Кстати, Вывиховна уехала первой. Уехала, оставив всех в шоке. Она утром вошла в кухню, выбрав момент, когда все в сборе, и, нагло ухмыляясь, сообщила: «Можешь забирать своего домкома, Таисия. Увлечения проходят быстро. Кстати, – она оглядела всех на кухне и, выдержав паузу, доложила: – До колен болтается, но не поднимается! Поэтому-то ты и злая такая, Таисия. Так что бери его взад. А я выхожу замуж за большого человека. Не в смысле, чего у него в штанах, а по положению. Вы еще обо мне услышите. Желаю счастья в личной жизни и успехов в труде!» И, повернувшись на каблучках, вышла. А уже через час рабочие выносили ее вещички, а она садилась в «Победу» и заливисто, показушно хохотала. Ее сопровождал человек в солидном костюме и со злым желчным лицом.
Домком обратился к народу с речью, где подверг обструкции свое увлечение, дал анализ случившемуся и вверил собственную судьбу и себя самого общественности. И сказал еще, что никогда не верил в черные силы и духов. Но теперь, став невинной жертвой колдовства и бесовщины, открыто заявляет, что есть силы зла и он был околдован ведьмой. Речь имела широкий резонанс. Домком так искренне и чистосердечно каялся и даже всплакнул, что многие бабы стали кивать головами. Мужики, ясное дело, втайне его поддерживали, потому что на стороне дьявольские утехи были почти у всех, и их тоже не по собственной воле околдовывали ведьмы и колдуньи.
* * *
Оставим на время жизнь взрослую. Хотя она была определяющей для нас, ребятни. Мы были ее придатком, и всякое самое малое настроение взрослых отбрасывало на нас свою тень. И если Евдокимов старший гонял всю ночь свою толстую жену, то вместе с ней метались по соседям и трое его ребятишек. А Санька Акиньшин, только раз сунувшийся защитить маманьку от побоев, получил сперва от полоумного отца, а наутро и от матери, вставшей на защиту мужа-тирана. Черт их всех, взрослых, разберет! Потому двор и дворовая жизнь были единственно понятным и освоенным миром, где каждый знал свое место, степень дозволенного, где видна была и понятна всем и твоя сила, и твоя пригодность, и все твои хоть и детские, но человеческие качества.
Правды ради надо сознаться, что человеческого в наших проявлениях было все-таки мало. И то ли взрослый и суровый мир породил нас такими, то ли сами дети входят в жизнь жестокими, чтобы, повзрослев, продолжить творящиеся в мире злобу и несправедливость, указывая себе и всем, что сила решает все, что хитрость и лесть – основные правила выживания. Так что от старших детки редко уходят в противоположном направлении, а закон Нью… кого-то о том, что яблоко от яблони недалеко падает, верней всех законов уголовного кодекса. Но мы в те давние детские времена на это на все внимания не обращали, пользуясь любой возможностью слинять из дома и провалиться в собственный мир, где не было ни философии, ни угрызений совести, ни великих потрясений, ни смертельных обид. Все прощалось, потому что все забывалось. Даже человеческая смерть воспринималась легко и весело. А главное – с необыкновенным интересом. И когда сбрасывали кошку с пожарной вышки, и когда, растворив все найденные таблетки и создав новый вид лекарства, вводили его настоящим шприцем пойманным мышам, чувствуя себя академиками Павловыми, – во всем был простой интерес: выживет или умрет? Почему-то все умирало. И только собственная боль изредка наводила на мысль, что, может быть, больно и другим. Но боль все чувствовали по-разному. И все-таки чужие страдания так далеки от тебя, а иногда и вовсе незаметны, что, забыв о них, мы, пользуясь безнаказанностью, творили свои глупые и злобные эксперименты. Да и как не экспериментировать, когда учительница биологии велела принести лягушек и на уроке показывала, как, расчленив беднягу, пускать в мышцу ток и, глядя на сокращения сухожилий, вникать в сущность биопроцессов. Так что после этих садистских опытов надувание лягушки через соломинку и рассшибание ее пузатого тельца о дерево или стену, чтобы слышен был взрыв ее брюха, было самым невинным и обычным делом.
При этом и друг для друга мы находили не менее изысканные приемы, чтобы развлечься. Чего стоил один только магнето! Его подключали к железной дверной ручке сарая и ждали, когда кто-нибудь из вновь пришедших возьмется за нее, чтобы войти. Тут же бедняга получал разряд, и адреналина ему хватало надолго. А какое счастье охватывало всех, когда удавалось добыть карбид! Собирались все. Быстро находили банку, делали в ней гвоздем дырку, а в земле ямку. Вливали побольше воды, бросали карбид и накрывали банкой, плотно втоптав ее в жижу. Теперь надо было найти дурака, готового чиркнуть спичкой возле дырки. Он всегда находился. Всегда. Смелость, как составляющая дураков, присуща нашему народу и его детям.
О-о! Какое это было зрелище! Чем больше банка, тем чувствительней результат. Мы экспериментировали, увеличивая и объемы, и содержимое. Полигон терял дураков, так как многие получали банкой в рыло, или карбид вместе с грязью ослеплял их, и тогда несусветный ор стоял вокруг… Никто не знал, что делать, а «скорая» в те годы если и существовала, то одна на весь наш безмозглый город. Орущего дурака тащили к дому, ближе к взрослым, к помощи, а сами обсуждали силу взрыва и высоту полета банки. На другой день, если доставали карбид, появлялся и новый герой, готовый пожертвовать собой, стать дураком, но внести лепту в усовершенствование бомбы.
Это были шестидесятые. Время освоения космоса.
Были, правда, дураки без всяких мыслей о лептах, о научности взрывов. Они шли поджигать карбид просто потому, что их заставляли или обманывали. Сын нашего дворника был из таких. То, что он родился дураком, было ясно уже тогда нам всем. Его папаша в народе тоже в мудрецах не числился. О матери и вообще никто ничего не говорил. Два сапога пара. Фамилия, объединявшая их, была Хилковы. Саня Хилков, крепкий, коренастого покроя, забавлял округу своей непосредственностью и прямым идиотством. Он ловил шмелей, обходя цветочные клумбы, и, разорвав несчастному опылителю брюшко, извлекал оттуда желтую капельку сладкой влаги и говорил всем, что это мед. Сожрав микроскопический желудок шмеля, он ловил другого с той же целью маньяка-дебила и насыщал нектаром свою тупую плоть. Мы ненавидели его, но новизна предприятия и тоска по сладкому находила последователей. Число шмелиных трупиков множилось, а неопыленность цветов всем была до фонаря.
Правда, придурок Хилков платил за каждую шмелиную жизнь по гамбургскому счету. Над ним издевались все кому не лень. Он и сам для большинства из нас был подопытной свинкой, только внешне похожей на человека. Внутри же никто человеческого в нем не видел. Кличка, данная ему однажды кем-то, стала его судьбой. Придурок! Он был им, что бы ни происходило вокруг.
При этом все страшно боялись его агрессивности. Он мстил за все унижения, издевательства и эксперименты над собой. Но больше всего мстил за своего придурка его дурак отец. Понятное дело, что когда мы скидывались на лимонад, то львиную долю денежек брали с Саньки Хилкова. А в лимонадную бутыль наливали свою мочу и, закупорив, отдавали Хилкову. Все открывали бутылки и, затаив дыхание, ждали, отхлебывая ситро, когда же и Санька откупорит и отведает «газировочки». Отхлебнув от души напитка, Хилков выпучивал глаза, и если не блевал сразу, то бутылка уже летела в нас, а мы врассыпную летели кто куда.
Витька Паук придумал научить Хилка курить. Для этого он заготовил специальные папироски. В табак он настриг ногтей и набил этим добром папиросы. Пометив товар, он предупредил нас, и мы пошли глядеть. Собрались на чердаке пожарки, в любимом месте не только ребятни, но и взрослой части нашей улицы. Пожарка, как называли ее все в округе, стояла на краю городского парка культуры и отдыха, имела два этажа, где первый был отдан машинам, а второй – пожарным. Двор был оборудован как плац, где пожарные обучались непосредственно пожарному делу: разматывать рукава, перелезать через барьер, бежать по бревну и, наконец, по лестнице лезть на пятиэтажную вышку с проемами окон. Иногда, в особых противнях, жгли керосин и тушили его из огнетушителей. Все бегали, начальник, толстоватый мужик, копал короткими пальцами в носу и следил по секундомеру, кто быстрей что сделает. А его помощник сидел рядом и записывал в тетрадь, что ему говорил начальник. Пожарные нас с плаца гоняли, так как мы освоили его под свои игры и нужды, и оттого между нами шла Великая Отечественная война. Плац был нашей Родиной. А нас с нее гнали. Это было невыносимо и несправедливо!
Как и во всякой войне, у нас тоже были перемирия, братание и прочее, когда молодые в большинстве своем пожарные угощали нас сигаретками, давали выпить тем, кто уже почувствовал к этому делу вкус. Те, кто был постарше из нашего войска, находили и другие общие интересы, как, например, обсуждение девчонок, которые похаживали тайно к пожарным и уже крутили с ними – конечно, еще не романы, но легкие любовные фельетоны. А так как девчонки не умели держать язык за зубами и делились друг с другом самым интимным, то все доходило и до нас, а уж мы веселились до полусмерти над ихней любовью.
Смешней всех оказалась история Лариски Зуевой. Она «дружила» раньше других, и дело дошло до поцелуя. И в самый ответственный момент, когда губы пожарника всосали огненный рот Лариски, она так ослабла, что громко пукнула. Даже не пукнула, а пернула. Пожарник хохотал, а она потом от стыда месяц вообще на улицу не выходила, а уж о любви и речи быть не могло. Ее на лето отправили в деревню к родне, а то бы проходу ей не дали. Кличку ей придумали сразу – Влюбленная Бздунья.
Мы же, пацаны, как считается, развиваемся дольше, и потому до любви дела нам никакого не было. Да и все мужское сообщество к проявлению нежности и девичьей дружбе относилось язвительно, жестко и презрительно.
Игры в войну перерастали в реальное противостояние дворов, улиц и районов. Но это свойственно всей мужской части мира, и неважно, где и когда оно проживается.
* * *
Теперь я уже не вспомню, откуда и кто принес в наш двор небывалую по изобретательности и отвратительную по последствиям игру со сказочным названием «Золотые листики». Количество игроков роли не играло, но сыгравший один раз и испытавший всю прелесть действа был уже верным участником команды. Главное состояло в том, чтобы условия игры держать в полнейшей тайне и чтобы был непосвященный новенький участник. Суть действия была в следующем. Собирались все, становились на краю поля в одну цепь и по сигналу что есть мочи должны были бежать на противоположный край, где стояла вешка. Под этой вешкой, на разровненной земле, лежал ворох листвы. Добежавший первым должен был, схватив всю охапку, водрузить ее себе на голову и, желательно с минимальными потерями, донести эти листья до линии старта. Скорость бега, ловкость – все это были очевидные качества того, кто способен стать лидером. Победитель мог, забрав кон, пить газировку целую неделю.
Готовились к забегу загодя. Главное, чтобы новенький, обреченный добежать до золотых листиков, до последней секунды ничего не заподозрил. Поэтому за час до назначенной игры двое, а то и трое из команды готовили ворох золотой листвы. Листья набирались покрупней, посуше. Вниз клали свежую листву. Затем тот, у кого сегодня был стул пожиже, присаживался и справлял нужду. Сверху накладывали слой листьев, заткнув нос и воротя хари. Если дристун мог выдать еще порцию, то делал это вторым слоем. Если же израсходованный запас жидкого кала кончался на первом слое, то наступала очередь следующего из приготовителей. После того как этот слоеный пирог был готов, его основательно укрывали сухой листвой и оставляли на проветривание, воткнув рядом вешку. Теперь прочерчивали линию старта и начинали ждать, когда основная часть игроков, вместе с новеньким, придет на позицию. Все, как великие актеры, играли друг перед другом безмятежность, полное незнание условий игры, ее результата, боясь глядеть в глаза своим подлым товарищам, чтобы не расколоться. Ажиотаж усиливался с каждой минутой. Клали медные трояки на кон и принимали старт. Сердца колотились бешено. Все давили косяка на новенького. Всем надо было бежать стремглав, чтобы первым добежать до вешки, но в то же время никоим образом не оказаться первыми. А дальше…
В тот день несчастный Хилков летел, используя весь свой ресурс, к заветной вешке. Он, выпучив глаза, тяжело дыша, схватил растопыренными пальцами весь ворох и, короной нахлобучив на голову, кинулся назад, еще не видя, что вокруг начался дикий рев и гогот. Жидкое говно текло по его затылку, по щекам. Вонючие листья сползали с головы, а он, запыхавшийся, красный, восторженный, не мог понять, что происходит. Но он понял. Понял и погнался за нами, летящими от него, как дробь из берданки, врассыпную, кто в парк, где трудно поймать, кто во двор, домой. Еще долго было слышно, как орет Хилков. Еще долго колотилось мое сердце от восторга и страха, пока я лежал, прячась в кустах.
Детская душа отходчива. И уже через неделю Хилков не помнил о злополучной участи; более того, бегал вместе с нами и дико радовался, когда по голове вновь найденного участника текло жидкое говно вместе с сухими золотыми листиками.
* * *
Когда вспоминаешь детство, кажется, что время тогда шло медленней. И дни были долгими, и часы тягуче-длинными. Сидишь, бывало, в школе, и урок кажется бесконечным, тем более когда ни черта не выучил и по закону подлости вызвать к доске должны именно тебя. Нет, нет! Совершенно очевидно, что раньше дни были длиннее! Это теперь все несется стремглав, урезая минуты и часы, сокращая нашу и без того не очень длинную жизнь. Хотя и тогда, в пору моего детства, жизнь не у всех была долгой и многие по разным причинам ушли в вечность, так и не дожив до взрослых лет. В большинстве по глупости, по лихой безрассудности, по желанию быть лучше других. Дети не боятся смерти. Они и с ней играют, как играют в войну или дочки-матери. Только смерть не очень любит эти глупые забавы. Ее дело серьезное, хотя и она не прочь порой пошутить. Правда, ее шутки страшные и от них легко можно умереть. Умереть шутя, играя. И, в общем-то, легко.
Мы все испытывали судьбу сотни раз, когда оказывались от смерти в шаге, на волоске от нее, даже не осознавая, что это она смотрит в упор и ждет. Так бывало летом, когда мы подныривали под медленно плывущие, груженные лесом баржи, рискуя быть затянутым мощным водоворотом. Так бывало зимой, когда мы рыли на склоне гор огромные пещеры, а потом их заваливало сползающей снежной массой. И только чудо спасало нас. Или когда один за другим мы прыгали с пятого этажа пожарной вышки в наваленный сугроб, имея стопроцентный шанс просвистеть на полметра мимо. Бывало ранней весной, когда на плоту из сбитых досточек мы застревали посреди полурастаявшего пруда и сидели по несколько часов мокрые и орали, пока нас не вытягивали подоспевшие мужики. Да мало ли каких смертельных забав каждый из нас ни придумывал для себя, для общих удовольствий и испытаний! И это помимо всего того, что окружало нас наследством взрослой жизни. Взять хотя бы парашютную вышку, стоявшую в центре парка. Или колесо обозрения, чертово колесо, как называли его в народе.
Два эти сооружения были облазаны и излазаны нами вдоль и поперек. Особый шик был в том, чтобы влезть на чертово колесо и качаться в люльке, как на качелях. Но пиком героизма, вершиной ловкости и бесстрашия была парашютка. Во-первых, она была выше чертова колеса. А главное, над площадкой, с которой прыгали купившие билет, была башня с перекладиной, где крепился трос с парашютом. И вот тот, кто мог пройти по этому, шириной с бревно, железному рукаву до конца и обратно, тот, кто вопреки здравому смыслу и ветру, свистевшему там, на сорокаметровой высоте, о-го-го как, тот, кто, глядя вниз, видел всех собравшихся жалкими козявками, писькающими от страха в собственные штаны… вот тот был выше всех нас – и, спустившись на землю, он был недосягаем в своем безупречном величии, в своем совершенно очевидном и осознанном героизме.
Тем роковым днем я плелся вдоль паркового забора из молочного магазина, с трехлитровым бидоном и авоськой, груженной сыром, маслом, творогом и сметаной, когда услышал крики, которые неслись со стороны вышки. Из-за деревьев ее не было видно, но я сразу понял, что дело неладно. Прошмыгнув в дыру забора и расплескав молоко, я выскочил из кустов и обмер. На стреле-перекладине парашютки висел парень, а орущий мужик, видно, в полной панике и страхе, метался вдоль парапета и кричал висевшему: «Подтягивайся, цепляйся… Ногами, ногами!» В этот момент пальцы парня не смогли его больше держать, и он, сорвавшись, как-то беззвучно пронесся к земле и с каким-то странным и жутким ударом прилип к вытоптанной лужайке. Бежали несколько человек, видевшие или, как я, слышавшие крики спускавшегося теперь с вышки мужика. Когда все сгрудились над лежавшим на спине парнем, с диким хрипом подбежал и мужик, и выдохнул мертвому прямо в лицо: «Сынок, как же ты так?..» Оказалось, что это отец и сын. Они, выпив изрядно, влезли на злополучную парашютку, ну и, допив там бутылку, полихачили.