В густом махорочном дыму, смешанном с копотью фитиля снарядной гильзы, особо чётко виделся мне страшный бой моего деда в 1942 году.
Тогда в Астрахани спешно сформировали 28 Армию и бросили к Ростову-на-Дону, занятому фашистами.
Тяжёлый, очень тяжёлый был переход по безводным степям Калмыкии. Шли только ночами, чтобы разведка Люфтваффе не обнаружила передвижение батальонов. А днём отсиживались в окопах. Ждали нового ночного марша.
Солдаты, совсем молодые пацаны, были так измотаны ночными маршами, что падали от усталости. Чуть выкопав окопчики, они падали в них и мертвецки засыпали. Не было сил долбать сухую железобетонную глину!
Командиры сначала матерились и пытались поднять солдат, но потом плюнули. Действительно, зачем окопы полного профиля, ежли рано утром – опять в поход?
А рано утром пришла смерть.
Немецкие танки и мотопехота, рыскавшая в поисках русских, засекла батальон моего деда, залегший в мелких окопчиках. И с ходу начала давить тяжёлыми гусеницами.
А стрелять нашим солдатам было нечем, потому как патронов им выдали всего-то по обойме.
Так и погибли пятьсот молодых здоровых ребят. Но не отступили, не побежали! Мой дед, лейтенант, сжимал в руке пистолет ТТ и готовился к смерти.
Спасло их только чудо. Вызванные штурмовики «Ил-2» на бреющем пронеслись над полем битвы и пугнули немцев парой пулемётных очередей.
«Ильюшины» возвращались с боевого задания, и боезапас их был на нуле. Но фашисты поняли, что обнаружены, и спешно отступили.
Я, внук фронтовика, сидел в разбитом блиндаже на высоком волжском берегу, и задумчиво крутил в руке пистолет ТТ:
«Точно такой же был у моего деда! Надо привезти ему подарок. Вот обрадуется! На месяц, как всегда, поеду к деду в станицу Березовскую, на Дон. Там и постреляем!»
Оксанка, слушая историю моего деда, испуганно круглила глаза:
– Ужас какой! Пятьсот пацанов раздавили! Считай, три детдома погибло!
Кстати, о детдоме! Там сейчас поужинали и легли спать.
А мы тут голодные!
Лёха раскрыл свой волшебный мешок и вытащил буханку хлеба и три луковицы:
– Ужин! Соль щас достану. А воды мало. Всего одна бутылка минералки.
Подкрепившись, мы начали выискивать место для сна.
Как настоящие мужчины, разбитые нары мы уступили нашей даме. И даже предложили шинель, висевшую на крючке. Я нащупал три ромба на петлицах:
«Старший лейтенант!»
Мы, пацаны, сели на пол и прислонились в брёвнам блиндажа. И сразу провалились в пучину тяжёлого сна.
Грозно рыча и лязгая гусеницами, на меня наползал немецкий танк. Я громко матерился и судорожно нащупывал противотанковую гранату. Гранаты не было! Всё, пиз..ц!
Танк неожиданно развернулся и с грохотом исчез.
Шатаясь, я встал из мелкого окопчика и побрёл в степь.
Повсюду – окровавленные останки раздавленных бойцов. Их много, очень много. Жуть!
На самом краю обрыва я остановился и посмотрел вниз.
Далеко внизу ревела Волга, оплакивая погибших солдат. Я упал на землю и тоже начал рыдать.
– Петро! Ты чё?! – услышал я взволнованный голос Оксанки. – Чё случилось?
С трудом разлепив глаза, я недоуменно спросил:
– А где танки?
Оксанка понимающе улыбнулась:
– Петенька! Мы в блиндаже. В детдом пора. Ты забыл?
Когда я совсем пришёл в себя, она спросила:
– Ты помнишь, что делал ночью?
– Как что? Спал!
– Понятно! Ты – лунатик! – со вздохом сообщила она. – Ночью ходил по самому краю обрыва! И не свалился, потому что лунатик. Лунатики ходят по крышам и не падают. Так что поздравляю!
Замаскировав найденное оружие и боеприпасы, мы побежали к недалекой автотрассе. И первым автобусом были в детдоме.
Нас никто не хватился. Привыкли к такой самодеятельности.
Ну и ладно! Через неделю опять пойдём, постреляем. Если, конечно, взрослые «чёрные копатели» не обнаружат наш блиндаж.
– Не, не найдут! – убеждал нас Лёха. – Лаз мы надёжно замаскировали. И глиной, и травой.
Но беда пришла с другой стороны.
Детдомовские болтуны, как стрекочущие сороки, разнесли весть о нашей находке по всему городу.
А самое главное, у Кота исчез спрятанный им «Вальтер».
Прятал вроде бы надёжно, в стене кирпичного детдомовского сарая. Да поди ж ты, исчез пистолет!
Сначала мы грешили на ментов.
Но местный участковый, который приходил в детдом с расспросами, о «Вальтере» даже не упоминал. Всё вокруг да около. Мол, лазите по берегу, чего-то ищете. И всё! Никакой конкретики, никакого блиндажа!
Но мы начали мучиться вопросами:
«А хорошо ли замаскировали блиндаж? А не видел ли кто-нибудь нас? Хм! Никто вроде не видел. Ну, допустим, найдут блиндаж. Но оружие не найдут! Тайник очень надёжный».
Промучившись всю неделю, в субботу мы примчались к блиндажу. Но подходить не стали. Заметили сзади «хвост».
Ага, понятно!
Не спеша мы пошли к обрыву Волги. Мол, погулять как будто вышли.
Однако этот хитрый манёвр не помог.
Нас окружили кривозубые злобные дядьки. Вылив ушат грязного мата, они потащили нас к блиндажу. Лаз зиял чернотой.
– Где оружие? – ударил меня главарь.
– Тут ничего не было! – вступился за меня Лёха.
И тут же упал, отброшенный сильным ударом:
– Сука! Где пулемёт? Токарев где?
Мы держались стойко, как партизаны на допросе. Ничего не сказали фашистам.
Они долго били нас, матюкались. Но сами ничего не нашли!
А ещё через неделю нас ждал неприятный сюрприз.
«Хвост» мы не обнаружили. А потому смело юркнули в лаз нашего блиндажа. Зажгли фитиль лампы-гильзы.
На столе, сооруженном из снарядного ящика, лежала полевая офицерская сумка. Странно! Не было здесь такого!
– Пацаны! Назад! Засада! – шепотом крикнул я, пятясь от стола.
Пацаны бросились к тайнику. Я – за ними.
Уф-ф! Тайник цел и невредим! ППШ на месте!
Пока мы рылись в тайнике, Славик не удержался и щёлкнул застежкой полевой сумки.
Яркая вспышка огня озарила блиндаж. Взрыв!
Славика мгновенно отбросило к брёвнам стены. Окровавленный, он тихо стонал.
– Перевязочный пакет! – заорал я. – Оксанка! Перевязку! Быстро!
В тусклом свете лампы мы разглядели раны Славки.
Они были страшные. Ему оторвало кисть руки и выбило глаз. В беспамятстве он тихо стонал.
– Суки! Попались, бл..дь, крысы! – раздался сверху злобный прокуренный бас. – Понравился наш подарок?!
– Бл..дь! Попались! – прошипел я, разрывая перевязочный пакет и быстро перематывая руку Славика. – Оксанка! Туго бинтуй! Кровь надо остановить!
– Ща вас поодиночке убивать будем! Суки! – злорадно пообещал всё тот же мерзкий голос. – Пока, бл..дь, трофеи не сдадите! Где, бл..дь, Токарь?!
– Пулемёт, бл..дь? Щас вам будет пулемёт! – прошипел я, мотая бинт. – Оксанка! Туго перевязывай!
Я схватил ППШ. Снял с предохранителя, передёрнул затвор.
Выставив дуло над лазом, нажал на спусковой крючок. И дико заорал:
– Пики к бою! Шашки – вон!
Очередь, ещё очередь!
Топот ног наверху показал логичность моих действий.
Высунувшись из лаза, я увидел бегущих людей. Их было немного, человек шесть. Но слишком много для нашего маленького гарнизона.
Мужики залегли и открыли ответный огонь.
Ого, пистолеты – у всех!
Бл..дь! Пули засвистели прямо над моей непутёвой головой.
– Кот! Гранаты давай! – крикнул я вниз.
И тут же мне в ладонь легла граната. Хорошо, что мы заранее снарядили её взрывателем!
Отложив ППШ, я разжал усики гранаты и дёрнул кольцо.
Метнул я, конечно, недалеко. Размах не удалось сделать.
Но взрыв прозвучал так, что выстрелы сразу прекратились.
Воодушевившись, я метнул ещё две гранаты.
Ага! Враг бежит!
Неожиданно и хлестко прозвучал выстрел. Ещё один.
– Всем стоять! – послышалась вдали резкая команда.
Странно! Метров за пятьдесят это.
Что это? Явно команда нас не касалась!
Послышались выстрелы. Затем – злобный мат и ругань.
Через минуту раздался голос директора нашего детдома:
– Ребята! Не стреляйте!
Выглянув из лаза, я увидел директора.
Рядом стоял офицер с погонами майора.
Чуть сзади – зелёный грузовик с красной надписью «Разминирование».
– Славик ранен! – закричал я, выскакивая из блиндажа.
Майор повернулся к машине:
– Санинструктор! Ко мне!
Выпрыгнувшим из кузова солдатам он скомандовал:
– Носилки сюда! Быстро!
Когда мы вытащили тяжко стонущего Славика из блиндажа, майор обернулся ко мне:
– С боевым крещением! Быть тебе военным!
Директору детдома бы прислушаться к словам майора, да отправить меня в суворовское училище.
Ан нет! Он отправил меня подальше от Сталинграда, куда-то ближе к Урюпинску.
И пятый класс я проходил в детдоме станицы Филоновской, на берегу речки по фамилии Бузулук.
Означает ли сие чудо, что Урюпинская губерния – моя любимая Батькивщина и Фатерланд?
Детдом + кором = восстание
Чтобы понимать, что представлял из себя советский детдом, надо рассказать о «короме».
Что это такое?
«Кором» – такую загадочную надпись я увидел много позже, путешествуя по туркменской огнедышащей пустыне. Надпись была нарисована на большом ящике, в который совали головы бараны.
– А! понятно! – рассмеялся я. – Корм!
Смех мой сильно обидел туркмен. Они ведь старались!
Но именно это слово – «кором», корм для баранов – точно и ёмко характеризует жратву, которую подавали нам, детдомовцам советского благословенного времени.
Очень хорошо помню 1978 год. Город-герой Волгоград.
Завтрак в детдоме потрясающий: густой осклизлый ком старательно изображал диетическую манную кашу, а подкрашенная чуть сладковатая вода – «индийский» чай.
Обед – тоже потрясающе питателен. Мутная жижа по какому-то недоразумению обзывалась «щами».
Мы, детдомовцы, голодными волками накидывались на эту жидкую жижу. Зачем? Запивали жижей серый хлеб, который по недоразумению нам выдавали.
Жадно пожирали мы эту бурду, да нахваливали:
– Щи – хоть х..й полощи!
Много позже, проходя офицерскую службу в пограничных войсках, я раскрыл секрет детдомовских щей.
Выдала его наша соседка по гнилой общаге в Ставрополе, повариха Натаха Гуденко. В 2000 году она кашеварила в пограничном полку связи.
– Накормили мы солдат, и успокоились. – рассказала она. – И вдруг ужаснулись! Сейчас придёт вторая смена. А щей у нас – на дне кастрюли! Что делать?! Караул! Скандал!
Что делать? Да очень просто! Поварихи плеснули в остаток щей пару ведер воды. И всё, щи готовы!
Питательные вкуснейшие щи. Хоть х..й полощи!
В своём первом детдоме, города Волжского, я таких щец не припомню. Не потому, что не было таковых. Просто в четыре годика малыши таких мелочей не запоминают.
Но очень хорошо помню, как мы бродили среди больших яблонь, высматривая листья пожирнее. Найдя таковые, хищнически обрывали. С важным видом доставали из карманов соль и щедро сыпали на аппетитные зелёные листочки и с большим аппетитом поедали этот редчайший и вкуснейший деликатес.
Комиссия, нагрянувшая как-то в детдом, с удивлением взирала на обглоданные ветви яблонь:
– Козы объели? Где ваши козы?
Комиссии, похоже, было наплевать, какие щи-полощи подают детдомовцам. И подают ли вообще.
Старые яблоньки хотели бы пожалиться на голодную детвору, но не могли.
На прожорливых детишек могло бы пожалиться и поле рядом с детдомом. Там наши пирушки начинались раньше, с апреля месяца. Первыми жертвами нашего невиданного обжорства пали желтенькие цветы мать-и-мачехи, неразумно вылезавшие раньше всех. Вкуснятина!
Затем наступал черед одуванчиков. С большим аппетитом пожирали мы ярко-желтые цветы, отгоняя прочь конкурентов – пчёл да шмелей.
Вкуснятина!
Ну а лето кормило нас буквально от пуза!
Заползали мы на поле клевера, и охапками поедали вкусные душистые цветочки, красные и белые.
Ну а клумбы возле корпусов детдома всегда были начисто обглоданы, потому как цветы там росли очень вкусные и сладкие – петуньи, лилейники, мальвы. Ах, какой нежный ароматный нектар у этих райских цветов!
Пчёлы, которым мы составляли конкуренцию, совсем не дуры! Знают, где сладкий нектар спрятан!
А знаете, какой сладкий тяжёлый дурманящий аромат плывет от цветущего дерева по имени лох?
В конце лета этот самый лох окутывается гроздьями вкуснейших удлинённых плодов, по форме и вкусу напоминающих арабские сладкие вяленые финики.
Вкуснятина!
Кстати, в Туркмении на базаре плоды лоха продают именно под этим названием – «Феники». Мои доводы, что это – лох, ботаническое название, и «феники» лежат на соседнем прилавке, никто не слушал.
– Это «хурма»! – указывал на соседские финики продавец. И презрительно морщил лоб. Мол, чего с таким неучем говорить.
В других детдомах, куда меня заносила судьба, наш рацион был уже побогаче. Практика, понимаете ли!
Так, лесной детдом села Отрадное, что под Михайловкой, открыл нам вкуснейшие сочные деликатесы. Росли они на берегах речки Медведицы. Купырь мы выдергивали и поедали сырым. А вот корни лопуха и рогоза приходилось варить.
Как оказалось, страшный колючий чертополох имеет вкусный корень. Если, конечно, запечь его в костре.
Пригодилась нам и уворованная где-то сковорода. На ней мы жарили листья подорожника, лебеды и сурепки. А сверху посыпали душистым едким полевым чесноком, дикой горчицей, чесночником. Добавляли и пастушью сумку, амарант.
Потом, насытившись, жевали кислющую кислицу, щавель и ароматные сладкие желтые цветы коровяка.
А ещё любили уподобляться медведям и ворошить муравейники. Брали палочку, слюнявили её и ворошили муравейник.
Бойцы-муравьи, отражая атаку, поднимали свои жопки и стреляли кислой муравьиной кислотой. И через минуту вся палочка была лимонно-кислой.
Очень вкусная кислая вкуснятина!
Потом шли по улицам станицы и обдирали многочисленные сухие коробочки мака, полные вкуснейших семян.
Особая вкуснятина!
Но особая обжираловка радовала нас в православные праздники – на Пасху, Красную горку и прочая.
В эти благословенные солнечные яркие деньки мы бежали на кладбище, где добропорядочные бабули оставляли всякую вкуснятину. Особо добропорядочные оставляли и деньги.
Ну а вскоре наступал черед грибочков – и березовиков, и лисичек, и сыроежек, и боровиков.
Мухоморы мы, понятное дело, обходили стороной.
Был у нас ещё один деликатес. Правда, весьма сомнительный.
Когда мы стали пионерами, то обгладывали свои красные галстуки. Особенно радостно жевать галстук было в филоновском детдоме. Почему?
Представьте себе мороз в 30 градусов. И комнату в детдоме, которую не может согреть кусок жести, названный по глупости «печью». Печь эта была угловая, и топилась углём.
Топка была неизвестно где. А нам доставалось тепло, источаемое лишь маленькой поверхностью жести.
Вот это была жесть!
При морозе под тридцать комната наша имела всего лишь ноль градусов. Чтобы не превратиться в ледышку, приходилось залезать в постель к товарищу.
Рано утром нас будила громоподобная зловещая музыка.
Очень мерзопакостная музыка!
Называлась она Гимном Советского Союза.
Если бы звучала она в тёплой уютной комнате, то вызывала бы приятные патриотические чувства. Но тут, в ледяной комнате, где иней покрывает углы!
Какой, нах..й, бл..дь патриотизм?!
В ушах звучала лишь одна музыка, пронзительно-печальная, из кинофильма «Генералы песчаных карьеров»:
И добрых слов я не слыхал.
Когда ласкали вы детей своих
Я есть просил, я замерзал.
Эх! Мерзость! Тут же вспоминались все прежние обиды. Например, как первый день в сельской школе закончился дракой с местными. А я был психологически не готов к бою, потому что ощущал жутчайшее одиночество и тоску:
«Никому я не нужен в целом мире! Некому меня, маленького и беззащитного, защитить и просто пожалеть! Ни дома родного нет, ни родителей!»
И такое жуткое состояние было у меня каждый год, в каждом новом детдоме. А новый детдом был почти каждый год.