаждал.
«Всё, хватит! Кончено! Каков подлец!
Прочь из лицея! В шею гнать иуду,
Беспутника! Теперь уж, наконец,
Расправлюсь, цацкаться с юнцом не буду!» —
Так сам с собой директор говорил.
Гроза над Александром разразилась.
Но из дворца в тот день подарок был —
Часы для Пушкина. И всё забылось.
XVI
Был вынужден директор промолчать,
Чтоб и себя не опозорить, кстати.
Но юного повесу привечать
Он перестал, храня в душе проклятья.
Марию Смит сейчас же удалил
Подальше, с глаз долой, в её именье,
И тайно Александра невзлюбил.
О нём имел он собственное мненье.
Теперь лишь в душу он к нему проник
И ужаснулся. Оказалось, Пушкин —
Горд, бессердечен, холоден и дик,
И нет надежды, чтобы стал он лучше.
Да и стихи его так холодны,
Так злы порой, что сердце обжигают.
Таят пороки тайные они.
Не все стихи его воспринимают.
Так думал оскорблённый Энгельгардт,
Не сомневаясь в выводах нисколько.
И в самом деле, кто же будет рад
Стихам из слов язвительных и колких.
XVII
Действительно, порой в стихах поэт,
Казалось, выходил за грань приличий,
Возможно, что по молодости лет,
Но вовсе даже не из мести личной.
Он исходил из чувств совсем иных,
Ведь критике вельможи недоступны.
И потому все недостатки их
В двух-трёх стишках выпячивал он круто,
Ужалить острым словом торопясь,
Прикрытой правды сущность обнажая.
Напрасно было, негодуя, злясь,
Пытаться вытащить из сердца жало.
И вот в народе истина и ложь
Властителей становится известной.
Охватывает страшный гнев вельмож.
Но Александр остаётся честным.
Граф Аракчеев эпиграммой бит,
И князь Голицын посрамлён умело.
И даже Фотий сам, архимандрит,
Кус змея вдруг почувствовал всем телом.
XVIII
Прошло немало дней, как Карамзин
К ним в Царское Село переселился,
В китайскую деревню. Ближе к ним
Стал Александр. Он в те дни учился
Истории, которую писал
Великий муж, правдивым быть стараясь.
И Александр многое познал,
К истории России прикасаясь.
Он наполнялся живостью времён,
Уже давно прошедших безвозвратно.
Рождались чувства трепетные в нём.
Шептали губы быстро и невнятно
О Карле, о Мазепе, о Петре,
О грандиозной битве под Полтавой.
Страстями новыми поэт горел,
Гордясь величием своей державы.
В истоки Родины он заглянул,
Почувствовав дыхание бессмертья,
Услышав долгий и протяжный гул
Истории, зовущей к правде светлой.
XIX
Но только ли история влекла
Его к Карамзиным в часы досуга?
Причиной посещений тех была
Ещё одна – историка супруга.
Красива, привлекательна, проста.
В неё влюблялись многие, наверно.
И всё ж она была душой чиста
И в жизни мужу оставалась верной.
Она, как будто излучая свет,
Дарила людям прелесть обаянья.
Не мог всё замечающий поэт
Не видеть чудных глаз её сиянье.
Как вспыхнул в сердце вдруг любви огонь,
Сам Александр не успел заметить.
Страдал, и мучился, и плакал он,
Но никому не говорил об этом.
Екатерина для него, как мать.
Но до того она была прекрасна,
Что не хотел он этого понять,
Влюбившись дерзко, пламенно и страстно.
XX
Преследовать он милый образ стал.
Хранил в себе и взгляд её, и запах.
Однажды в парке он её застал
И вдруг обнял, поцеловав внезапно.
Себя перед учителем губя,
Он посвятил стихи ей, эти строки:
«Пускай умру, но пусть умру любя!» —
Готовы были послужить уроком
Для безответной, не простой любви.
Стихи те были переданы мужу.
Великие, они всегда правы,
Карамзиным поэта пыл остужен.
Спокойным, мудрым голосом своим
Он убеждал: «В страстях порой нет смысла».
Согласен был поэт с Карамзиным.
Но сердце не желало компромисса.
Не мог из сердца вырвать он любовь,
Порыв души словами выражая,
И посвятил немало ей стихов,
Их чистотой и страстью поражая.
XXI
А жизнь разнообразием своим
Влекла поэта вглубь свою всё дальше.
То был отвергнут он, то был любим.
И с каждым днём он становился старше.
И даже близкие его друзья
Поэта иногда не узнавали —
Сверкающие озорством глаза
Вдруг наполнялись грустью и печалью.
Но не умел грустить он долго, в нём
Менялись постоянно чувства, думы.
То был задумчивым и тихим он,
То был весёлым, озорным и шумным.
Любил над Кюхельбекером шутить,
Но так, чтоб тот всерьёз не обижался.
Ведь Кюхля долговязый не простит
Того, кто слишком уязвить старался.
Серьёзности и сложности дитя,
Он не терпел, когда над ним смеялись.
Но Александра он любил, хотя
Они во многом сильно различались.
XXII
Был Александру близок всей душой
Ленивый Дельвиг, друг и критик верный.
Без Дельвига он словно был лишён
Покоя, добродушия и веры.
Легко и просто было рядом с ним.
К теплу, к уюту Дельвиг звал и к свету.
Но всё же равнодушием своим
И леностью не заразил поэта.
Был сердцем чист и благодушен он,
Друзей любимец, честный, благородный.
Задумчивый, как погружённый в сон,
От мнений всех казался он свободным.
Беззлобен в спорах и в сужденьях чист.
Терпеть не мог он ссоры, дрязги, склоки…
И всё ж и он порою чистый лист
Исписывал стихами ненароком.
И он писал. И он хотел пленять
Сердца людей огнём незримой страсти.
И Александр мог его понять.
Он рядом с ним особенно был счастлив.
XXIII
Но был ещё один любимец, друг,
С которым он делил мечты и тайны,
И с ним по вечерам в часы досуг
Был откровенен вовсе не случайно
И мог ему довериться во всём.
Он знал, что друг, не ведая сомнений,
Его от зла и подлости спасёт
И оградит от лишних подозрений.
Не подведёт. Не выдаст. Сохранит
В себе навечно чувство дружбы верной.
Без этой дружбы было б трудно жить.
Он в преданности друга был уверен
И беззаветно, искренне любил
Того, кому всем сердцем доверялся,
Кому за многое обязан был
И навсегда обязанным остался
За постоянство, истину, любовь.
Он для него был другом наилучшим,
Достойный самых добрых, нежных слов.
И другом этим был, конечно, Пущин.
XXIV
Был Александр чуждым для иных,
Учившимся с ним, сытых, благодушных.
Но были лицеисты среди них,
К которым он не мог быть равнодушным.
Не без причины относился он
Довольно благосклонно к Горчакову —
Из многих отличался он умом,
И цепкой памятью, и твёрдым словом
И словно предназначен был для дел,
Больших и важных, если не великих,
Поскольку был тщеславен, горд и смел,
Умел в проблемы государства вникнуть
И в будущее, торопясь взглянуть,
Учился дипломатии капризной,
Избрав себе совсем нелёгкий путь,
Уже в те дни он смог понять смысл жизни.
В нём не было сомнений. Он всегда
Был верен цели, выбранной однажды,
Чужие государства, города
Увидеть с юных лет почти что жаждал.
Он поражал умением своим,
Запоминая всё, легко учиться.
Знал Александр, что когда-то им
Россия будет искренне гордиться.
XXV
Вертлявый Яковлев, паяц, и он
Поэта удивлял своим искусством.
Казалось, был он клоуном рождён,
Изобразить любого мог искусно.
Будь то профессор или лицеист,
Кошанский или юный Кюхельбекер.
И всё же он, «артист», был сердцем чист
И оставался добрым человеком.
Своей весёлой, радостной игрой
Он очищал от серой грусти будни.
Покатывался весь лицей порой
От смеха, глядя на его причуды.
И Александра он изображал,
Показывая всем походку тигра.
Поэт его прекрасно понимал:
Нужны им были шалости и игры.
Без них они забыли бы про смех,
А жить без смеха и веселья трудно.
Необходим был Яковлев для всех.
Но Александру нужен был как друг он.
XXVI
Оканчивали с ним лицей: Тырков,
Данзас, Бакунин, хитрый лис – Комовский,
Матюшкин добрый, осторожный Корф,
Лицейский стихотворец Илличёвский,
Делец Костенский, Малиновский – сын
Директора их славного, который,
Вложив в них много добрых чувств и сил,
Скончавшись вдруг, поверг питомцев в горе.
Кто там ещё с поэтом рядом был?
Вальховский, Мясоедов, Ломоносов…
Но Александр многих обходил,
Казалось, он не замечал их вовсе.
Он не любого другом мог признать,
Лишь честным, смелым мог себя доверить.
Иные были у него друзья —
Гусары, правдолюбцы, офицеры.
Один из них – Каверин пылкий, он
Игрок, гуляка, но душой свободный,
Как добрый рыцарь из седых времён,
Мог постоять за правду с кем угодно.
XXVII
Но, несомненно, ближе всех к нему
Был Чаадаев, искренне пленивший
Его своим пристрастием к тому,
Что было всех страстей и чувств всех выше —
Свободе, ей и посвящал он жизнь.
И ненавидя с детства злое рабство,
Что выросло на ниве дикой лжи,
Мечтал о новом вольном государстве,
В котором места нет ни для царя,
Ни для его вельмож, министров алчных.
И о свободе пылко говоря,
Он будущее представлял иначе:
Свободны все в России и вольны.
Все трудятся, и каждый независим.
Уже тогда день завтрашний страны
Предвосхищал он светлой, умной мыслью.
От слов его как будто яркий свет
Вдруг вспыхивал и озарял Россию.
Ту страсть его впитал в себя поэт
И в ней черпал невиданные силы.